Отчаяние (часть 1)

– Подмени, – попросила я подругу–медсестру, и выбежала из операционной.
– Пани, у вас беременность семь недель. Будете оставлять? – спросил меня польский доктор, которого я посетила, чтобы избежать лишних разговоров среди своих.
– Да, – я твердо кивнула головой.
– Отец ребенка воюет?
– Думаю, что он уже в Берлине, – я улыбнулась, вспомнив, сколько цветов нам с Александром подарили на свадьбу. Собирали повсюду: солдаты залезали в чужие сады, где зацветала сирень, рвали в лесу ландыши, ромашки в поле.
Познакомились мы в сорок четвертом на Украине. Нас расписали в небольшом районом центре.
Саша – стройный, подтянутый красавец– майор и я, незаметная, худенькая медсестра, каких сотни. Пройдешь – не оглянешься. А он оглянулся и окликнул:
– Эй, сестричка, – я на минутку выскочила во двор, чтобы снять с веревки выстиранные бинты, – хотите… – он раскинул руки, словно собирался меня поймать, – хотите, я вас поцелую!
Передо мной стоял молодой офицер, с веселым открытым лицом, светлыми волосами, зачесанными назад. 
Потом Саша рассказывал всем, что у нас с ним любовь с первого взгляда. Взгляд у него был пронзительный, синий–синий. А любовь пылкая, яркая и неземная. 

