МИХАИЛ ТУРЕЦКИЙ СОЗДАЛ «ХОР ТУРЕЦКОГО»

Но к Турции это не имеет никакого отношения Даже самые безнадежные оптимисты не верили, что мужской хор может стать успешнее многих поп-звезд. Возможно, от самого термина «хор» веет чем-то скучным и устаревшим. Участники «Хора Турецкого» оживили классический жанр и сделали его по-хорошему легкомысленным. Журналист напросился в гости к худруку хора Михаилу Турецкому и обнаружил, что история коллектива сродни хорошему детективу. — Михаил, в иудаизме есть понятие «книга жизни». На какой странице судьба откроет, так жизнь и пойдет. Вам было из чего выбирать, прежде чем ваша судьба остановилась на «Хоре Турецкого»? — Я не особенно выбирал, кем стать. Знаете, каждый с детства чем-то одержим. Я был одержим пением. Года в два-три уже интонировал. Пел песни. Остановить этот поток было невозможно. Меня отдали учиться играть на флейте. Хотя у меня был голос. И я учился играть на флейте, пока двоюродный брат моего отца, создатель Московского камерного оркестра, не спросил: почему мальчик учится дудеть, когда ему надо петь? Все зависит от того, на какой странице «книги жизни» шевельнется судьба. В итоге дядя помог мне поступить в знаменитое музыкальное училище им. Свешникова. Сразу в пятый класс. А моя семья даже не знала, что есть такое училище... — А дядя ваш чем занимался? — Дядя был выдающийся дирижер Рудольф Баршай. Знаменитый альтист. Знаменитый также своим аморальным образом жизни. С точки зрения советского образа жизни. Три раза был женат, третья жена — японка, от каждой жены по сыну. Это было возмутительно. Делать карьеру в СССР с таким послужным списком было бессмысленно. Он не мог получить здесь звания и в результате уехал из страны. — Музыкальное образование давалось вам легко? — Я был крепким парнем, когда пришел в Свешниковское училище. Но потом, как любой музыкальный ребенок, стал бледным и сутулым, потому что приходилось наверстывать упущенное. Моя музыкальная судьба была в общем предопределена. После училища — либо консерватория, либо Институт Гнесиных, либо Институт культуры. Я решил пойти в Гнесинку. Мне говорили: ты не поступишь. И потому что еврей, и потому что олимпийский год, сроки экзаменов в творческие вузы сдвинуты. А если не поступишь, то тебя заберут в армию, хотя этого я как раз не боялся. Но я все же подал документы в Гнесинку. Тогда стоило учиться именно там, потому что такого хорового отделения не было нигде. Пусть я лучше пойду в армию, думал я, чем в Горьковскую консерваторию, чтобы получить неизвестно какое образование. В общем, я поступил в Гнесинку. — Студенческая жизнь, как правило, сопряжена с отсутствием денег и необходимостью подрабатывать. В вашем случае было так же? — Мне приходилось работать в разных, как теперь говорят, структурах. В 21 год я работал ночным грузчиком. У нас, в универсаме в Строгине, грузчики приезжали на своих машинах и были настоящими интеллектуалами, поскольку надо было иметь голову на плечах, чтобы разобраться ночью в бумагах на погрузку. У меня была зарплата 180 рублей, лучшие продукты, и даже гаишники отдавали мне честь на трассе, потому что я им иногда привозил то ящик гречки, то ящик чая. Прямо из магазина я приезжал к мальчикам, потому что работал еще и в детской капелле. Мне было очень стыдно кичиться машиной перед педагогами, добиравшимися до института на метро, и свои «Жигули» я прятал недалеко от Гнесинки. Я считаю: если у человека есть мозги, то он не будет мозолить людям глаза некоторыми вещами. В общем, я с отличием окончил институт, и надо было выбирать, чем дальше заниматься. — То есть, с одной стороны, была сытая жизнь привилегированного грузчика, а с другой?.. — Детская капелла и еще ВИА, где мы пели что-то патриотическое. Так что моя юность была озарена ансамблем политической песни. — Весьма предусмотрительный по тем временам ход… — А я в этом не вижу негатива. Меня до сих пор заводит политическая песня. Вот, например, замечательная песня Серафима Туликова «Наш паровоз, вперед лети...» хватает за душу. Это наша жизнь. Мы такие. Никто не знает, как было бы лучше. Это наша судьба — нашей земли, нашего народа. — Как возникла идея создать мужской хор? — Я ходил в синагогу на праздники. Тогда это называлось Горка, близ Китай-города. Все собирались на улице, а в самой синагоге старики пели. Но я угадывал в их пении гениальную музыку. Пели они старческими голосами, а я чувствовал мощь. Как-то мысль промелькнула — хорошо бы восстановить традицию. Публика была точеная, одни интеллигенты, и место как раз подходило для того, чтобы там звучала роскошная, Б–жественная музыка. Я просто накликал на себя эту идею. — И с чего вы начали? — С поиска меценатов. Есть такой еврейский благотворительный фонд «Джойнт», который и профинансировал открытие хора. В