РУССКИЙ ШАНСОН И ЯПОНСКАЯ ГОРИЛКА

Авторская песня и шансон: противостояние или тандем? Оба конкурирующих жанра происходят от одного источника — городского романса. Так принято называть пестрый музыкальный микс конца позапрошлого века, включавший самые разнообразные элементы: русско-цыганско-еврейский фолк, переложенные на музыку стихи признанных классиков и неизвестных поэтов, песни солдат, моряков, каторжан. Одно легко переплавлялось в другое, и лишь с о-очень большой натяжкой можно утверждать, что «Очи черные» — это шансон или что Вертинский исполнял «авторскую песню». И более поздние «отцы-основатели», Высоцкий и Галич, великие русские барды, пророки и трагики, постоянно обращались к тюремной песне, к блатняку, если уж на то пошло, и создавали потрясающие тексты. Ощутимая разница между АП и шансоном возникает, когда речь заходит о манере исполнения. В «традиционном» бард-движении пальма первенства принадлежит поэзии как личностному началу: уникальность собственного переживания, облеченного в слово, ставится выше техники игры. Такие песни подчас вообще не поддаются тиражированию — их может петь только автор. Но чаще они существуют сами по себе, как явление природы, воплощаясь в звук при совпадении каких-то неведомых космических составляющих. В поющей компании их никогда не величают «по батюшке», то есть по фамилии поэта, — у каждой есть собственное название, не всегда совпадающее с изначальным. А шансон — он и в Африке шансон: ритм и мелодия прежде всего. У него другая энергетика, менее индивидуальная, более пластичная. Он легко ложится на слух, на шаг, на движение. Под шансон не принято танцевать, но очень хочется. Он допускает аранжировку, подпевки, электронику — вещи, категорически противопоказанные бард-песне, — и легко скатывается в халтуру, перегруженный «примочками». Исполнителю-шансонье должно быть присуще обостренное чувство меры, однако на практике все выглядит наоборот. Диапазон шансона гораздо шире, чем у АП. Чего в нем только нет: мелкотравчатый блатняк, поддельный рок, дилетантские стилизации под старину, неудачные композиции известных авторов. Где-то на самом дне зарыты удачные проекты, вроде альбома «В кейптаунском порту» десятилетней давности, но до них не добраться сквозь наслоения музыкального мусора. Сегодня шансон — это большой отстойник, куда сливается все. Барды не приняли — двигай в шансонье. Кончился запал, вышел в тираж, а кушать хочется — лабай песенки-однодневки. Лучше всего про что-нибудь высокое: веру, например, или отечество. Про войну тоже сойдет, под юбилей. Чем уродливее текст, тем монументальней должна быть тема — это аксиома. А вот что говорят о шансоне сами барды. Михаил Кочетков — Народ у нас сильно привязан к блатной лирике — кто-то сам сидел, у кого-то брат, кум или сват «на зоне», а кое-кто и лагеря застал. Этой публике нужен шансон, который наконец оформился как жанр, перестал быть маргинальным фольклором и выплеснулся в эфир. Никого он не вытесняет, у него давно есть собственная ниша. Тюремная романтика была всегда, даже «Ласковый май» из той же беспризорщины вырос. У бардов другой слушатель. Правда, на круглом столе с Ксенией Стриж и Мищуков, и Митяева, и Высоцкого с Галичем записали в шансонье, хотя дураку понятно, что качество их песен, мягко говоря, иное, чем у хитов на «Радио Шансон». Сергей Никитин — Слово знакомое, французское, хотя ни к Азнавуру, ни к Пиаф этот монстр отношения не имеет — просто подделка под блатную песню. Шансон эксплуатирует извечную российскую жалость к заключенным. А после «четвертной» — и к себе, любимому. Александр Розенбаум — Я не отношу себя к бардам. Я человек песни, работающий в разных жанрах. Есть рок, романс, джаз, опера, да море всего! «Вальс-бостон», в сущности, та же дворовая песня, только написанная в иной стилистике. Что касается «русского шансона» — по-моему, это бред. Какой еще «русский шансон?» Это все равно, что «японская горилка». Японским бывает саке, а шампанское и шансон — только французским. Это Жак Брель, Дассен… В России существует самобытный, старинный жанр тюремной песни, со своей классикой. «Таганку» и «Мурку», кстати, интеллигентные