Девочка на шаре

Великая Эвора снова в Израиле. Первый раз она приезжала к нам лет тринадцать тому назад. Концерт проходил в маленьком тель-авивском зале. Зрителей было немного, и атмосферу пронизывали волны избранничества и отщепенства. Начиналось представление необычно поздно — в половине двенадцатого ночи. Эвора щедро пела до трех утра. После концерта совершенно обалдевшая публика высыпала на набережную. Уже светало. Бутылочно-зеленые волны лениво щекотали начинавший желтеть песок. Кафе еще работали. Народ уселся за столики и приступил к раннему завтраку. В общем, это был настоящий праздник. Во второй раз под концерт Сезарии Эворы был арендован амфитеатр в парке Ашкелона, вмещающий девять тысяч зрителей, но пришли всего четыреста человек. Эвора все еще оставалась певицей для узкого круга любителей стиля «морна». В третий раз, когда ее слава прокатилась по миру, антрепренер устроил выступления в римском амфитеатре Кесарии. Амфитеатр, сработанный еще рабами Рима, был полон. Эвора приезжала из Тель-Авива, где занимала роскошный номер в пятизвездочной гостинице «Дан Панорама». Лимузин подвозил ее прямо к входу, она поднималась на сцену и начинала петь. Возвращаясь в гостиницу, Эвора сама стирала в тазике свое концертное платье и вывешивала сушить на балкончике. На этот раз был объявлен только один концерт в амфитеатре Раананы, вмещающем порядка десяти тысяч зрителей. Цены кусались, место на траве стоило больше 40 долларов, а в креслах — начиная с шестидесяти. Я выехал на концерт за полтора часа, но через Раанану пробирался минут сорок. Сплошная пробка, ощущение было таким, что все едут на Эвору. Так оно и оказалось. На гигантской стоянке Раананского парка свободных мест почти не было, народ шел пешком, таща под мышками складные стулья, сумочки с выпивкой и закуской. Ожидая запаздывающего приятеля, я минут двадцать покрутился у входа. Приятель, поэт Александр, ехал из Иерусалима и застрял на въезде в Раанану. После объявленного в билетах времени начала концерта прошло минут двадцать, но о начале никто не помышлял. Народ подходил толпами, однако признаков беспорядка и ажиотажа не замечалось. Ни шума, ни толкотни. Присмотревшись, я понял, в чем дело: средний возраст публики был лет сорок пять. Своеобразные, нестандартные лица. Похоже, будто на Эвору собрались самые интересные типажи со всей страны. Поэт Александр появился минут через десять. Мы быстро прошли входной контроль и устремились внутрь. Зал был полон. Нет, не зал — огромная чаща амфитеатра. Свободных мест на траве не осталось, народ расставил свои шезлонги, кресла, стулья и табуретки и уже гулял, выпивая и закусывая. Мы заняли свои места в креслах, недалеко от сцены. Тускло зажглись прожекторы. Вообще, освещение было очень слабым. То ли потому, что оно мешало Эворе петь, то ли для того, чтобы избежать фотосъемок. На сцену упруго выбежали музыканты, заняли свои места и заиграли. Мелодия была мне знакома. Знакома! Да я знал в ней каждую ноту. Стоящие справа скрипач и кларнетист изящно двигались в такт музыке, выписывая головами, плечами, руками, бедрами и ногами неподражаемые карибско-африканские па. На возвышении колотили по барабанам два барабанщика. Впрочем, это были не привычные для европейского взгляда ударные инструменты, а экзотического вида тамтамы, бонги и всякого рода приспособления для извлечения томных и низких звуков, от которых мягко заворачивало под ложечкой. Слева от тамтамов сидели два гитариста, перед ними, боком к зрителям, переливались оттенками черного цвета рояль и пианист, а еще левее, на самом краю сцены, расположилась акустическая соло-гитара, крепко схваченная в объятья улыбчивым белозубым африканцем. Через несколько минут, после того как музыканты исполнили все главные повороты песни, из-за левой кулисы появилась сама Эвора. И хоть я видел ее сто раз на фотографиях и видеозаписи, но, тем не менее, зрелище застало меня врасплох. Переваливаясь, точно огромная раскормленная утка, по сцене ковыляла старая, морщинистая, безобразно некрасивая негритянка. Ее фигура походила на расплывшийся куль с песком, а одежду одобрили бы самые строгие раввины. Глухая черная кофта с рукавами до запястий и темно-коричневая юбка до щиколоток пытались замаскировать бесформенность тела. Из-под края юбки выглядывали толстые ступни, тяжело шаркая тапочками, очень походившими на домашние. Эвора с трудом добралась до центра сцены, сбросила тапочки, взяла микрофон, встала на толстый по виду поролоновый коврик и начала. Тут по правилам плохих журналистов должна была быть фраза вроде: «но как только зазвучал ее голос, все преобразилось». Не будет такой фразы. Голос Эворы, а это был, несомненно, ее, прекрасно знакомый мне голос, звучал куда хуже, чем на дисках. Не было в нем завораживающей остраненной безмятежности, да и звонкость и глубина