фонде хотели восстановить еврейские традиции через школу, через библиотеку и через хор в том числе. Возможно, они думали, что евреи смогут почувствовать себя евреями и потом отправятся в Израиль. Это я так понимаю их политику. В любом случае они дали нам какие-то деньги, и мы начали создавать хор... В 1989 году мы собрали человек шестнадцать. У меня только что погибла жена. В августе. А хор я собрал в сентябре. Я не знаю, откуда на это взялись силы. Если бы не хор, может быть, я не выбрался бы из своей трагедии. За два года мы сделали программу, с которой уже выступали в Англии, Франции, Израиле, Америке, Канаде и в консерватории в Москве. Все это произошло с помощью благотворительного фонда. Но в какой-то момент мы пошли вопреки их политике. Как только мы занялись светским искусством, у фонда пропало желание поддерживать нас. Помогли мои друзья из США. Это была очень сложная задача — заниматься раскручиванием бренда: еврейский хор в России. Потому что всем казалось, будто наш хор только для евреев. Но это же не так. Да, евреи говорили: смотрите, ими можно гордиться. Но нам этого было мало. Мы хотели развиваться. — Не пробовали обращаться за помощью к частным лицам? — Пробовали. В 1995 году в синагоге появился Борис Березовский. Пришел, сказал, что у него двадцать минут, послушал наше выступление, после чего сказал, что будет нам помогать. Так оно вроде поначалу и было. Но начинались очередные президентские выборы, и Березовский с головой ушел в эту тему. Ему стало не до нас, и доставать его по телефону стало все труднее и труднее. А Юрий Айзеншпис сказал: «Мне нужно полтора миллиона долларов, и тогда страна будет засыпать и просыпаться с именем «еврейский хор». Естественно, таких денег у нас не было. Тогда я разделил хор на две части. Одна осталась в Москве, другая поехала в Майами, где с нами заключили контракт. Я мотался между Россией и Америкой 16 раз в год. — Не проще было забросить идею раскрутки в России и остаться в стране, где вам предложили работу? — Я не хотел уезжать туда навсегда. Мы не американцы, хотя любим и уважаем ценности западного мира. Но я не могу без Большого театра, катка, летнего неба в пять часов утра и друзей, с которыми можно водки выпить. Я хочу жить здесь. Но я решил: если не получу поддержки, то навсегда распрощаюсь с идеей еврейского хора в России и останусь в Америке. — Кто в итоге вам помог? — В какой-то момент я атаковал офис Иосифа Давыдовича Кобзона с просьбой обратить на нас внимание. Я просил его, чтобы он помог нам с господдержкой. Я звонил Кобзону бесконечное количество раз. Помню, однажды на бензоколонке оставляю автомобиль, бегу к телефону-автомату, и в это время злоумышленники разбивают стекло машины, крадут портфель, деньги, паспорт, часы; я добираюсь домой по справке, выданной в милиции, что у меня все украли. Но в конечном итоге я добился поддержки Кобзона. Иосиф Давыдович сначала не знал, зачем нас с собой брать в прощальный тур по России. А в конечном итоге остался доволен работой с нами. Мы даже в Чечню ездили. Эмоций — море. Но мы своего добились. — Чем бы вы объяснили вашу популярность за границей? — Прежде всего, нашим разнообразием. Мы восстановили репертуар еврейской духовной музыки. У нас есть фирменное блюдо — наши еврейские песнопения. Но у нас есть и все остальное. Мы очень любим петь по-английски, по-французски, на иврите. Наконец, по-русски, потому что это здорово — петь на своем родном языке. Мы — продукт русской музыкальной школы. Европейская музыкальная критика называет нас «десять голосов, которые потрясли мир». Мы не стесняемся называть себя лучшими. Мы — «Хор Турецкого». — Кстати, Турецкий — ваша настоящая фамилия? — Это фамилия мамы. Мой папа приехал в Белоруссию за десять месяцев до войны. Увидел маму, влюбился и увез к себе в Москву. А потом началась война, в Белоруссию пришли фашисты и ее родственников, всех до одного, уничтожили. Заставили вырыть себе могилы и расстреляли. Так Турецких не стало. Мама попросила отца сохранить ее фамилию. По папе я Эпштейн, но чтобы мамина фамилия не исчезла, меня записали Турецким. Так что к Турции это не имеет никакого отношения. Скорее — к городку Турец. — Если бы вам нужно было позвать на концерт человека, незнакомого с вашим хором, что бы вы выдвинули в качестве аргументов, из-за которых необходимо бросить все дела и пойти слушать десять голосов? — Мы единственный в мире танцующий хор. Это целая наука. Движение мешает пению. Мы научились с этим бороться. Хотя мы, конечно, как балет «Тодес» танцевать не будем. Во-вторых, нас только десять. И это все — штучные голоса. Вы слышали когда-нибудь, как ревет бык? У него гениальный голос, но в нем нет интеллекта. Очень важно, чтобы в человеческом голосе был интеллект. Наши артисты этим отличаются.