Негодный код

За чтение книги Давида Шахара «Лето на улице пророков» я принимался несколько раз. Осилив пару десятков страниц, книжку приходилось откладывать в сторону. Не из-за сложности иврита, а по той, главной для чтения причины, что кино, в которое, по словам Набокова, должен превращаться текст, никак не начиналось. Виноватым было усилие преодоления другого языка. Я уже почти двадцать лет каждый день изучаю Гемару, и привык пробиваться сквозь хитросплетения ивритских предложений. Но если в Гемаре усилие извлечения смысла составляет цель занятия, то при чтении художественной литературы оно мешает получать удовольствие, превращая этот процесс из отдыха и развлечения, в работу. Со второго по десятый класс мне пришлось изучать украинский язык. Запоминать грамматику, писать диктанты, зубрить наизусть вирши Ивана Франко, Леси Украинки, Тараса Шевченко. К десятому классу я знал украинский весьма неплохо, даже писал на нем стихи. Не Б-г весть, какие, но стихи. В те годы по Советскому Союзу катился книжный бум, немногочисленные издания зарубежных авторов расхватывались моментально, а подписку на «Иностранку» оформляли особо отличившимся работникам. В то же самое время на прилавках одесских книжных магазинов свободно лежали украинские переводы тех самых книжек, за которыми мы гонялись, высунув язык. Я несколько раз принимался за чтение той или иной книги, и каждый раз откладывал в сторону. Кино не начиналось. Даже минимальное усилие преодоления языка начисто убивало удовольствие от чтения. Увидев выпущенную издательством «Гешарим» «Лето на улице пророков» в русском переводе я обрадовался. Кто-то проделал за меня нудную работу преодоления, и теперь остается лишь не спеша и со вкусом насладиться прозой Шахара. Но прежде, чем приступить к чтению, я, словно ребенок шоколадку, долго рассматривал и охаживал книжку. Она была издано очень вкусно; толстый переплет глубокого синего цвета, крупный шрифт, широкие поля. И замечательные статьи, рассказывающие об Иерусалиме начала 20 века, плюс интересное послесловие переводчика. Имя Некода Зингера попадалось мне в разного рода периодических изданиях, и написанные им тексты, не переводы, а собственного сочинения проза, оставляли хорошее впечатление. В послесловии говорилось, что во время работы над переводом Зингер советовался со многими уважаемыми литераторами и также с женой самого писателя, из чего следовало, что русская версия книга будет максимально приближенной к ивритскому оригиналу. Рассказывалось также о престижных премиях, полученных Шахаром за эту книгу, в частности о премии Медичи и Командора Французского Ордена Искусств – высших наград Франции, присуждаемых за произведения иностранной литературы. В общем, с распаленным донельзя аппетитом я приступил к чтению. Страница, другая, третья. Не идет кино! Хоть свисти в два пальца и кричи в сторону будки киномеханика: – Сапожник! Крути картину! Но кто здесь сапожник? Не Давид же Шахар! Значит – Зингер! Но перевод выполнен вполне профессионально, гладко закруглены переходы в пространно развернутых метафорах, язык чист, хорошо выдержан ритм. Вот разве что неровный бег строчки, стыка между реальностью вымысла и домысливанием реальности, того самого мерцающего пространства, в котором рождается литература. Строчка ложилась криво, словно швейной машинкой правила не опытная швея, а подмастерье. В тексте явно отсутствовал драйв, внутреннее напряжение, заставляющее читателя перелистывать страницы в нетерпеливом ожидании «что же будет дальше». Отнести этот текст к сорту «изабелла», когда, не спеша, отделяешь черно-пепельную кожицу от скользко убегающей мякоти, смакуешь вытекающий сок, а потом медленно раздавливаешь между языком и небом саму ароматную мякоть, тоже не получалось. Не трепетало в нем пиршество языка: кинжальные атаки глаголов, тайные апроши эпитетов и буйное ликование междометий. В таком виде, в каком книга была выпущена издательством «Гешарим», она никак не могла снискать такого количества престижных премий. В ней до сих пор дрожало, отражаясь между обложками, гулкое эхо молотка ремесленника. Книга, написанная на чужом языке, тянущая за собою бесконечные корневые ниточки иной культуры, подобна зашифрованному посланию. Если набрать правильный код, то слова заиграют в ней, словно драгоценные камни на хошене первосвященника в иерусалимском Храме. Судя по всему, код, выбранный переводчиком, оказался неточным. Но обвинять его сложно, литература – дело тонкое, штучное, создать адекватный перевод не менее трудно, чем написать оригинальный текст. Вздохнув, я принялся читать дальше, уже не рассчитывая на кинематографию. И тут.