ИТАЛЬЯНКА В РОССИИ, РУССКАЯ В ИЗРАИЛЕ, ДОМОХОЗЯЙКА В АНГЛИИ

Разбирая свой архив, я обнаружил неопубликованное интервью с русской актрисой Ириной Селезневой, уехавшей на волне Большой алии со своим мужем-евреем, певцом Максимом Леонидовым в Израиль. Наша беседа состоялась в Тель-Авиве в середине 90-х, во время одного из моих приездов в Эрец Исраэль. Перечитав, я понял, что, несмотря на временные реалии, которые канули в прошлое, интервью может быть небезынтересно и сегодняшним читателям «Алефа». Их вниманию я его и представляю. Русская актриса в Израиле? Вы шутите, этого не может быть! Да еще играет в театре не на русском языке, а на иврите? Фантастика! Но каким ветром ее туда занесло? В России что — своих театров не хватает? Между тем Ирина Селезнева, известная всей России по роли эксцентричной итальянки, с блеском исполненной ею в фильме Аллы Суриковой «Московские каникулы», вот уже без малого десять лет покоряет сердца израильской публики своей игрой на безукоризненном иврите, которому нет-нет, да и позавидует «бывший наш народ», который живет в стране и 15, и даже все 20 лет. — Ира, вы приехали в Израиль со своим теперь уже бывшим мужем Максимом Леонидовым в 1990 году. Что толкнуло вас на такой шаг? Насколько мне известно, ваша судьба в тогдашнем Ленинграде складывалась довольно-таки благополучно: вы работали с такими выдающимися режиссерами, как Георгий Товстоногов и Лев Додин, пользовались успехом у публики. Что еще нужно актрисе? Или всему «виной» охота к перемене мест? — Творческие проблемы не были связаны с нашим отъездом. Просто Максим захотел уехать из Союза. Так случилось. Так повеяло. Ветер судьбы. В жизни не все можно объяснить. У меня и в мыслях не было, что когда-нибудь я поеду в другую страну не просто туристом, а жить и даже работать. Да еще не кем-нибудь, как довольно часто случается с нашими эмигрантами, а по профессии. Тем более что язык здесь весьма необычен, по крайней мере для меня, и, честно говоря, я никогда не предполагала, что буду играть на этом языке и на этой сцене. Я долго сопротивлялась, вернее, не хотела ехать. А теперь думаю, что эмиграция — это этап, это дорога, это судьба. — Вы не разочарованы? — А я и ехала сюда не очаровываться. Поэтому сейчас мне не в чем и разочаровываться. Во всяком случае — в стране и людях, населяющих эту древнюю землю. В принципе, я, конечно же, ехала в неизвестность и не знала ни ЧТО, ни КАК будет. Но когда мы уже сюда приехали, нужно было каждый день максимально что-то делать и обустраиваться в незнакомой среде, в обществе, где ни ты никого, ни тебя никто практически не знает. — И каковы были ваши первые шаги? — Мы сразу же пошли в ульпан учить иврит. Через некоторое время Максим начал сниматься в телесериале, однако на съемках он преимущественно разговаривал на английском. Потом, когда мы уже окончили курсы, я совершенно случайно попала в театр. Откровенно говоря, я меньше всего думала, что буду здесь заниматься своим делом. — Как это произошло? — Когда мы здесь, как дети, делали только первые шаги, в Ленинград приехал режиссер израильского Камерного театра. Его пригласили в Малый драматический, в котором я работала до отъезда, посмотреть спектакль по роману Федора Абрамова «Братья и сестры». Постановка ему весьма и весьма понравилась, и он выразил свое неподдельное восхищение Льву Додину, а тот в свою очередь сказал ему, что вот, мол, совсем недавно наша актриса уехала к вам, если можете помочь — помогите. Гость был настолько потрясен спектаклем, что сразу же позвонил из Ленинграда в Тель-Авив и потребовал найти актрису, о которой ему говорил Додин. Актрису эту нашли, но я, как вы сами понимаете, тогда была еще мало подготовлена, чтобы играть на местной сцене, да еще на полноценном иврите (все происходило через два месяца после того, как мы прибыли в страну). Тем не менее пробы все-таки начались. Я читала Ахматову, что-то пела и что-то этакое выплясывала. Кстати, из всего этого впоследствии родилась идея спектакля «Русская любовь», где отрывки из русской классики совмещались с рассказом о себе. «Русская любовь» имела успех в Израиле и заняла на фестивале моноспектаклей первое место. — Но вы попали в совершенно другую эстетическую среду, ведь театр в Израиле и театр в России, как говорят в Одессе, две большие разницы. Здесь в основном ставятся израильские авторы, или самые разные, или только те, которые приносят успех? — Здесь мне иногда кажется, что пьесы выбираются случайно, хотя установка на успех, конечно же, присутствует. Но существует и достаточно стойкий интерес, например, к