Суламифь

— Суламифь Михайловна, в вашей артистической семье выросла Майя Плисецкая. Как вы жили с ней в то время? — Майя — моя племянница. Я вырастила ее, когда ее родителей репрессировали. И даже официально удочерила. В 37-м Мишу Плисецкого, мужа моей родной сестры Рахиль, благороднейшего, замечательного человека, забрали первым. Его обвинили в шпионаже. Потом арестовали Рахиль. Кроме одиннадцатилетней Майи, у Рахиль с Мишей было двое мальчиков — пятилетний Алик и семимесячный Азарик. В тот страшный вечер я танцевала в Большом "Спящую красавицу". И вдруг за кулисами ко мне подходит дежурный и говорит: "Вас около служебного входа ждут Майя и Алик Плисецкие". Я была ошеломлена. Дети моей сестры вечером около Большого театра! Одни! Значит, что-то случилось. И где же Рахиль? Как я танцевала, не помню. После спектакля бросилась к Майке: "Что случилось? Почему вы здесь?" Майя спокойно отвечает: "Мама уехала на Шпицберген, ее срочно вызвал папа". Алик заплакал: "Уе-е-ехала… А меня не взяла-а-а…" Я жила тогда в коммуналке в самом центре, недалеко от Большого. Майка, помню, страшно обрадовалась: "Ура! Мы будем у тебя ночевать, да?" Для нее это был праздник. А для меня… Из дома позвонила Рахили — никто не подходит. Утром пошла к ней — дверь опечатана. Жить со мной стала только Майка. Алика я отдала брату Асафу. У него рос сын, как раз на год моложе Алика, — Боря Мессерер, ныне известный театральный художник. Алик плакал каждый день: где мама? как мама? почему ее нет? когда она приедет? И это не прошло без последствий. У него начались проблемы с сердцем. Но, тем не менее, впоследствии он стал хорошим танцовщиком и танцевал в Большом. А Майю я учила балетному мастерству с двух лет. Потом определила в нашу балетную школу при Большом, определила к лучшим педагогам, сама подолгу занималась с ней. Когда ей было 14 лет, я ей поставила танец "Лебедя", который она танцевала многие годы. Майка жила у меня до тех пор, пока не стала балериной, — тогда Большой театр дал ей комнату. — Зачем вы удочерили Майю? Ведь Рахиль, ее мать, была жива… — Затем, чтобы ее не забрали в детский дом. Тогда была такая кампания — забота о детях. Ходили по домам и забирали детей без родителей в детские дома. Пришли и ко мне. Мужчина и женщина — оба в погонах. Показали какие-то удостоверения. Сказали, что пришли за моей племянницей, чтобы забрать ее в детский дом. Я легла перед дверью, не давая им войти в комнату, и сказала: "Только через мой труп". Увидев мою реакцию, они посоветовали мне обратиться в Отдел народного образования с просьбой об удочерении. Так я и поступила. В Отделе народного образования мне помогла моя награда — орден Знак Почета. В РОНО сразу собрали комиссию, стали меня допрашивать: сколько я получаю? могу ли обеспечить ребенка? Я ответила, что получаю пять тысяч, это были по тем временам огромные деньги, и свою племянницу содержать могу. Они попросили меня подождать за дверью, посовещались, потом позвали: "Если хотите удочерить — пожалуйста, в детский дом Майя Плисецкая отправлена не будет. Прописывайте ее у себя". — Рахиль знала о том, что вы удочерили Майю? — Я не хотела никого тревожить — ни Майю, ни сестру. Сестре и так в лагере было несладко, а Майя была в полной уверенности, что мама на Шпицбергене, хотя смутно что-то подозревала и нервничала. Поэтому я каждый месяц ходила на телеграф и посылала Майе телеграммы якобы со Шпицбергена от родителей: "Маечка, дорогая доченька, у нас все в порядке". — А что же родители Майи? Ее брат Азарик? Какова была их дальнейшая судьба? — Я уже говорила, что Мишу расстреляли. А летом, когда в Большом театре был отпуск, началась моя эпопея по спасению Рахили. Ее с грудным семимесячным младенцем Азарием Плисецким посадили в Бутырку, где кормили перловой кашей, которую там все называли шрапнелью. Прошло немного времени, их погрузили в заквагон и повезли в Среднюю Азию. Обгоревшей спичкой на клочке бумаги Рахиль нацарапала: "Едем, кажется, в Караганду, ребенок со мной". Соорудила подобие конверта, завернула в него записку и выбросила на рельсы, где работали две женщины. Судя по тому, что письмо дошло до меня, одна из женщин опустила конверт в почтовый ящик. Я отправилась на прием к главному прокурору Вышинскому. В дверях приемной молодой секретарь, узнав меня, — я была довольно известна, отнесся ко мне неформально. Он сказал, что идти к Вышинскому бесполезно, но посоветовал, к кому обратиться. Я пошла. Какой-то генерал внимательно выслушал меня, а просьба моя заключалась в том, чтобы забрать из лагеря ребенка. Он обратил внимание на мой орден и сказал, что видел меня в "Спящей красавице". И, не веря своему счастью, я услышала от него: "Мы советские люди, ребенок ни в чем не виноват, можете забрать его. Вот вам письмо, на нем адрес, по которому вы поедете. Конверт не вскрывать. Все. Желаю