Кабаре в "Шаломе"

В московском еврейском театре "Шалом" - премьера. Спектакль "Кабаре Карела Швенка" по одноименной пьесе Бориса Рацера поставил питерский режиссер Юрий Ядровский. Своим созданием пьеса обязана встрече Евгения Валевича, актера театра, с израильтянкой Еленой Макаровой, педагогом и художником, посвятившей себя исследованию истории Терезинского гетто — уникального духовного и творческого оазиса, существовавшего в оккупированной гитлеровцами Европе. Рассказывает Евгений Валевич: — К своему стыду, я ничего не знал про Терезин, пока не побывал в Московском еврейском общинном центре на выставке "Памяти гетто в Терезине", привезенной Еленой из Израиля. Там же мне в руки попал альбом "Да будет жизнь", где рассказывалось о кабаре Швенка, терезинском театре и его актерах. "Какая история! — подумал я. — Что, если ее поставить?" Однако сделать это оказалось непросто, ведь драматургического материала почти не осталось — только факты и биографии, которые можно было облечь в любую форму. Пьеса рождалась тяжело, Рацер переписывал ее несколько раз. Летом я побывал в Праге, специально ездил в Терезин, чтобы увидеть все это своими глазами и донести до остальных. Творческий коллектив, причастный к созданию этого спектакля, приложил все силы, чтобы замысел воплотился на сцене. Насколько же удалось актерам воплотить на сцене жизнь терезинского кабаре, где клоунада переплеталась с непрекращающейся трагедией реальности? Радует слаженность труппы: артисты, как говорится, "в материале" — ведь они играют собратьев по сцене, то есть самих себя в предлагаемых обстоятельствах. Кабаре Швенка остается задорным, остроумным и праздничным, не превращаясь в мрачное прибежище обреченных гениев, — здесь Рацер сумел сохранить верность историческим фактам, вопреки искушению перегрузить действие излишним драматизмом, традиционно возникающим, когда тема касается Катастрофы. Однако у "Шалома" есть свое "фирменное блюдо", которое, независимо от темы, присутствует практически в каждом спектакле. Это — атмосфера штетла. Конечно, все мы родом оттуда. Мы — но не артисты Карела Швенка. В Терезине были собраны не выходцы из местечек, а элита европейского еврейства, ассимилированная в нескольких поколениях. Эти люди, получившие блестящее образование в лучших университетах Старого Света, в жизни не сталкивались с пятипроцентной нормой; занимая высокое положение в обществе, они владели отнюдь не лавочками и парикмахерскими. Они носили фраки, а не лапсердаки. Они путешествовали, издавали монографии, концертировали перед коронованными особами. В синагогу они заходили нечасто, на идише не говорили, родным языком считали чешский и немецкий. Другая половина узников, наоборот, стремились как можно больше вжиться в еврейство, вернуться к своим корням — опять-таки старательно минуя штетл. В Терезине существовало мощное сионистское движение, направленное на возрождение ивритской культуры. Культура галута воспринималась как сорняк, сквозь который предстоит пробиться молодой здоровой поросли, как ветхая одежда, отслужившая свой век. Местечко было вынесено за скобки терезинской жизни. Его обитатели, включая трогательного Гершеле, так убедительно сыгранного Евгением Валевичем, вряд ли могли быть главными героями кабаре, где, судя по обрывкам пленки и уцелевшим текстам, процветал авангардизм, характерный для европейского театра 40-х годов, проникнутого духом новаторства и поиска формы. Да, эти евреи, отказавшиеся от своих местечковых корней ради вхождения в "общеевропейский дом", были отправлены в печи Освенцима вместе со всеми остальными. Но я уверена, что, встреть мы сегодня на улице Карела Швенка, Франтишека Зеленку, педагога Иржи Франека или Гонду Редлиха, писателя и подвижника, чья трагическая история любви вошла в спектакль инкогнито, то распознали бы в них евреев, несмотря на чешский выговор и европейское платье. Все-таки еврейство определяется не внешним обликом и даже не языком, а чем-то еще. Тем, о чем писал Юлиан Тувим, сказавший: "Да, я еврей. Но не по крови, какая течет в жилах, а по той, которая течет из жил"