ПОСЛЕДНИЙ РОМАНТИК

Мирону Черненко, замечательному критику, киноведу, эссеисту, 17 февраля 2006 года исполнилось бы 75 лет. Он не дожил двух лет до своего юбилея, умерев внезапно, буквально на ходу, по дороге на кинофестиваль. Он был блестяще образованным человеком. Писал о польском, монгольском, югославском и еврейском кино, издал монографии об Анджее Вайде, Фернанделе, Юлии Райзмане, написал несметное количество статей о кино Восточной Европы, был постоянным автором "Алефа". Президент Гильдии киноведов и кинокритиков России, лауреат премий СССР, Польши, Югославии по критике, Мирон Маркович много лет заведовал отделом европейского кино НИИ киноискусства. Он был человеком блестящего остроумия и одновременно глубоким и несуетным. Нехватка личностей такого масштаба сегодня, когда профессионализм и преданность делу стали вещью едва ли не экзотической, ощущается особенно остро. О Мироне Черненко вспоминает кинокритик, директор Музея кино Наум Ихильевич Клейман. — Союз кинематографистов постоянно сотрясали различные катаклизмы, и только Гильдия киноведов и кинокритиков, которую возглавлял Мирон Маркович, сумела избежать бурь и склок. Скажите, как ему это удавалось? — У него были две ключевые, я бы так сказал, добродетели, которые не допустили этого. Первая — порядочность, поскольку личность начинается с порядочности. Он не пытался в этой мутной воде ловить рыбку и выгадывать для себя какие-то привилегии и доходы. Мирон никогда не стравливал группы между собой, как это было в иных сообществах. Другая добродетель — его знаменитое чувство юмора, которое само по себе является признаком ума. Остроумие было не только оружием самообороны, которое помогало ему выжить во всяких разных сложных обстоятельствах, но и замечательной защитой от цинизма. — Известно, что вы вместе с Черненко поступали на киноведческий факультет ВГИКа. Но, насколько мне известно, вас приняли, а его — нет. Как это было? — Мы познакомились во время консультации, еще до поступления в институт, на Киностудии имени Горького, где ВГИК занимал одно крыло. Мирон приехал из Харькова, который в 50-е годы считался второй Одессой. Харьковчане, как и одесситы, отличались каким-то особым чувством юмора. Мирон постоянно шутил и острил, и мы моментально сдружились. Потом, когда начались экзамены, мы держались вместе и совершенно не ощущали конкуренции. Многие абитуриенты-москвичи были людьми совершенно другого склада. Они на нас косились и несколько высокомерно называли "эти приезжие". Я тоже был не москвич, а приехал из Фрунзе. — У Мирона ведь к тому времени уже было высшее образование? — Да, он окончил юридический факультет, и именно это обстоятельство послужило формальным поводом, чтобы не принять его в институт. В приемной комиссии сидел некто Грошев, будущий ректор ВГИКа. Человек с серым волчьим взглядом, в сером костюме, в серой шляпе, инструктор ЦК. Он сказал Мирону: "Ну, что же вы, молодой человек, не хотите Родине отдать те три года, которые обязаны отработать после учебы? Государство потратило на вас деньги". Но истинная причина отказа заключалась, конечно, в другом. Мы тогда не знали, что есть норма: один еврей на курс. Мирон уехал в Харьков, а через год поступил на сценарный факультет. Помню, я как-то сказал ему: "Мирон, я занял твое место". — Почему вы так сказали? Он был каким-то особенным? — Да, особенным. Он был опытнее, самостоятельнее в мышлении. Когда его спросили, какая его любимая музыка, он сказал "джаз", а любимый поэт — Пастернак. Можете себе представить лица членов комиссии — ведь это были 50-е годы, — которые вытягивались при каждом таком ответе. Я, помню, отвечал, что мой любимый поэт Пушкин, а любимые композиторы Бах и Бетховен. В этот момент мы еще не понимали даже, что я своей банальностью убедил комиссию больше, чем Мирон. Из всех поступавших Мирон оказался мне самым близким человеком. — Каким главным для вас качеством он обладал? — Думаю, что прежде всего подкупала его абсолютная увлеченность кинематографом. Я его за это очень уважал. А девчонки в него влюбились и говорили: "Он похож на Ива Монтана!" Он и вправду был на него похож. Монтановское было и в повадке, и во внешности. — Он всегда писал только о том, о чем хотел? — Да, и часто делал это вопреки обстоятельствам. Он был смелым человеком. Он первым написал пусть небольшую, но благожелательную книгу о Параджанове, о котором долгое время упоминалось только в связи с ходившими о нем двусмысленными слухами. Он "открыл" для наших зрителей кино Югославии, первым стал всерьез писать о монгольском кино. Благодаря Мирону появилась первая книга на русском языке о польском режиссере Анджее