ЧИСТОСЕРДЕЧНОЕ ПРИЗНАНИЕ

Когда мы с Севой, старым моим другом, весело вбежали в его квартиру, в комнатах никого не оказалось. — Папа, мама, — закричал он, — где вы, ау! — Севе надо было успеть переодеться. Мы спешили, потому что опаздывали в филармонию на концерт, посвященный Дню Победы. В гостиной работал телевизор, а на столе и под ним были раскиданы газеты. Сбрасывая на ходу одежду, Севка кинулся к шкафу, но открыв дверцу, отпрянул назад и, чуть заикаясь, прошептал: «Там папа стоит...» Я находился у книжных полок и, ничего не понимая, подошел поближе. Щурясь от света и зачем-то вытянув руки по швам, на нас смотрел Ефим Семенович. Маленький и худой, с испуганным лицом, он выглядел, как напроказивший мальчишка, играющий в прятки. — Разрешите обратиться? — вдруг по-военному спросил он меня. В сильном замешательстве, как и Сева, я с трудом выдавил: — Пожалуйста. — Я все расскажу, — продолжил отец моего друга, выйдя из шкафа, — только не бейте меня. В прошлый раз вы сломали мне очки, а я без них ничего не вижу. От волнения руки его дрожали, он то и дело поднимал их и прикрывал ладонями лицо и голову. — Вы не узнали меня? — переглянувшись с Севой, спросил я. — Узнал, почему не узнал, — посмотрел на меня Ефим Семенович. — Вы лейтенант Капшук из особого отдела. Тогда вы говорили, что жиды всегда притворяются, что у них нет памяти, кричали и били меня по голове. Но я все помню. Потом взорвалась бомба. В госпитале мне сказали, что вас убило, но я не поверил... знал, что вы будете искать меня. Вот и сейчас увидел по телевизору, как вы вышли из землянки, но обратно не вернулись. Я понял: вы пошли ко мне... Раздался резкий стук в дверь, и на пороге с набитой сумкой появилась Зоя Марковна, Севина мама. По ее побледневшему и взволнованному лицу было видно, что она слышала наш разговор, еще стоя в коридоре. — Здравствуйте, — кивнула она всем, и тихо попросила нас: — останьтесь, ребята, пожалуйста... Зашаркав стульями, мы все уселись за стол. Руки еще не слушались Ефима Семеновича, вырываясь растопыренными пальцами, но внешне он выглядел уже спокойным, хотя и отрешенным. И только взгляд его был устремлен через окно к небу, еще дальше... во мрак своего прошлого, которое оттуда, издалека, нахлынуло на него, отражаясь мучительными воспоминаниями на лице: — Призвали меня из Саратова, где я учился в институте. Нас долго везли на фронт и, наскоро обучив, бросили в бой. Так продолжалось несколько месяцев: окопы, стрельба, передышка и снова окопы. В ту ночь удалось устроиться на ночлег в недавно срубленный дом. Внутри было хорошо и уютно. Я спал на полу, у стены. Доски еще пахли лесом, и мне всю ночь снилась маевка на какой-то поляне. Утром нас обстреляли из минометов. Кто в чем был, выбежали искать укрытия. Дело было осенью, я успел надеть брюки и натянуть сапоги, а гимнастерка с документами осталась в комнате. Во дворе сильно шарахнуло, и я упал. Пришел в себя в сарае, куда меня затащили санитары. Голова гудит, а рот словно заклеило — открыть не могу, руками себя ощупал, целый вроде. Двое солдат помогли мне встать. Смотрю на них и не узнаю, не из нашего взвода. Они на меня тоже смотрят и спрашивают: «Ты кто, из какой части?» Я бы рад ответить, да рот не открывается. Тут, на свою беду, пошарил по карманам и достал очки. Целые! С радости надел их. «Да это же немец, — услыхал я, — он по-нашему говорить не умеет». — «Нет, — отвечает второй, — жид это. Посмотри-ка на его шнобель». Они начали спорить, а потом решили, что лучше всего доставить меня в особый отдел. Когда начался допрос, знаками попросил карандаш с бумагой и, как мог, написал о себе. Так меня контузило, что речь я почти потерял, только шепелявил, да и слышать стал хуже. Все-таки Б-г есть: мои документы нашлись, меня опознали, только вы, лейтенант Капшук, не поверили мне и сказали, что все равно докажете, что я — немецкий шпион. Сначала вы меня били, потом написали за меня признание, но я не подписал его. Даже переводчицу из штаба пригласили, чтобы она задавала мне вопросы по-немецки. — Ты ведь помнишь, как это было? — повернулся Ефим Семенович к жене. — Нас снова бомбили, и меня ранило. Больше я не воевал, мотался по госпиталям. Сразу после войны случайно встретил Зоеньку — мы из одного города оказались. Поженились. Сейчас уже пенсионеры: я инженером работал, она — учителем. Ефим Семенович умолк, но через мгновенье тяжело вздохнул и, перейдя на шепот, буквально выдавил из себя: — Вы все-таки нашли меня, лейтенант. Я — немецкий шпион, а завербовали меня на поляне в лесу во время маевки. Сказав последнюю фразу, он как-то весь сник, веки его потяжелели, голова скатилась набок, и Сева с мамой повели его в спальню. Майские звезды мигали, гасли и зажигались, как поминальные свечи, горевшие в тот день в каждом доме. Вернулись Сева и Зоя Марковна. Быстро соорудили ужин. Сева достал из холодильника бутылку водки. — Не плачь, мама, — сказал он, — папа поспит, и все будет хорошо. — Если бы это было так, — ответила Зоя Марковна, опустив голову. — Первый раз за все годы он не с нами за праздничным столом. — Праздничным? — горько вырвалось у Севы. — Да, сынок, — подняла рюмку Зоя Марковна. — Да, — твердо повторила она. — Мы победили смерть. Имя твоего отца, Ефим, по-еврейски звучит как Хаим — жизнь. Она досталась нам дорогой ценой. Давайте выпьем за нее. Ле хаим! Два года спустя я получил письмо от моего друга из Израиля. «Папе после лечения уже лучше, — писал Сева. — Он по-прежнему много читает, учит иврит, но мы выключаем телевизор, когда что-то показывают про войну. Тень лейтенанта Капшука все еще висит над ним».