На пустом месте

Тики сидела возле окна своей тель-авивской квартиры и грела пальцы о чашку с кофе. За стеклом, на бульваре Ротшильда, ветер безжалостно мотал черные ветки деревьев, а долгожданный дождь без устали стучал по голым скамейкам и блестящему от воды асфальту. Пробегали, закутавшись в плащи, редкие релижники, поспешая на утреннюю субботнюю молитву. Кроме них в такую погоду никого из дому не выгонишь. Привычное, годами знакомое зрелище не успокаивало Тики. Наоборот, каждая подробность, вроде кошки, сидящей под козырьком дома напротив и с отвращением отряхивающей мокрые лапы, поднимала в ней новую волну слез. За стеклом, на бульваре Ротшильда, ветер безжалостно мотал черные ветки деревьев, а долгожданный дождь без устали стучал по голым скамейкам и блестящему от воды асфальту. В этой квартире Тики прожила больше пятидесяти лет. Купили ее сразу после свадьбы, она и муж, «под ключ» – бессрочную аренду, ведь денег на приобретение собственного жилья в таком дорогом месте у них не было. Впрочем, Хаим уже тогда хорошо зарабатывал, а уж потом, когда стал брать строительные подряды, дела пошли и вовсе прекрасно. Сколько раз он предлагал ей переехать в престижную Герцлию, купить дом с лужайкой, на которой она сможет устраивать приемы для своих художественных приятелей. Но Тики хотела только здесь – в районе картинных галерей, неподалеку от ее любимого кафе «Касит» на Дизенгоф, где собиралась публика того круга, в который она стремилась войти. В кафе сиживали художники Стеймацкий и Зарицкий, поэты Бялик и Альтерман, иногда заходил сам Нахум Гутман, создатель палестинской школы живописи. Оттого, что ей удавалось посидеть с ними за одним столиком, собственного мастерства не прибавлялось, но было в общении с великими какое-то электричество, неизвестный науке магнетизм. Кружилась голова, и фантазия разворачивала свои крылья, осеняя Тики шелестом и шорохом. После таких встреч ей всегда приходили в голову неожиданные сюжеты для картин, поэтому к «Касит» она относилась, словно верующий еврей к синагоге и старалась бывать в нем почти каждый вечер. Разве может такое заменить лужайка, пусть даже в Герцлии? Вообще, все тогда казалось новым, удивительным и прекрасным. Поэты создавали язык, художники основывали школы; столетиями ожидавшая свой народ земля была огромным пустырем, на котором молодые возводили государство, культуру, нацию. И бульвар, перед окнами Тикиной квартиры, был тогда просто проплешиной между двумя рядами новых домов. А сегодня другую сторону улицы с трудом разглядишь через ветки деревьев и заросли кустов. Тики ужинала в одной из многочисленных кофеен “маленького Тель-Авива” Лет двадцать назад они попытались перекупить у хозяев свое жилье, но те не согласились. Дом, по тогдашним предположениям, скоро должны были снести и на его месте выстроить современное высотное здание. Хозяева в этом случае получили бы куда больше стоимости квартиры. Но прошло почти два десятилетия, а дом по-прежнему стоит на своем месте. И простоит еще долго, ведь построен он в стиле Баухауз, и теперь занесен в «красную книгу» архитектуры. Всего за восемьдесят лет современная постройка превратилась в музейную ценность… Прошло еще несколько лет, и Тики расхотелось покупать квартиру. Для кого? На ее век хватит, а единственный сын давно осел в Силиконовой долине. У него огромный процветающий бизнес, ценой в несколько миллионов, так что в Тель-Авив он уже не вернется. Порыв ветра бросил в стекло горсть мутных капель. Тики зябко поежилась. Сейчас бы кота на колени, или собаку, все-таки живое существо рядом. Но от собак дурно пахнет, а коты линяют. Да и возни с ними много, выводить на прогулку, еду таскать, о прививках