ОНА БЫЛА ИЗ РОДА РАВВИНОВ... СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ ТАТЬЯНЫ БЕК

Скажу прямо: некоторое время пересиливало имя ее отца — Александра Бека, автора «Волоколамского шоссе» — одного из лучших романов о минувшей войне. Но ее имя в последние годы встречалось все чаще, о ее поэзии заговорили критики — и это еще больше настораживало: похвала нынче идет по какому-то неясному кругу. В своей последней публикации — маленьком эссе-гротеске («Уроки Козьмы» в «Независимой газете» от 3 февраля 2005 г., за четыре дня до своей неожиданной и непостижимой кончины) писала, что в наше время многим пририсовывают лиру. У нее было острое перо, она весело прошлась по всему корпусу поэтов, для которых «важность внешнего имиджа» — наработанный арсенал. Она не выносила амбициозности и позерства, саморекламы и игры в подставные авторитеты. Сама какова была? При первой же встрече в редакции журнала «Вопросы литературы» с открытостью немыслимой в наше время и доверительностью совершенно детской подарила свою книгу «Облака сквозь деревья» с надписью: «Дорогой Гавриил Аронович — очень рада нашему знакомству. Сердечно — Т.Б., 19.VI.2000». На моей памяти на такое был способен только один поэт — Генрих Сапгир. Он же и приблизил эту встречу — так уж вышло. Когда его не стало — а мы в последние годы сошлись по-братски, — я целый год писал воспоминания о нем и искал все напечатанное. И вдруг — где?! — в «Вопросах литературы» огромное прекрасное интервью, которое она взяла у него, оставив нам ценнейшее свидетельство о себе виднейшего поэта из рода Шагалов. Но не так все просто с нашим братом-читателем. Я находился под сильнейшим обаянием новейших поэтических обновлений, сдвижек форм и смыслов. Классический стих Т. Бек мне казался слишком мягко-женственным, близким ахматовской традиции и вкусу, обескураживала ее безбоязненная открытость и, казалось мне, опасная откровенность. В этой же книге меня остановили строки немыслимого отчаянья:

Звуков мало, и знаков мало. Стихотворная строчка спит... Я иссякла. Я устала. — До свидания, алфавит...

Она в большой динамике обновляла всю систему своих словесных и смысловых игр: «Паденье это род паренья/ полет по вертикали вниз/ туда, где черновик творенья/ как бред, не признающий виз...» Она позволила себе идти «Назло и поперек уму!» Она все чаще прибегала к афоризму и парадоксу. Но и здесь прорываются нотки нескрываемой боли, отчаянья — неполноты жизни, неполноты понимания и радости наедине с собой.

— Никому не нужна и никем не гонима... — Мой колпак с колокольчиком набок одет... — О, неужто сорвусь и назад побегу В искаженное поле кривых отражений?

Она была человеком всеохватной деятельности, охотно писала рецензии на вышедшие книги старых и молодых поэтов и прозаиков. В течение многих лет преподавала в Литературном институте, где ее любили и ценили. В эти дни был показан телевизионный фильм, который был снят еще в 2003 году и сохранил для нас облик человека, в котором самоирония сочеталась с любовью к миру, доброта включала строгость. Драма ее последних дней в том и заключалась, что не могла смириться с опрометчивостью друзей, которые забыли о том, как опасно брать хлеб из рук палача, даже когда этот хлеб принимает невинные формы литературного гонорара. Она не могла принять, увы, старую сентенцию времен декаданса: «в годину смуты и разврата не осудите, братья, брата». В этом фильме она сочла нужным сказать о себе важное: «В моем роду были раввины!..» Съемки шли в зимнее время. Все — как сегодня. Но качнулось пространство, и одна свеча погасла... P.S. В книге Татьяны Бек «До свиданья, алфавит» (М.: Б.С.Г.-Пресс, 2003) есть признание: « Во мне — та еще генетика: ...белорусские учителя, русские юристы, датские почтмейстеры и даже... даже настоящий раввин Калман Чаусский (из местечка Чаусы), на могиле которого не росла трава, что по иудейским законам считается знаком Б-гоотмеченности и святости».