люди сочинили. А то, что крутят в ларьках у метро, — просто дешевая подделка. Владимир Капгер — Бардовская песня давно нуждается в хорошей аранжировке, но это почти никому не удается — есть два-три удачных примера, все остальное — сплошной провал. Шансонно-попсовый шаблон душит все на корню. Пентатоника, бас-гитара, барабаны-бочки, и самое ужасное — фальшивые клавиши! Будто бы музыка зазвучит по-новому, если ей приделать костыли! Владимир Ланцберг — Существуют два типа публики с разным способом восприятия информации. Одни — «академики», для них любая информация служит к размышлению, их кайф — думать. Другие — «пэтэушники» — ценят сиюминутное переживание, которое можно поймать, отряхнуть с ушей и ехать дальше. Музыка «пэтэушников» — это простая мелодия при четком ритме, свет, мелькание, девочки на подпевке. «Пэтэушник» любит смотреть клипы, а «академику» нужны слова, над которыми он мог бы потом размышлять подольше, в идеале — всю жизнь. Между этими крайностями происходит постоянное движение: иногда ведь и «академику» хочется расслабиться. Но на музыкальном рынке «пэтэушный» спрос всегда будет преобладать. «Академиков», слушающих крутую умную музыку, слишком мало, хотя именно они определяют стиль жизни общества. «Пэтэушников» больше, и их песен тоже. Борис Кинер — Нельзя замыкаться в одном жанре, как в магическом круге: чур меня, все иное — от лукавого. Хорошая песня — как наваристый суп, там и капуста, и лук, и чеснок с морковкой, и петрушка, и перец. А если в кастрюле будет плавать одна картошка, никакого супа не получится. Поэтому мне, признаться, все равно, как нас с Цитриняком называют: барды, клоуны или попсовики. Александр Городницкий — Про шансон мой лучший друг Игорь Губерман, повидавший в свое время и тюрьму, и лагеря, сказал просто и ясно: «фальшак». Нынешней России не нужны настоящие поэты, и это страшно, потому что блатняк, наркота, вседозволенность приучают нас к уголовной жизни. Нам капают это все исподтишка, как дядя Гамлета капал яд в ухо королю. Молодежь после такой обработки примет любой строй, даже фашистский. Итак, за редким исключением, «шансон» в устах барда — это ругательство, хуже только «попса». Почему же этот непритязательный, хоть и раскрученный жанр, вовсе не претендующий на место в ряду духовных ценностей, впал в немилость? Дело в том, что свобода слова в России неизбежно упирается в нравственные, а не коммерческие вопросы. Русское слово вообще не товар, а религиозная, пардон, категория высшего порядка. На русском языке можно творить либо добро, либо зло. Никаких полутонов, ни малейшей лазейки, где можно отсидеться: «а я что? я ничего, примус починяю…» Не выйдет. Наш великий и могучий знать не знает такой простой удобной штуки, как творчество ради творчества. За Ночным Дозором должен следовать Дневной. За преступлением — наказание. Зато за наказанием — прощение, отпущение и полный массовый катарсис. Языку до лампочки, что ты сочиняешь — романы или песенки: наша литература не считается с количеством печатных знаков. У нее один счет, одна мерка на всех. И эталон один: Пушкин. Всех, гласно или негласно, сравнивают с ним. Ну, теперь еще Окуджава есть, специально для бардов. В принципе, проводить такие сравнения — бред, на деле — повседневная рутина, на которую и внимания-то не обращают. Хочешь обойти ее, пой на английском. Опять же, для русского уха чем непонятней, тем приятственней, и с критикой никаких проблем. И шансонье, и барды живут под жестким прессингом литературной традиции, пронизанной духом мессианства. Обсуждать ее бесполезно, в ней можно жить, работать, петь, дышать. А можно сделать вид, что тебя «тут вообще не стояло». Кстати, песни при таком раскладе получаются удивительные, над одной я уже десять лет голову ломаю. Ее пел по радио красивый, низкий, типично шансонный мужской голос: …Ты танцуешь, а юбка летает,/Голова улеглась на погон,/ И какая-то грусть наползает/ С четырех неизвестных сторон… Дорогие читатели, если кто-то знает полный текст или хотя бы фамилию автора, сообщите в редакцию. Может, хоть тогда удастся приоткрыть тайну этих трудновообразимых, но жутко проникновенных строк.