помнить. Нет, лучше самой. Или вот, внуки подрастают, может, приедут навестить. Она подумала об узкоглазых внуках, об их матери, миниатюрной черноволосой таиландке и зашлась от плача. И ведь сколько раз уговаривала себя, объясняла, что время изменилось, и век другой на дворе, что Сири-пон чудесная жена и заботливая мать, и что пора задавить в себе голос дремучих, местечковых предков, но…… эти узкоглазые внучата… Тики решительно высморкалась, вытерла глаза чистой салфеткой и приказала себе: «Немедленно успокойся. Ты ведь не из-за этого плачешь. Причина совсем в другом. Себе то зачем врать?» Она еще раз припомнила события прошедшего вечера и снова в груди всколыхнулась желтая горечь обиды. За что? Ее унизили беспричинно, походя, и с безжалостным, нечеловеческим равнодушием. Чтобы отвлечься, Тики перевела взгляд на картину в простенке. Любимый Кайботт, крыши Парижа. Фиолетовые, серые, лиловые сумерки, белые шапки снега на черных кровлях, дымовые трубы красного кирпича. Из ее мансарды в том, далеком послевоенном Париже открывался такой же точно вид. Она тогда снимала одну студию вместе с Райзманом и рисовала с ним вместе одни и те же предметы: стулья, вазы, тарелки с остатками еды – все, что попадалось на глаза. Если бы Ури согласился уйти от своей киббуцницы-йеменки, она бы осталась с ним в Париже, может быть, даже навсегда. Начали бы новую жизнь, с ноля, на пустом месте. Оба художники, оба верящие в свою звезду, красивые, жадные до жизни. Но он всегда был упрямым, как черт, и всегда все делал по-своему, может быть, потому и добился известности. Его картины висят во всех музеях мира, а ее… Впрочем, в последние годы багрянец славы окрасил и квартиру на бульваре Ротшильд. Ну, не настоящей, не мировой, но все-таки славы. Она ведь столько и стольких повидала на своем веку, а главное, помнила фотографической памятью художника. Легкое усилие памяти и сразу перед глазами возникает раскуривающий трубку Авраам Шленский, или качающийся над столиком, то ли декламирующий, то ли декларирующий свои стихи полупьяный Александр Пен. Похотливый Сартр пересаживается поглубже в тень от Сен-Жермен де Пре, презрительно опуская уголки губ, кривит рот в сардонической усмешке Деррида. А вот элегантный Ури-Цви Гринберг, в велюровой шляпе, строгом галстуке и ослепительно сияющих штиблетах, выговаривает ей: – Тики, столько поколений ваших предков молились о том, что бы вы попали на Святую Землю. На что вы тратите свою жизнь, Тики! Тики улыбнулась сквозь слезы. Ах, он был такой милый и такой внимательный, Ури-Цви. Если бы не его занудная религиозность, кто знает… Она нарисовала их такими, как помнила. Альбом моментально стал бестселлером, сразу за первым вышло второе издание, за ним третье. Потом «Пингвин» купил у нее права и выпустил огромным тиражом роскошную книгу на четырех языках. Завистники писали в газетах, будто секрет популярности кроется в злобности ее взгляда, в почти карикатурном выпячивании отрицательных черт и слабостей великих, с которыми ей довелось общаться. Вовсе нет! Они именно такими и были! Это потомкам, спустя сорок лет кажется, будто большой художник обязательно и человек большой души, а на самом деле людские слабости сами по себе, а талант – сам по себе. Дождь и тучи занавесили бульвар фиолетовой дымкой. Еще вчера ничто даже не намекало на такую погоду: обычный жаркий зимний день: к полудню свитера и куртки сменяются маечками и легкими рубашками. Мальчишки носятся по бульвару на скейтах, жужжат автомобили, неспешно тянется еще одна зима ее старости. К вечеру Тики обычно выезжала на Яркон, посидеть у реки, вдохнуть влажный, холодящий щеки воздух. Ужинала в одной из многочисленных кофеен «маленького Тель-Авива», легко – кофе с круассоном, или маффин с кружкой крепкого чаю. Спать она ложилась поздно, а о цвете лица давно перестала заботиться. Вокруг ходили, смеялись, и разговаривали по сотовым телефонам молодые парни, красивые, но по-другому, чем те, что когда-то нравились ей. Да и она, конечно, выглядела в их глазах совсем иной, чем современные девушки. Фигура у нее еще вполне соблазнительна, хоть и немного расползлась, расплылась, точно непропеченная ромовая баба, но вот кожа на лице, руках и шее повисла мягкими складочками, словно горло у лягушки. На нее уже давно никто не обращает внимания, не подсаживается, не пристает с дурацкими вопросами. Не то что раньше, когда по улице не могла спокойно пройти, а уж в «Касите», так просто очередь занимали, посидеть с ней за столиком. И не лишь бы кто, а лучшие, лучшие из лучших. Ее называли королевой Тель-Авива, самой красивой женщиной Палестины. Ох, когда это было! Сейчас вкусы другие, и представления о женской красоте иные, чем раньше. Да, она уже совсем собралась выходить, даже надела туфли, когда позвонил телефон. Шош, старая-престарая знакомая. Когда-то всемогущий обозреватель культурных событий, колумнистка в покойной газете «Давар». Тридцать-сорок лет назад ее слово стоило многого, очень многого. Близко с Шош она никогда не сходилась, их представления об искусстве, и вообще о жизни слишком различались. Если и было что общего, так только мужчины. Ха-ха, как лихо она увела у Шош того актера, который, …ну… он утонул потом, бедняжка, на ашкелонском пляже. Как же его звали…. Не помню. Лицо до сих пор стоит перед глазами, а имя уже стерлось. Год назад Шош выпустила книгу воспоминаний и прислала ей с трогательной надписью. Наверное, из завсегдатаев «Касита» в живых остались единицы, и Шош права – они последние свидетели. Но книжка у нее получилось слюнявая: все такие хорошенькие, добренькие, трезвенькие и постоянно думают об искусстве. Ерунда…. Вечером они пили русскую водку, чтобы опьянеть, а утром арак, чтоб опохмелиться. Шош несколько минут щебетала о погоде и самочувствии, а потом начала жаловаться, что книжка плохо расходится, и отзывы, хоть и хорошие, но какие-то расплывчатые, ни рыба ни мясо. Она так старалась, несколько лет просидела в архивах, пересмотрела тонны газетных подшивок, фотографий, писем. Проверила каждую дату, каждое имя. И вот, не читают…. А ведь это история нашей культуры, наши великие имена! Не то поколение, не то время. Во всем девальвация… Тики согласно поцокала языком, посокрушалась вместе с Шош об ушедшем золотом веке и повесила трубку. Вот дура! Публике нужны скандалы, пикантные подробности, грязь. Ей хочется встать на одну доску с великими, увидеть, что они были сделаны из такого же человеческого материала, с такими же слабостями и недостатками. Рассказы о праведниках нужны релижникам, но Шош-то обращается к совсем другой публике. Как же она со своим опытом не сообразила такой простой вещи?! Тики спустилась вниз, села в маленькую, юркую «Тойоту», опустила до самого низа стекла и покатила к выезду со двора. Мотор работал совершено бесшумно, благодаря Хаиму она меняет автомобили каждые три года. Пока она болтала с Шош – стемнело. Голубоватый свет фар скользнул по коричневой, с белыми прочерками царапин, стене забора, выхватил дремлющие под домом автомобили соседей и уперся в стоящих прямо посреди проезда двух молодых парней. Одетые с карикатурной тщательностью, один во все белое, а другой в черное, они оживленно беседовали. Тики пару раз кольнула их «дальним светом», а потом осторожно придавила клаксон. Никакой реакции. Двое были полностью погружены в беседу и не обращали на автомобиль ни малейшего внимания. Черный держал в руках