успеха". Я пришла на вокзал, постучала в окошко кассы и услышала грубый голос: "Чего надо? Никаких билетов нет". Я постучала громче. Когда кассир открыл окно и увидел мой орден, а потом письмо со штампом Прокуратуры, он преобразился и выдал мне бесплатно билет до Акмолинска в мягком вагоне. Ехала несколько дней. Когда прибыла в Акмолинск и показала письмо встретившему меня военному, меня тут же отвезли в лагерь. Там меня встретил начальник, симпатичный молодой человек по фамилии Мишин. "Вот вам, — говорит он, — свежеструганная изба, здесь переночуете, а утром я вам приведу вашу сестру". Конечно, я не спала ни минуты. А часов в пять утра увидела в окно колонну женщин с лопатами, Рахели среди них не было. В дверях появился Мишин и говорит: "Сейчас приведу вам сестру, ждите". Жду час, два, а Рахили все нет. Потом выяснилось, что, когда Мишин сообщил ей о моем приезде, она упала в обморок и ее приводили в чувство. И вот исхудавшая Рахиль вошла в избу. На руках — девятимесячный тогда Азарик, жиденький, худенький. Рахиль положила его на пол. Мы обнялись. Для беседы нам дали несколько минут, и она проходила под присмотром Мишина. Я говорю Рахили: "Я приехала за Азариком". Тут она очень выразительно посмотрела на меня, потом опустила глаза, в них стояли слезы. И я сразу поняла, что она не хочет отдать мне ребенка, что без него она погибнет. Я обернулась к начальнику и говорю: "Ребенок очень слаб, он кормится грудью, поэтому я пока не буду его брать". Мишин удивленно пожал плечами, мол, дело ваше. А Рахиль вся просветлела. Она улыбнулась сквозь слезы, подошла и крепко обняла меня. Свидание было окончено. Рахиль увели конвоиры, а я вернулась в Москву. — Никогда не поверю, что вы так это дело и оставили. — Вы правы, я добилась все-таки того, чтобы лагерь сестре сначала заменили вольным поселением, а потом и вовсе ее освободили. Моего брата Асафа, одного из ведущих артистов того времени, часто приглашали выступать на сцене нового Клуба НКВД на Лубянке. Там была хорошая сцена, замечательные условия, неплохо платили. Однажды во время репетиции в коридорах клуба Асаф столкнулся с секретарем Абакумова — тогдашнего министра госбезопасности. И попросил его о свидании с министром, но предупредил, что на аудиенцию пойдет не он, а его сестра, то есть я. Через несколько дней я сидела на приеме у Абакумова. А летом, когда начался отпуск, вновь ехала в мягком вагоне того же поезда в Казахстан, в Акмолинск. Вновь с письмом, на котором теперь стоял другой штамп, еще более грозный. Опять грузовик, опять улыбающийся Мишин. Мы встретились, как старые друзья. На этот раз я ждала Рахиль не в избе, а перед воротами зоны. Вдруг слышу знакомый голос: "Азарик, беги к Мите! (так сестры называли меня)". Я обернулась и вижу: ко мне, старательно перебирая ножками, направляется Азарик, которому еще нет и двух лет. За ним — сияющая Рахиль. А за забором колючей проволоки — сотни женских глаз, устремленных на меня. В них соединились отчаяние, боль и радость за Рахиль и Азарика. Я взяла Азарика на руки, а он весь шуршит. Оказывается, у него в куртке были спрятаны десятки писем от женщин, которые надеялись, что мы их передадим по назначению. Но, увы, подошел конвоир и, аккуратно обыскав ребенка, вынул у него из-за пазухи все письма. Мишин посадил нас в тот же грузовик и отправил в Акмолинск. Когда мы приехали на вокзал, комендант заявил: "Вы-то, гражданка, поедете в мягком, а сестра ваша с ребенком — в заквагоне". Я возмутилась: "Да вы что! Ребенок умрет в заквагоне! У меня письмо от самого Абакумова! Я орденоноска! У вас будут крупные неприятности, я буду жаловаться!". Он: "Это ваше право, звоните хоть Монарху". Я думала, он шутит, а оказалось, что Монарх — фамилия начальника лагерей Казахстана. Конечно, я позвонила ему. И через час я опять оказалась в кабине грузовика. Шофер, совсем молодой парнишка, как-то странно раскачивается. Спрашиваю: "Ты чего качаешься?" — "Я за рулем почти сутки", — отвечает. А я как раз недавно научилась водить машину. Говорю ему: "Садись-ка ты лучше рядом, а я поведу. Скажи только, куда ехать". — "Все время прямо, тут одна дорога". После этих слов повалился на сидение и мгновенно захрапел. Опять ворота, опять лагерь. Кабинет Монарха — худого мужчины с седой шевелюрой. Он выслушал мою историю, вызвал помощника, распорядился, чтобы позвонили на вокзал. Мы поехали в мягком вагоне в Чимкент, где Рахиль сняла жилье. А я, оставив им денег, уехала в Москву. Но и это еще был не конец. Раз все получалось, нужно было освободить сестру. И я добилась этого. Перед войной она переехала ко мне, и все мы жили в моей коммуналке. А потом была эвакуация в Свердловск, возвращение Майи ко мне, но это уже совершенно другая история… — Сильная вы женщина, Суламифь Михайловна. — Да нет, дело не в этом. Иначе было нельзя. Мы жили в страшное время.