русской классике. Постоянно ставятся Чехов и Достоевский. Представляете, какое счастье было играть у Роберта Стуруа, уже не в первый раз приезжающего в Тель-Авив, или у Марка Захарова, перенесшего на местную сцену «Поминальную молитву»? Я не могу жаловаться на судьбу, она не обделила меня встречами с выдающимися режиссерами. В Ленинграде я работала с Товстоноговым и Додиным, здесь — с Морозовым в его очень интересной и необычной «Чайке» и с Козаковым в «Любовниках» по пьесе английского драматурга Пинтера. Так что в творческом плане я довольна тем, что происходит. Но это отнюдь не значит, что я самодовольна. Этого чувства я очень боюсь и считаю его опасным для тех, кто занимается творчеством. — Но и в России вас не забыли, тем более после успеха «Московских каникул», которые продолжают крутить по телевидению чуть ли не каждый год. Кстати, как вы сами относитесь к успеху? — На роль итальянки меня пригласил Леня Ярмольник, и надо сказать, что они с Аллой Суриковой, которая практически меня не знала, очень рисковали, ведь прошло уже столько лет, как я уехала из России. В общем, они мне дали, я бы сказала, аванс доверия, и мне кажется, что я его оправдала. — Ира, ваш брак с Максимом Леонидовым распался, он уехал в Россию… — Максим больше работал в России, чем здесь. И то, что случилось, случилось. Сразу скажу — я человек закрытый в том, что касается личной жизни, хотя прекрасно понимаю интерес публики ко всему, что происходит с мало-мальски известными людьми. Тем более людьми публичной профессии, работающими в театре, кино, шоу-бизнесе или на телевидении. Так что давайте этот вопрос оставим закрытым, это наше частное с Максимом дело и касается оно только нас. — Что вас может увлечь в современном мужчине? — Абстрактная красота, красота каталожная, что ли, меня никогда не привлекала. В мужчине меня привлекают надежность, талант, чувство юмора. Любая несходность со мной. Увлеченность чем-либо и индивидуальность. А она как деньги — либо есть, либо нет. Кстати, талантливый человек для меня — это совсем необязательно уметь хорошо петь или играть на сцене. Ну, еще (задумывается и улыбается) большой нос и седые волосы… — А что отталкивает в мужчине? — Равнодушие. Даже, может, не равнодушие, а скорее, толстокожесть. Когда бьешь-бьешь, а пробить ничем не можешь. Вот эта непробиваемость и душевная черствость и отталкивают, пусть он будет даже этаким суперменом. — Вы самолюбивый человек? — Конечно, даже иногда ловлю себя на мысли, что чересчур. Я очень серьезно отношусь ко всему, что делаю в жизни, что я в ней переживаю. Если бы у меня было чуть больше чувства юмора, это не помешало бы. — Вы считаете, что вписались в израильское общество? При общении не испытываете никакого дискомфорта? Ни в театре, ни в жизни? — Я не ощущала здесь никакого дискомфорта с первой минуты. Удивительно, но это так. Я не могу сказать точно, с чем это было связано. Может быть, с теми тяжелыми шестью месяцами перед отъездом, когда я плакала, не знала, что будет и как, а потом, когда все уже случилось, как бы внутренне все уже строила на том, чтобы попытаться полюбить эту землю, этих людей, самой сделать шаг им навстречу, ведь в конце концов это я к ним приехала, а не они ко мне. Я искренне пыталась что-то понять и чему-то научиться, а понимать пришлось многое и учиться немалому. Но все равно все, что было в России, осталось со мной, никуда не ушло и не уходит, сидит во мне, и русский язык — это мой язык, язык моего детства и юности. — А чувство ностальгии вам присуще? — Я не знаю, наверно, это опять мой рационализм. Сказать, что я не люблю тенистый прохладный лес, не люблю зиму, снег, даже морозы — по ним я просто соскучилась, — я не могу. Про русские березы могу сказать то же самое. У каждого человека есть что-то свое, кто-то, например, совершенно не может воспринять эти пальмы, песок и камни, и у него начинает болеть душа. Слава Б-гу, меня это минуло. Хотя каждый раз, когда я приезжаю в Россию, первым делом, если мне это, конечно, удается, я иду в лес и напитываюсь им до последней клеточки своей души. Но чувство ностальгии в чистом виде во мне отсутствует. Может быть, еще и потому, что сейчас существует свобода приехать и уехать, и мы не похожи на тех, кто уезжал 20–35 лет назад, не говоря уже о первой волне эмиграции. Вот кто думал, что уезжает навсегда, и, собственно, так оно и было. Время изменилось, все стало по-другому. Что касается лично меня, то ностальгия, которая во мне присутствует, это ностальгия по Набокову, Платонову, Пастернаку. Но это совсем другая ностальгия.