ГЕРШЕЛЕ ПРИШЕЛ

В детстве я все ждала, когда же придет к нам Гершеле Острополер. Наверно, это будет в четверг, когда бабушка Фейга печет хлеб на неделю. Бабушка стоит у печи. На лице жар и тревога: крайний хлеб справа заваливается уже в который раз. Что бы это значило? Она ждет, шепчет что-то. Потом ловко поднимает рогатую, обгорелую кочергу, точно угрожая кому-то, и разом отодвигает печную заслонку. Лицо бабушки вспыхивает. По всему дому разливается аромат балабушек с чесноком и гусиным салом. Балабушки томятся в большом чугуне. Умелые бабушкины руки выхватывают хлебы. Она шлепает каждый в отдельности, ловко, как повивальная бабка новорожденного, и складывает хлебы на топчан, покрытый белоснежным полотенцем. Вот бабушка осторожно вынула тот, завалившийся: если его донести так, чтобы он не опал еще больше, то не случится в доме беды. Но вдруг в испуге роняет этот хлеб на пол. — Ой, Гершеле! А Гершеле вошел незаметно. Он сзади подкрался. Он схватил бабушкины жаркие руки в тех местах, где закатаны рукава ее кофты. Он смеется беззвучно, дразня бабушку. Его рыжая бородка трясется. — Откуда ты взялся, Гершеле? — Фейгеню, — говорит он, — я шел мимо и вдруг вижу, как из вашей трубы вместе с дымом вылетают балабушки. На всем свете никто не умеет делать такие легкие балабушки, как вы, Фейга. И вот я стою и думаю: зачем им улетать, когда у Гершеле всегда найдется для них место? Он подтягивает свои латаные штаны и ладонью нажимает на свой вечно пустой живот. «Бездельник, — скажет сейчас бабушка, — ой, бездельник, бездельник». Забота исчезает с лица бабушки. Она закусывает кончик своей косынки, съехавшей на затылок. Она склоняется к печи и ищет там что-то, превозмогая смех. Но смех сильнее ее, он уже завладел ею. Он колышет ее разогретые щеки и подбородок. Он ходит под широкой старушечьей кофтой, сотрясая все бабушкино тихое тело. И всегда озабоченная бабушка Фейга громко смеется, позабыв о завалившемся хлебе. Ах, как весело, когда бабушка смеется! Но Гершеле не пришел. Я подхожу к бабушке, гляжу вместе с ней в печь, где тлеют последние головешки, и спрашиваю: — Бабушка, если бы пришел к нам сейчас, знаете, кто? Гершеле Острополер, что бы вы ему дали? А? — Отвяжись, — говорит она, — я из-за твоего Гершеле когда-нибудь беду наделаю. Отвяжись, ради Б-га! Она не смотрит на меня, не слушает меня. Тысячи тайн знают на кухне ее руки. Из этих тайн складывается наша жизнь в доме. Бабушке некогда, вечно некогда. Но вдруг между дел она усаживается посреди кухни на табурет, вытирает руки о передник, обещающая улыбка сползает с ее губ к подбородку. Она прислушивается к своей памяти и начинает рассказ. — Однажды, дитя мое, пришел Гершеле в корчму голодный. Хозяйка корчмы была скупой женщиной и не давала Гершеле поесть. Ждал Гершеле, ждал, подтянул ремешок, подтянул другой раз и стал ходить по корчме взад-вперед, взад-вперед, приговаривая: — Придется мне сделать то, что отец мой делал. Придется мне сделать то, что отец мой делал... Время шло к ночи, хозяйка испугалась. Что бы такое задумал Гершеле? Испугалась и накормила его досыта. А когда он стал укладываться спать, она и спрашивает: «Скажи мне, Гершеле, что же отец твой делал?» А он отвечает: «Отец мой, когда ему нечего было есть, всегда ложился спать голодный». Бабушка рассказывает любовно и долго, до тех пор, пока не запахнет горелым или кто-нибудь не напомнит ей о ее вечных делах. Канун Песаха. Может, сегодня придет Гершеле? Но, как всегда в этот день, пришел горбун Шая-Махл. Он мал, а одежда его широка. Кажется, ходит один сюртук без человека. Шая-Махл всегда молчит и лишь высовывает голову из ворота, чтобы удобнее было поесть у бабушки на кухне. Бабушка сажает его на топчан и дает ему чай без сахара. Горбун смотрит на нее и не понимает. Но стесняется спросить, почему сегодня чай без сахара? Бабушка вздыхает и отворачивается. Нету. Ничего у нас сегодня нету. Вечером зажигают лампу, и дедушка говорит, что свет у нашей лампы сегодня нищий, синий, голодный. Тогда я сажусь в тихий угол, где никто не может мне помешать, и смотрю на дверь. Сейчас придет Гершеле. Я знаю. Приоткроется дверь, и он вставит в нее свою рыжеватую бородку: — Что у вас здесь происходит? Может, свадьба? Почему у вас так весело, евреи? Богатый стол. Я люблю богатый стол. Он входит, он садится на лучшее место за столом и ест воображаемую фаршированную рыбу и зразы, и жареную индейку. Он пьет вино и поет веселую песню. Бабушка стоит, подперев подбородок рукой, и смотрит на него, не понимая: — Гершеле, где ты видишь еду? Ты же сидишь за голым столом и сосешь собственные пальцы. — Я уже съел все, что было, — отвечает Гершеле, — и сейчас облизываю пальцы. Наступает Песах. А дед не заработал ни гроша и ничего не может придумать такого, чтобы удивить меня. «Почему мой дед не Гершеле Острополер, который все может?» — думаю я. Уже спит весь дом. Пустые углы пахнут пасхальной свежестью. Мыши ищут на старом месте хлеб, выметенный с вечера до крошки. Порожние пасхальные горшки стоят посреди комнаты и ждут. Тени перебегают за окном и ложатся на пол рядом с горшками. Может, это Гершеле пробирается тайком? Он придумал какую-то шутку и назавтра в нашем доме станет весело и хорошо. Скрипят половицы, Гершеле идет.