… Нет, не может быть! Я не поверил своим глазам, перечитал еще и еще раз. Факт! Прямо посреди текста, точно огурец, торчала зеленая олимовская ошибка. Перевести название иерусалимского квартала «Меа Шеарим» как «Сто ворот» непозволительная, невозможная оплошность для того, кто работает над прозой Давида Шахара. Если столь простая реминисценция вызывает затруднение, то как же быть с куда более сложные образами и аллюзиями, составляющими основу художественной ткани «Лета на улице пророков»? В главе «Толдот» Пятикнижия рассказывается: «И посеял Ицхак в той земле( Кнаан), и собрал стократ, потому, что благословил его Б-г». Стократ на иврите – «меа шеарим», – именно так, намекая на благословение, назвали свой район ортодоксальные жители Иерусалима. Ни о каких ста воротах речь идти не могла, какие еще сто ворот в крошечном Иерусалиме тех лет? Ошибка вытекала из похожего звучания слов «мера» и «ворота». Мое доверие к переводчику дало сильный крен, но я продолжал чтение, ведь людям свойственно ошибаться и не стоит из-за одной ошибки отбрасывать в сторону столь великий и сложный труд, которым утрудил себя Некод Зингер, ради удовольствия и радости читателей. Однако корабль моего доверия недолго оставался на плаву. Наткнувшись на комментарий переводчика, разъясняющий значение слова «Гемара», он провалился в пучину стремительным домкратом. Демонстрируя образованность, Зингер приводит ивритский корень этого слова «гмр» – что, кстати, вовсе необязательно для русских читателей, понятия не имеющих о грамматике иврита – и поясняет: поскольку «гмр» – это «заканчивать», то и Гемара есть не что иное, как поздняя часть Вавилонского Талмуда, посвященная обсуждению более ранней Мишны. Герой Шахара, именно в том месте, где переводчик поставил свою злосчастную сноску, с нескрываемым презрением говорит о людях, не способных прочитать лист Гемары. Как же он должен был бы отнестись к переводчику, не умеющему правильно объяснить даже само слово Гемара? Ведь оно не имеет никакого отношения к «заканчивать» и вообще происходит не от ивритского «гмр», а от арамейского «гмир» означающего «учить». Талмуд – это «учение» на иврите, а Гемара – то же самое на арамейском. Чтобы переводить по настоящему тексты Шахара, невозможно расспрашивать у консультантов о значении каждой детали повествования – их слишком много. Большую часть переводчик обязан знать сам, но если же область его интересов и сфера эрудиции расположены далеко от орбиты героев шахаровской прозы, то хорошего перевода изначально получиться не может. Дочитав книгу, я вспомнил анекдот из знаменитой книжки побасенок Друянова. «Два еврея сели на корабль. Не успело судно выйти в открытое море, как налетел страшный шторм. Один из евреев принялся молиться, вздымать руки к небу, тяжело вздыхать, просить о милости и прощении. Второй долго смотрел на него, а потом спросил: – Почему ты так убиваешься, Хаим? Это что, твой корабль?» – Действительно, – сказал я себе. – Плохой перевод не убавит от славы Давида Шахара. Да и перевод, если быть совсем честным, не так уж плох. А, код оказался негодным, камни не играют? Так во Втором Храме хошен тоже не отвечал на вопросы первосвященника и ничего, слава Б-гу, Храм простоял пятьсот лет. Ты упрекаешь переводчика в неглубоком погружении в традицию? Но если бы он погрузился в нее на требуемую глубину, то вряд-ли бы стал заниматься переводами Давида Шахара, а устремил бы сердце свое и помыслы души на изучение Гемары. Следовательно, дабы получить по-настоящему аутентичный перевод, необходимо, чтобы его автор хорошенечко потрудился в детстве над еврейской премудростью, а затем, сойдя с ортодоксального пути, но, оставаясь при этом прикованным помыслами к еврейской традиции, ознакомился с европейской культурой. Еще было бы неплохо, если б переводчик родился в Иерусалиме и впитал его запахи, цвета его закатов, звуки, издаваемые камнями его старых стен во время жарких летних месяцев. Словом, он должен был бы пройти жизненный путь Давида Шахара, а, в идеале, быть им самим, только знающим русский язык. Но о таком можно только мечтать, поэтому придирчивому читателю остается лишь вздымать руки к небу, тяжело вздыхать, просить о милости и прощении, что всегда хорошо и полезно, вне зависимости от того, что послужило тому причиной.