Анютина «сказка»

Я вхожу в ее дом в центре Латинского квартала. Дому — пять столетий. Толстые каменные стены и входная дверь, которую невозможно открыть, если не налечь всем телом. Два высоких и крутых лестничных пролета, закрученных в спираль, в квартиру Анн-Мари — будто годы, отделяющие от прошлого… Под небом Монпарнаса Семья Анн-Мари жила на берегу Атлантического океана, на маленьком зеленом острове, который был так красив, что его называли просто: «прекрасный остров» — Бель-Иль. Мать Аннет овдовела в 34 года (муж погиб на германском фронте) и так и не вышла больше замуж. Она прожила до 102 лет одна, занимаясь тем, что каждый день с утра до вечера вышивала на пяльцах чудесные кружевные салфетки. Дни ее дочери протекали среди голубого неба, синей воды и белого песка. Вот семилетняя Аннет бежит по кромке пляжа. Вслед за кружевным платком, что нечаянно улетел в океан. Она еще не знает, что это — кадр из будущего. Жизнь — как платок, унесенный по воле ветра. — В семь лет меня насильно отправили учиться в Париж, — говорит сегодня Аннет. — Этот отъезд стал потрясением. Я яростно восстала против этого мира, который лишил меня отца, а потом — из-за принятых в обществе норм поведения — обожаемой матери. Ей было 18, когда, прогуливая уроки в лицее, она забрела на Монпарнас. Художники и поэты, уже гениальные, но еще нищие, царили там в те дни. По вечерам сидели в знаменитом кафе «Купол», где за каждым постоянным посетителем был закреплен столик. Чуть больше десяти лет прошло после Первой мировой, перевернувшей прежние представления о том, как следует жить. Эти талантливые люди были дерзкими бунтарями. «Они хотели взрыва вокруг себя», — говорит Аннет Лотт. Они были равны и бедны. Для творчества — одна общая мастерская, часы работы в которой распределялись заранее. — Я познакомилась с Ильей Эренбургом и его женой, Любой, — вспоминает Аннет. — О, надо сказать, что к тому времени я прочла уже его роман «Le Rapace» («Хищник»). А мои родные зачитывались произведениями Льва Толстого. Наташа Ростова — это имя звучало как музыка. Но писатели, кроме Эренбурга, не интересовали меня, я предпочитала живописцев. Вот 20-летняя Аннет позирует в мастерской для художника Пеллана, дверь отворяется, и входит еще один русский. Он был такой, что нельзя было не влюбиться с первого взгляда. — Моего избранника звали Саул Рабинович, он был скульптор, я называла его Раби, — говорит Аннет. — А он меня нежно: «Мое дитя!» Мой любимый прекрасно говорил по-французски. С ним я немного учила русский язык. Как-то к нам приехали друзья Раби, писатели Ильф и Петров. Я вхожу с чаем в гостиную: «О, Аннет идет!» — восклицают хором Ильф и Петров. Услышав это, я не выдержала: «Вы думаете, я не знаю, что такой и-ди-от? Зачем вы оскорбляете меня? Я читала роман Достоевского». Вместе с безграничной свободой к европейскому воздуху примешивалось ощущение далекой, но неминуемой беды. Будто дорогое вино, постепенно скисая, превращалось в уксус. В соседней Германии к власти пришел Гитлер. Евреев сгоняли в гетто. Столики в «Куполе» все чаще пустовали. Все меньше там велось праздных бесед, богема спорила теперь о будущей войне. — Разговоры Эренбурга с Раби о политике были мне неинтересны, — усмехается госпожа Лотт. — Я жила своей любовью. Раби собирался возвращаться на родину. Он был еврей, и из-за этого, конечно, тоже спешил покинуть небезопасную Европу. В Кремле ему предложили блестящий заказ — вылепить бюст Орджоникидзе, обещали дать за это квартиру, звание, большой гонорар. Я должна была отправиться следом как законная жена. — Какой шарман, — восторженно произнесла мама Аннет, узнав о замужестве дочери. И отложила в сторону свои вечные пяльцы. — В России у тебя наверняка будет родственница по имени Наташа. Все, как в русских книгах. А я приеду к тебе в гости… С собой Аннет взяла полный чемодан платьев, духи, косметику, кружевное нижнее белье. И даже старинную мельницу для кофе. Напоследок, как самое сильное доказательство чувств к Раби и для того, чтобы ей разрешили положить в чемоданы больше вещей, девушка пришла в советское посольство, где взамен прежнего синего получила красный паспорт. Так просто она отказалась от французского гражданства. ...