прослушивались только абрисом, пунктирной линией. — Постарела, — огорченно толкнул я в бок поэта Александра. — Не спеши, дай человеку распеться, — сказал он, сжимая и разжимая кулаки. Поэт явно переживал за любимую певицу. Он оказался прав. К концу первой песни Эвора почти вернулась к знакомому по дискам голосу, а начиная с третьей и до самого конца держала форму так точно, что живое исполнение ничем не отличалось от студийной записи. Пела она легко, без напряжения, точно птичка. Поэт повернул ко мне сияющее лицо и прошептал: — Нытик и маловер! Нет в тебе доверия к людям. Вот ни настолько нет. Он даже показал мне насколько, отчеркнув какую-то мельчайшую долю на ногте мизинца, но я не заметил, ведь в зале и на сцене царил интимный полумрак. Стиль «морна» — самое известное музыкальное направление Кабо Верде. Прежнее название этой страны — острова Зеленого Мыса — нравится мне куда больше, чем нынешнее, похожее на заклинание Гингемы. Но что поделать, мало ли кому что нравится. «Морна» возникла из африканской музыки «лундум», которая была распространена в Анголе лет двести назад. С 1870-х годов под влиянием португальского фадо «морна» изменилась и стала больше напоминать блюз. Полная грусти и страсти, эта музыка всегда о любви, разлуке и страданиях, о расставании с родиной. Традиционная «морна» исполнялась под аккомпанемент кавакиньо, небольшой четырехструнной гитары и скрипки. Современная «морна» выглядит немного манернее своей предшественницы: это искусная смесь поэзии, ритма и аранжировок, в ней появились латиноамериканские, особенно бразильские интонации, а состав музыкальных инструментов пополнился таким нетипичным для ангольской музыки предметом, как рояль. Сезария Эвора, «черная Эдит Пиаф» или «африканская Билли Холидей», как любит называть ее пресса, считается основательницей современной «морны». До сорока пяти лет она пела в портовых кабачках Зеленого Мыса, выжимая потоки слез из глаз заезжих моряков. В 1985 году она приехала в Париж и записала свою первую пластинку. С этого момента начинается ее подъем по ступенькам мировой славы. Если скрипач и кларнетист раскачивались, подобно волнам, омывающим острова Зеленого Мыса, то Эвора стояла неподвижно, точно прибрежная скала. Эмоциональная волна, посланная двумя музыкантами, расшибалась о каменную скованность ее фигуры. Да и сама музыка, пульсирующая, импульсивно клокочущая, пузырящаяся, словно пена прибоя, омывала возвышающейся над ней голос певицы. Движения музыкантов и фигура Эворы напоминали знаменитую картину Пикассо, где такая же каменная неподвижность атлета уравновешивалась зыбкой текучестью девочки, балансирующей на шаре. Связь, переплетающая аккомпанемент и голос, звучала подобным образом. Эта была какая-то двойная аллегория, удивительное наложение личных особенностей певицы на создаваемую ей музыку. Через полчаса пения Эвора сошла с коврика, переваливаясь, дошла до столика, стоящего у возвышения, на котором сидели барабанщики, тяжело уселась на стул, вытащила тонкую черную сигарету и закурила. Зал взорвался аплодисментами. — Видишь, — заметил поэт Александр, — вот так привычка превращается в стиль. Пока Эвора курила, музыканты исполняли попурри на темы ее самых знаменитых песен. Публика уже завелась, и в центральном проходе начали появляться танцующие. Сначала это были грациозно движущиеся девушки, потом к ним присоединились женщины постарше, затем мужчины, засверкали лысины, закружились седые волосы. Эвора кончила курить, вернулась на коврик, взяла микрофон, но прежде чем начать петь, посмотрела на танцующих и сделала, нет, не движение, а начало, намек на движение. Она едва заметно повела плечами, как это делают цыганки, заставляя звенеть свисающие на грудь мониста. Танцующие завыли, и запрыгали вверх, словно соревнуясь, кто выше. Ровно через полтора часа певица надела домашние тапочки и двинулась к выходу. — Неужели это все? — разочарованно воскликнул поэт Александр. Нет, это было не все. После пяти минут аплодисментов Эвора вернулась и спела еще одну песню. Кто-то зажег припасенную свечечку и, подняв над головой, стал в такт музыке двигать ее влево и вправо. Идея была подхвачена моментально, и в зале зажглись сотни огоньков: подняв включенные сотовые телефоны, зрители размахивали святящимися экранами. Музыка смолкла. Даже не верилось, что всего минуту назад ее цветной, узорный шатер накрывал амфитеатр. — Почему? — вопрошал поэт Александр, когда мы, неуклюже переминаясь в толпе с ноги ногу, медленно продвигались к выходу. — Почему раньше было так тоскливо, и больно, и тяжело, и грустно, а сейчас грустно, но светлее и чище. Что она делает со мной, эта музыка? — Ничего особенного, — сказал я. — Лишь приподнимает на час бетонную плиту забот и ответственности, и душа, ускользнув через образовавшуюся щелку, озирает наш безобразный и радостный мир.