Вайде. Польское кино в то время считалось "ревизионистским" и было практически табуированным. В 1958-м Мирону, у которого были хорошие знакомые в польском посольстве, удалось достать копию фильма Вайды "Пепел и алмаз" и привезти ее во ВГИК. Там показать фильм не позволили, но мы, скинувшись по рублю, пошли на студию Горького, нашли маленький зальчик и упросили тамошнего механика показать картину. Мирон сам переводил нам фильм с польского, потому что блестяще знал этот язык. Мирон если что-то любил, то хотел, чтобы все разделили эту любовь. Он был первым, кто открыл мне красоту белого стиха. Так же он защищал и Пастернака во время его травли. Он читал нам его стихи — и ранние, и из "Доктора Живаго", не думая, принесет ему это какие-то беды или нет. — Он что, был каким-то особенно смелым человеком? Ведь могли настучать. Причем свои же. — Конечно, стукач мог быть в любой компании. Но Мирон был шестидесятником и романтиком — причем настоящим, а не поддельным. Поскольку он был с самого начала влюблен в искусство и предан ему, то не собирался стричь с него купоны. И это позволяло ему держать открытыми глаза и уши. — Я знала Мирона Марковича, и он не производил впечатления человека, про которого говорят "душа нараспашку". Он был скорее сдержанным. — "Душа нараспашку" и "открытые глаза" — это разные качества. Но то, что у него были "открытые глаза" и он готов был увидеть новое или старое по-новому, — это факт. — Вы столько лет дружили, что наверняка знаете и какие-то факты его личной биографии. — Конечно. Например, я был свидетелем истории его влюбленности в жену Риту. Больше того, я был рядом, когда он ее впервые увидел. Мы поднимались по лестнице со второго этажа на третий во ВГИКе, а Рита сидела на корточках и читала какую-то книжку, готовилась к экзаменам. Мирон остановился и сказал: "Слушай, она мне нравится". Я прекрасно помню эту фразу. Потом он стал за ней ухаживать. Начался дистанционный роман: Мирон был в Харькове, Рита оставалась в Москве. И ее многие уговаривали быть осторожной и не доверяться провинциальному красавчику, который наверняка хочет жениться ради прописки. Он был такой стройный, обаятельный, всегда с "беломориной" в зубах. Мирон писал не только ей, но и мне, и я мог ответственно говорить Рите: "Не слушай никого, он на самом деле влюблен в тебя, он совершенно честный парень, поверь мне". Я искренне давал гарантию, что это человек, с которым можно пройти жизнь и которому можно доверять. Потом я был свидетелем на их свадьбе. У нас не было денег, мы пошли, купили кильку в томате, бутылку вина, потом пришли в комнату возле Казанского вокзала, где жила Рита, и пировали втроем. Понимаете, у нас была та степень близости, когда не вычисляешь, хороший человек или плохой, а просто знаешь, что хороший, и это не надо объяснять ни себе, ни людям. Что и доказала история его сватовства и женитьбы. — Ах, да разве это сейчас важно? — Очень важно! Ведь я знал его предыдущий роман, он был совершенно другой. Помните, как в "Ромео и Джульетте", когда Ромео вначале вздыхал по какой-то там Розалинде, а потом увидел Джульетту и понял: вот то, что ему нужно. Почему еще это важно? Мне кажется, Мирон сохранил способность влюбляться не только по отношению к Рите, с которой они прожили жизнь вместе, он действительно ее не обманул, не бросил, не на квартире женился. Важно, что он сохранил способность влюбляться — в кинематографию, в страны, в которые он ездил, в профессию. У этого человека был запас любви, способность любить. Поэтому и его любили. — В одном из интервью Мирон сказал, что у него нет учеников. — Учеников, как это принято понимать в виде "академической" школы, у него, наверное, и в самом деле нет. Но я просто не представляю себе наше киноведение без Мирона. В широком смысле можно говорить, что он сам принадлежит к вгиковской школе второй половины 1950-х и к госфильмофондовской школе начала 1960-х, неформальным лидером которой был Виктор Демин. А эти "школы" определили многие черты лучших критиков следующего периода. Мирон, кроме всего прочего, был очень одарен литературно — он был блестящим эссеистом, знал литературу, знал поэзию и был настоящим киноведом, потому что понимал "визуальный язык" кино. И любой киновед, который будет заниматься историей российского и восточноевропейского киноискусства, должен будет обращаться к наследию Мирона. Наверное, со временем будут меняться оценки того или иного конкретного фильма или его создателей, может меняться "ракурс взгляда". Но то, что увидено и написано Мироном Черненко, уже стало историческим явлением и сохранит свою ценность как честный голос целого поколения не самой легкой эпохи.