пластиковый стаканчик и, выслушивая белого, прикладывался к нему с явным удовольствием. Она подъехала вплотную, высунула голову из окна и обратилась с максимальной вежливостью: – Шолом-алейхем, – мир вам, – уважаемые молодые люди. Не сочтите за труд пропустить мой автомобиль. Молодые люди, не прерывая беседы и не удостоив Тики даже мимолетным взглядом, отошли в сторону. Она нажала педаль и медленно покатила мимо. В тот момент, когда открытое окно машины поравнялась с юношей в черном, тот небрежным движением руки выплеснул ей прямо в лицо содержимое стаканчика. Тики оторопела. За секунду этой оторопи машина успела прокатиться на несколько метров. Мягко скрипнули тормоза, Тики схватила с сиденья сумочку, дрожащими руками втащила из нее пакетик бумажных салфеток и промокнула глаза. Такого с ней еще не случалось! За долгую, долгую жизнь в Тель-Авиве и десятилетия за рулем ни разу не случалось. Бывают, конечно, всякие происшествия, но вот так, без всякого повода, на пустом месте! Что же тут происходит, в самом деле!? Она снова высунула голову из окна. Два негодяя повернулись к ней спиной и фланирующей походкой уходили по улице. Бежать за ними, кричать, вызвать полицию? Пока приедет полиция, от них и след простынет. А если не простынет, что она скажет? Их двое, она одна, не докажешь. Позвонить Хаиму? В конце концов, он ее законный муж, обязан защитить, хотя бы в таких случаях. Как же, оторвется он от своей Мирьям! А если и оторвется? Где она и где Хаим! От Герцлии сюда быстрее, чем за час не доберешься. Вот тут она и заплакала, в первый раз за вчерашний вечер. Фонари на бульваре освещали ее руки желтым, мерцающим светом. Пальцы подрагивали, и на них, на кофточку, на колени, под серой юбкой из дорогого английского твида, черными точками ложились слезы. «Жизнь продолжается, – решила Тики, когда обидчики скрылись за поворотом улицы. – Решила ехать на Яркон, и поеду». Она отпустила тормоз, перевела ручку автомата на D и тронулась с места. Ехала на автопилоте, не замечая ни улиц, ни дорожных знаков. Какая-то часть ее мозга привычно выполняла знакомую работу: останавливала автомобиль в нужных местах, пропускала пешеходов, показывала повороты, но в голове неумолчно и безостановочно крутилось: почему и за что? Тики поставила машину на своей постоянной стоянке у самой реки, но к берегу не пошла. Юбка на коленях потемнела от слез, лучше сразу усесться за столик, обождать, пока подсохнет. Еще раз промокнув глаза и пригладив волосы, Тики пошла в блинную «У Шуламит». Там подавали замечательные блинчики со сметаной, приготовленные по рецептам венгро-еврейской кухни. Хотелось крепкого кофе и чего-нибудь сладкого, отвлекающего, способного вытеснить изо рта соленый вкус слез. Но «У Шуламит» было закрыто. Постояв в недоумении несколько минут она сообразила – ну конечно, суббота! Шуламит, хоть и ходила по своему кафе в брюках, невыгодно подчеркивающих отвислый зад и выпирающий животик, но голову всегда покрывала дурацкой шляпкой из дешевой итальянской соломки. Тики как-то попробовала объяснить ей, как улучшить прическу, и вообще привести себя в подобающий возрасту и положению вид, да нахалка только усмехнулась. Она, видите ли, замужняя женщина, и закон предписывает… Ходить тютей закон ей тоже предписывает? В рамках тех же правил можно выглядеть вполне прилично. Она хорошо помнит, как эффектно одевалась жена Агнона. Ее муж, нобелевский лауреат по литературе, млел от одного вида блондинистых «шикс», вот Эстер и расхаживала в белокуром парике и в роскошных платьях чуть ниже колен. Тики зашла в первую подвернувшуюся кафешку, съела без всякого удовольствия какой-то пирожок, запивая его тройным эспрессо, закурила. Что же, все-таки, с