АРЬКИН КАМЕНЬ

Мой сегодняшний рассказ — об авторе, уже малоизвестном. Его редко исполняют. Считается, что у него песни несерьезные, туристско-походные, а нынче реалии другие. Авторская песня сегодня далеко ушла от лесных полян, окончательно превратившись из социального феномена в культурный. Тысячными тиражами издаются диски, плодятся творческие объединения, бесперебойно работают бард-кафе, все новые и новые авторы с гитарами наперевес штурмуют прославленные площадки. Но, словно в пику всеобщему процветанию, люди, стоявшие у истоков движения КСП, констатируют вырождение жанра. Так ли это? Чтобы разобраться, вернемся к первым кострам — туда, где пел свои песни Арик Крупп. Арон Яковлевич Крупп родился в 1937 году в Даугавпилсе, в обычной еврейской семье. Его отец был юристом, мама — преподавательницей английского. Круппов не настигла оккупация — они успели эвакуироваться в Среднюю Азию, а после войны семья вернулась в уже cоветскую Прибалтику. Надо сказать, что власти отнюдь не радовались возвращению недобитой буржуазной интеллигенции. С большим трудом Якову Круппу удалось найти работу в Лиепае, еще недавно называвшейся Либавой. Там семья и поселилась. Арик, окончив школу в 1955 году и стал студентом Ленинградского института киноинженеров. Примерно к тем же годам относится и самая известная из его ранних песен. До сих пор люди удивляются, узнав, что Крупп — автор знаменитой «Сигареты», сразу же легко и непринужденно вписавшейся в лагерно-уличный фольклор, который сейчас принято называть «шансоном». Шансонье из него, к счастью, не получилось. Впрочем, ведущего инженера тоже, хотя все предпосылки к тому были: на счету Круппа несколько запатентованных изобретений. Его настойчиво упрашивали, почти умоляли заняться наконец карьерой. Крупп с не меньшей настойчивостью ее избегал. Он вообще ничего для себя не «пробивал». Не пошел в аспирантуру. Восемь лет гнездился на общажной койке, хотя мог бы получить квартиру. Мог охмурить любую девушку, но вместо этого трепетно влюблялся в самых недоступных. Патологический бессребреник, Крупп был из тех, про кого говорят: «не умеет жить». Нет, жить Крупп умел, как никто другой. Довольствуясь малым, радовался мгновению, щедро раздаривая себя. Его все любили: он был очень органичен и в песнях, и в общении.

…Как-то раз на «блины» — так назывались свойские застолья на заводе, где работал Арик, — случайно забрели несколько полузнакомых ребят с девчонками. Конечно, веселье тут же пошло насмарку. Представьте: стол, хрустящие салфетки, салаты — и все сидят, как аршин проглотили. Арик смотрел-смотрел, потом говорит: — Это никто есть не будет? Все молчат. — Никто есть не будет? Молчание. Тут он руку в хрустальную салатницу запускает, берет в ладонь мясной салат и ест себе. Пальцы спокойненько облизал, вытер салфеточкой, и, радостно улыбающийся, сел. Натянутая обстановка была разрушена моментально (по воспоминаниям Галины Кузнецовой).

Что характерно, ни в этом, ни в любом другом «экшне», на которые Крупп был горазд, не было и тени надрыва. Он все делал весело и просто, абсолютно не заботясь, что о нем подумают. От этой дзенской простоты голова шла кругом что у друзей, что у начальства. Никто не знал, на какую полочку его пристроить. Инженер — тогда зачем регулярно сбегает в походы? Альпинист-спасатель? Тогда почему на заводе пашет? Поэт? Но поэты должны состоять в специальных объединениях. Тогда появится имя, можно будет печататься. Единственная повесть Круппа долго пылилась в редакции «Немана». Лишь некоторые из стихов да рассказ «Хадата» вышли при жизни. Для них не находилось идеологически выверенной вывески. А штамповать одинаковые, как болванки, песенки про прелесть таежных строек было тошно. Самое удивительное, что о тайге и тундре Крупп как раз и писал, почти все его песни — про севера, палатки, странствия. Сегодня они кажутся старомодными, молодое поколение отметает их, не вслушиваясь, — и напрасно, ибо ни у кого из именитых основателей бард-движения нет столь ясного ответа на вызов времени. Ни Окуджава, ни Визбор, ни Городницкий не объясняют одной странной вещи, неизбежно всплывающей при мысли о шестидесятничестве: отчего русская интеллигенция бросилась в леса? Не хватало искренней романтики, свободы, собственного подвига? Что ж, оно и верно. Но все же это поверхностные причины при всей их объективности. «Есть десяток звезд над головой»… Для того чтобы создать гениальную бессмертную строчку, иногда достаточно простой творческой честности. Десяток звезд. Ночь, север, и ты один. Один? Вот вам и разгадка. Только там, в странствиях, вдали от давящих городов, человек мог оказаться наедине с собственной душой. Атеистическому поколению, лишенному Б-га, это уединение было необходимо, как кислород. Не будь его, душа оказалась бы утрачена.