На московский перрон Аннет Рабинович ступила 11 июня 1937 года. В день, когда арестовали маршала Тухачевского. «Может быть, вы все-таки передумаете, мадемуазель, — крикнул ей проводник. — Я готов подбросить вас обратно до Парижа». Аннет улыбнулась, волоча за собой неподъемный багаж. Ее встречали любимый Раби, его тетя и кузина, которую — вот чудеса! — действительно звали Наташа. Но вместо того чтобы отправиться с молодой женой в их новую квартиру, Раби привез Аннет в грязную коммуналку. Положил 20 рублей на стол: «Идите, купите себе что-нибудь поесть». И — исчез. Куда? Зачем? За что?! — Еще до отъезда Аннет с Раби договорились: если он напишет о том, что лысеет, это значит, что ехать в Москву нельзя, — добавляет 45-летняя Люсиль, внучка Аннет. — И он действительно писал о том, как его волосы исчезают с его головы, но бабушка предпочитала пропускать эти фразы. Она была упряма и влюблена. Так что, получается, сама виновата в том, что произошло впоследствии. К тому времени «царский» заказ — бюст Орджоникидзе — стал уже никому не нужен. Нарком Серго неожиданно «покончил с собой». Но вовсе не из-за большой политики «любимый Раби» вдруг охладел к наивной француженке. — В марте 1937-го от туберкулеза умер писатель Ильф, — говорит Люсиль. — Его вдова Маруся была первой любовью Раби, и он тут же воспылал к ней прежними чувствами. Рабинович переехал жить в квартиру Ильфа и забыл о моей бабушке. Надо сказать, Раби вообще был большим донжуаном по жизни, просто наивная и влюбленная бабушка в Париже этого не успела заметить. — Я хочу принять ванну, — объяснила жестами плачущая Аннет соседке по коммуналке. Та привела ее в комнату, где на веревке висели мокрые женские панталоны, а в углу стояло чугунное корыто, накрытое деревянной крышкой. Внутренности это корыта оказались набиты квашеной капустой. Как хочешь — так и купайся! Это было похоже на страшный сон… — Я разыскивала Эренбурга, чтобы он помог мне избавиться от этого кошмара, — объясняет Аннет, — то, что Раби развелся со мной, что я осталась одна в чужой стране, — это было невероятным. И из-за своего легкомыслия я не могла пересечь обратно французскую границу с красным советским паспортом. Она стояла на берегу Москвы-реки, сочиняя про себя письмо Сталину, изящно и логично, как ей казалось, объясняя по-французски русскому вождю необходимость своего возвращения домой. Как только письмо закончится — она прыгнет вниз. Аннет убедила себя в этом. Но вдруг кто-то ухватил ее за подол легкого платья. Это был Эренбург. — Забудьте о том, что вы француженка, забудьте дорогу в ваше посольство, — как отрезал старый знакомый. — Если хотите выжить, затеряйтесь в толпе. Вы теперь — москвичка Анюта. Соседки по коммуналке в ее отсутствие воровали дорогие парижские туалеты и расхаживали в них потом на общей кухне, зная, что пожаловаться бессловесная Анюта никому не может. Они не были злы, эти несчастные женщины, труженицы производства, стахановки, выливавшие на себя одеколон «Красная Москва», чтобы хоть как-то заглушить запах кислой капусты. Но иностранка казалась для них легкой добычей, другим биологическим видом, классовым врагом на собственных квадратных метрах. «Икра, масло, калач» — первые слова, которые выучила Аннет на русской земле. Но на 20 рублей, брошенных как подачка бывшим мужем, икры и масла было не купить. Оставалось питаться одними черствыми калачами. Знакомый Раби, известный архитектор Илья Ванштейн, предложил Аннет поселиться у себя. В красивом доме со старинной мебелью на Земляном Валу, тогда — улице Чкалова. Аннет чувствовала, что нравится хозяину дома. Нет, совсем не так, как «дорогому Раби», — без накала страстей под звездным небом Монпарнаса, — но он все же искренне жалел ее. — И однажды бабушка проснулась рядом с Вайнштейном, который и стал в итоге моим дедушкой», — усмехается внучка Люсиль. Аннет вышла за него замуж. А что еще ей оставалось?.. Красное на черном Свою первую дочь Мими (Людмилу-Люсиль) Анюта родила через неделю после начала войны. В день, когда фашисты впервые бомбили Москву. Кровавые следы тянулись за Аннет, только что родившей, в подвал, в