ней произошло? О подобном она не слышала ни от кого от многочисленных знакомых. Хотя, в последнее время знакомых сильно поубавилось, альбом распугал. В порыве благородного негодования прервали отношения. Ну-ну… Доктор Черняховский как-то сказал ей на банкете после презентации одной из его книг, она уж и не помнит какой: – Милая Тики! Посмотрите вокруг себя. Видите, какие приветливые лица у этих талантливых людей. Как они рады за меня, с какой искренностью желают добра. Так вот, запомните, для большинства людей искусства успех товарища по цеху – большое личное горе. Это я вам говорю и как поэт, и как врач. Ладно, на ее век знакомых хватит. В конце концов, можно и без них. Умирать все равно придется одной, сын не прилетит, Хаим не поможет, а знакомые так точно не появятся. Зачем тогда они? Свечи, что ли, начать зажигать по субботам? Может, в этом дело? Может, и в этом, только стара она врать, и себе, и Всевышнему. Если бы верила хоть на грош, тогда да, а так, из-за страха? Разве Ему нужен ее страх? Если существует Кто-то над нами, то наверняка Он выше наших представлений о Нем. И уж во всяком случае, добрее, чем безжалостные, нечеловеческие законы, якобы дарованные Им своему народу. Любовь, вот, что движет высшей справедливостью, а не мелочные предписания. Тики почти успокоилась и подошла к реке. В черной воде дрожали отражения фонарей, их тусклый свет переливался и трепетал на мелких волнах. Тянуло свежестью, откуда-то еле слышно доносились звуки музыки. Бум-бум-бум, очередной дурацкий рок или рэп, как они его там называют. Не все ли равно, к музыке это отношения не имеет. То ли дело раньше… Она вздохнула и пошла к машине. Пробиваясь через вечернюю тель-авивскую пробку, Тики почти забыла про обиду, и только когда фары осветили проезд во двор, в котором несколько часов назад стояли «черный» и «белый», горечь вернулась и сразу выщипнула из глаз несколько горячих капель. Ее дом… Место, в котором даже стены помогают. А ей кто поможет? Кто утешит, скажет доброе слово? Великие ушли, оставив после себя картины, ноты, книги. Она знала их в другой ипостаси, в человеческом облике. Слабыми, ищущими поддержки, утешения. Величие – оно для улицы, а дома у каждого был кто-то свой, с которым пили кофе по утрам, которому жаловались на обиды, на котором срывали злость и потом просили прощения, а ночью, словно мифический Антей к земле, припадали к груди, в поисках новых сил. Как же получилось, что она, Тики, Тиква, Надежда, не стала ни великой, ни своей? Картины, ноты, книги….. Они только фантазия, игра ума. Приятное времяпровождение, когда все остальное в жизни удачно. Ни утешить по настоящему, ни снять боль они не могут. Протягиваешь руки, чтобы опереться, а пальцы проваливаются в пустоту. Поднимаясь по лестнице, она не удержалась и разрыдалась уже в голос, жалобно и стыдно. Потом была ночь, еще одна ночь в пустой, гулкой квартире. Чтобы уснуть, ей пришлось выпить две большие рюмки Гленморанжа и кое-как, ворочаясь с боку на бок, дожидаться утра. Несколько раз она ходила в туалет, долго сидела в темноте на холодном унитазе, прислушиваясь к бульканью воды в неисправном бачке. Ему вторило беспощадное тиканье часов – тик-так, тик-так, тик-так. С ума сойти можно! Проснувшись, Тики около часа лежала в кровати, не в силах двинуться с места. Даже кофе не хотелось, а ведь утренний ритуал, с тщательным помолом, завариванием и долгой медитацией над ароматным дымком, был в последние годы едва ли не главным поводом для каждодневного вставания. На автопилоте, как вчера за рулем, она все-таки поднялась, приготовила кофе, села с чашкой у окна, взглянула на занавешенный штриховкой дождя бульвар и горько, горько расплакалась.