«Тундра, ты мысли в слова облекать, Думать о ближних меня научи».

Что это, как не молитва? И, как положено в серьезной религиозной практике, подлинность веры проверяется близостью смерти. Для этого нужны горы, ледники, безразличные полярные снега, в которых кто-то ждет помощи. Здесь, на краю гибели, все наносное, ненастоящее, все, чем оброс в суете городов, не видящих неба, отсеивается. Остается правда. Песни — лишь словесный ее оттиск, более или менее точный, своеобразный «побочный эффект» строгой проверки на дорогах, растущий по мере приближения к городам. Когда переживание правды ослабеет (а до нового маршрута еще далеко!), песня поможет его восстановить. Но в хмуром и суетном бетонном мире остаются городские друзья, любимые — те самые ближние, ради которых ты отправился испытывать себя. Ты им нужен, у них тысячи нужд и забот, и без тебя им никак. …Его рвали на части, как героя «Марсианских хроник». Он должен был принадлежать всем сразу, потому что никого не мог предать, ведь горы предательства не прощают. И петь предатель не имеет права. Одна из любимых шуток русского «коллективного бессознательного» — жесткая обратная связь слова с судьбой. Крупп принимал ее как данность, даже не пытаясь отделить поэтическую реальность от повседневной. Будучи хорошим инженером, последовательно проверял стихи на собственной шкуре. И, поскольку в творчестве не было места компромиссу, не возникло его и в реальности. …Тогда, в 70-м, все стало налаживаться. У Круппа появилась семья. Неустроенность, казалось, закончилась: друзья помогли собрать на кооператив. Туристская тематика отошла на второй план, уступая место глубокой и сильной философской лирике. Созревшая душа наконец обрела собственный неповторимый голос. Круппу тридцать три — возраст, когда мужчина из ученика и воина становится хозяином земли. …Он погиб под лавиной 25 марта 71 года в тренировочном походе у перевала Пихтовый, в Саянах. Возле деревни Новый Свержень, на высоком, поросшем соснами берегу Немана, там, где так любили собираться походники, «лесные» друзья Круппа установили памятник: сами перевезли серый трехметровый валун, обтесали. Так и прозвали его — Арькин камень. «Ну что, поехали к камню?» Каждую неделю здесь проходили слеты, пока летом 73-го восемь пуль не прочертили мемориальную доску. А еще через полтора года камень был взорван по требованию родичей белорусского письменника Якуба Коласа, безмерно возмущенных тем, что в их родной вотчине поставлен памятник «какому-то сионисту с его сионистскими песнями». Так после смерти Круппу приклеили ярлык, тяжесть которого легла на плечи жены Нади, сменившей вполне нейтральную армянскую фамилию Мнацаканова на еврейскую. Созданный ею клуб авторской песни «Криница» прошел через административную травлю и в конце концов был уничтожен как рассадник антисоветчины. …Когда Дине, приемной дочери Круппа, пришло время получать паспорт, она не задумывалась, какую фамилию взять. Мать пыталась ее предостеречь: — А знаешь ли ты, что такое антисемитизм? Как ты осложнишь себе жизнь? — Я думаю, мама, есть вещи более важные, чем облегчение собственной жизни. …А потом ветер переменился. Всех разрешили: и бардов, и сионистов. Удалось установить мемориал на Чижовском кладбище в Минске, где похоронен Арик с товарищами. В общем, все кончилось хорошо. Но кончилось. Редакция выражает благодарность Надежде Крупп за помощь в подготовке материала.