бомбоубежище. — Страшны были даже не бомбежки, — утверждает мадам Лотт сейчас. — Вокруг меня и Ильи бесследно пропадали люди. Я выучила новую фразу по-русски: «Его взяли!» Ванштейн ушел в ополчение, и я не знала, когда снова увижу мужа. А единственным другом, который приносил мне вести с фронта, был Илья Эренбург, работавший корреспондентом «Красной звезды». Дочка часто болела, и Аннет боялась отдать ее в ясли. Хотя она, как все, должна была трудиться для фронта. Во время одного из коротких приездов мужа домой Аннет совершила «акт саботажа» — чтобы не выходить на производство, она забеременела опять и родила еще одну девочку — Мари-Анну. Перед родами Аннет весила всего 50 килограммов, худенькая, истощенная, с горящими от дистрофии глазами. Ах, этот непередаваемый французский шарм! — Власти бабушку не трогали. Может быть, заступничество Эренбурга помогало, но скорее всего из-за ее искренней и пламенной ненависти к немцам, в 1914-м году лишившим ее отца, а теперь снова заставлявшим страдать всю семью, — говорит Люсиль. Вот по Садовому кольцу гонят немецких пленных, Аннет пролезает сквозь толпу народа. «Сволочи, ненавижу!» — кричит она по-русски ободранным и испуганным фрицам. — Зачем ты так, дочка, — вдруг оборвала ее незнакомая старуха в платке и бросила кусок хлеба пленным. — Посмотри на них, может, и наших так же где-то гонят, может, им тоже кто-то даст поесть, так что молчи. Надо учиться прощать! Надо учиться прощать даже своих врагов, даже если сердце простить не может. Эту главную заповедь русских Аннет усвоила назубок. Вскоре Илья Эренбург объяснил ей, что обстоятельства изменились. Нет, ей все еще нельзя вернуться в оккупированный Париж. Зато французы теперь — наши союзники, участники Сопротивления, и Аннет больше не надо скрывать национальность. — 14 июля 43-го года, в годовщину взятия Бастилии, во французском посольстве состоялся большой прием, — говорит мадам Лотт. — Эренбург позвал меня туда: «Пойдем выпьем настоящего французского шампанского!» В зале посольства были Молотов, Булганин, Микоян, Каганович. Я оказалась среди них единственной женщиной. Эренбург взял меня за руку и подвел к Молотову: «Это наша петит (маленькая — Авт.) француженка». Она стала полноправной хозяйкой французской военной миссии. Провожала на фронт летчиков из эскадрильи «Нормандия — Неман». Танцевала с ними на прощание фокстрот. А через день Анюта встречала тех героев-пилотов. Их цинковые гробы летели обратно в родную Францию. Туда, куда сама она по-прежнему не имела права вернуться. И снова Раби В 1946-м, после победы, Илья Эренбург посоветовал Аннет обратиться за временной визой на выезд. — Я была уверена, что мне позволят забрать с собой лишь одного ребенка, а второго оставят здесь в заложниках, — говорит мадам Лотт. — Ночами я смотрела на своих спящих девочек и невольно выбирала одну из них… Ту, которую заберу с собой. Когда русское правительство дало разрешение, в котором было написано, что можно взять в отпуск во Францию обоих детей, я упала в обморок. Аннет честно призналась мужу, что ни за что не приедет назад. Илья понимал, наверное, что видит жену и дочерей последний раз в жизни, что их бегство, когда его обнаружат, сломает ему карьеру. Но он слишком любил свою Анюту. И поэтому просто попрощался с ней, сказав, что будет очень рад за нее, если она вновь обретет родину. На календаре в парижском аэропорту было 12 июня 1946 года. Прошло ровно девять лет и еще одни сутки с того дня, как Анн-Мари Лотт покинула Париж. Через три месяца ее и девочек, пропавших во Франции трех советских гражданок, начали искать сотрудники посольства и НКВД. И на этом свете существовало единственное место, где она могла затеряться. Там, где самое голубое небо, самое яркое солнце и самая синяя вода в океане. Где старенькая мама неизменно с утра садилась вышивать свои кружевные салфетки. …В конце 60-х Анн-Мари стала получать любовные письма из России. От бедного Раби, который хотел, чтобы «дорогая Аннет» простила и приняла его. Раби каялся в том, что допустил ошибку, бросив ее когда-то на произвол судьбы. Он говорил, что она осталась главной любовью его жизни… Печатается в сокращении