Война есть война. Сразу после свадьбы Саша уехал в свою часть, госпиталь, где я работала, переместили с правобережной Украины на территорию Польши.
Он писал мне письма почти каждый день. Я складывала их и перевязывала ленточкой. Получалась увесистая пачка: «Скоро кончится война. Поедем в Москву. У нас родится сын. А потом дочь. Мы будем их любить крепко–крепко, и никогда не будем расставаться». 
Теперь каждый час, каждую минуту я думала только о встрече с ним. Ни всем в жизни выпадает такое счастье – полюбить с первого взгляда. На тумбочке я поставила его маленькую фотографию, такую же, как у него в военном билете. Ночами я желала ему спокойной ночи, и целовала портрет.
 Однажды он проездом оказался в Варшаве.
– Ну, показывай, – выскочив из крытого брезентом виллиса в конце центральной улицы Маршалковской, в шутку приказал он, – какая тут у панов жизнь?
– Да я ничего про их жизнь не знаю. Нам ведь в город политрук ходить не рекомендует. 
Вот – это, по–моему, костел. А площадь называется Спасителя. Немцы всю Варшаву разбомбили, но не удалось гадам до конца стереть с лица земли Спасителя.
– Случайность! А спасители мы, – отрезал Сашенька. – Это они нам обязаны, а не ему!
– Знаешь, а поляки называют Бога паном. Пан Бог! Уважительно! Ну, они вообще относятся уважительно к людям, я заметила, даже ко мне. 
– Так и должно быть, – заметил Сашенька, – человека надо уважать! Тем более, если он представляет такую, как наша, великую страну.
– Ага, а вот адъютант генерала НКВД, который привез его в госпиталь на операцию, нашего начальника санчасти с места в карьер на «ты» и по матери. Орет «если, что не так сделаешь, я тебя в лагерях сгною!». А наш начальник санчасти очень хороший доктор. Я даже по его учебникам в институте начинала учиться. Хирург настоящий.  Столько жизней спас. А тот адъютант…, – я не закончив мысль, махнула рукой. – А про его генерала говорят, тыловая крыса, его в Германию везли обарахляться. 
– Ты поменьше слушай, что говорят, –  строго оборвал меня Сашенька.
– Я в общем–то не об этом, а об уважении. Вот консьерж здания, где наша санчасть стоит, ко мне тоже уважительно обращается: «пани Настя». И еще говорит: «Пан Бог все видит, он за нас отомстит, и мы снова будем жить, как прежде». И еще спрашивал меня, знаю ли я про восстание в Варшаве, во время которого столько поляков от фашистов погибло, а советские войска, говорит, уже за Вислой на том берегу стояли, но не пришли им на помощь.
– Но зато они теперь будут жить по–человечески, как мы, будут строить новое общество, мы их научим. И никаких капиталистов! – ни словом, не обмолвившись о восстании, нравоучительно заявил Сашенька.
– Общество обществом, но им не нужно таких энкэвэдэшных адъютантов, которые уважаемого хирурга посылают, куда подальше и лагерями стращают. Даже Моисей возмутился и стал его защищать.
– Кто это Моисей?
– Подросток из варшавского гетто.
– Из гетто? А откуда он взялся? Там ведь восстание было и в живых никто не остался! 
– Спаслось около десяти тысяч евреев уже из горящего гетто. Моисей, в том числе.  Польское правительство в изгнании создало организацию помощи евреям «Жегота», которое и устроило им побег. Теперь Моисей нам в госпитале помогает. А евреи, что спаслись из гетто, через год сражались в варшавском восстании против оккупантов. Тогда почти все погибли.
Моисей рассказывал, как ему жилось в гетто: фашисты били, издевались и морили голодом. Он к нам попал очень слабым, больным, но несгибаемым! Мы его подлечили, подкормили и он стал раненым помогать: утки выносить, возить на операцию, учил самостоятельно передвигаться. И еще он так играл на скрипке, заслушаешься! Раненые бойцы его любили, пайком делились. Для него, как и для всех остальных, наш хирург был уважаемым авторитетом. А адъютант кричал на доктора, унижал, обзывал, чуть кулаки в ход не пустил. И тогда Моисей бесстрашно встал между ними и закрыл своим худеньким телом пожилого хирурга и тоже стал на энкеведешника кричать на своем языке. Тот так обозлился, что ударил мальчика. Моисей опешил: не ожидал, что не от немца, а от русского офицера ему достанется. Но мы его в обиду не дали. И раненные на крики сбежались.
Варшавское – первое из трехсот гетто Европы, которое восстало против фашистов! Когда просочились слухи, что их собираются эвакуировать в лагерь смерти Треблинка, прямо в газовые камеры, терпение и смирение лопнуло. Шансов на победу не было никаких, потому их никто не поддержал – ни Армия Краева, ни партизаны. Но они мужественно пошли до конца.
Гитлеровцам, несмотря на всю их мощь, удалось только через три недели захватить штаб–квартиру «Еврейской боевой организации».
Саша кивал головой, давая понять, что он в курсе.
– Нам рассказывали, что люди видели за трехметровой стеной обгоревшие трупы, свисающие с балконов высоких этажей, – продолжала я. – Они были очень самоотверженны и сильны духом, видно их Бог давал им силы.
– И у нас свой Бог тоже есть, – задумчиво произнес Саша. – Он спас нас и сохранил. Это товарищ Сталин!
В душе я не была согласна с мужем. Это было мое первое несогласие с любимым.

Победа! Она повлияла на всех. Даже тяжелобольные поправлялись на глазах. Нашу санчасть расформировали, а раненых эвакуировали на родину. 
Уезжая из Варшавы, я оставила записку для мужа.

В Москве восстанавливалась довоенная жизнь. Но пока еще все было по карточкам. Каждый день я писала Саше длиннющие письма: «Я знаю, что ты меня найдешь. Скоро у нас с тобой появится ребенок. Я думаю, девочка. Назовем ее, как ты хотел, в честь твоей мамы Тонечка, Антонина Александровна. Когда состаримся, мы будем растить ее детей, а она заботиться о нас. Дорогой! Возвращайся поскорей. Все–все уже вернулись. Мне так тоскливо без тебя…»
Что это? Почему письмо, которое отослала тебе месяц назад, снова лежит передо мной на столе? Чернила расплылись, наверное, от моих слез. И они продолжают капать на лист. И пачка остальных, невскрытых, лежит рядом. Какой–то человек вернул мне их.  Кто был этот человек? Ах, да! Какой–то военный. Он говорил что–то, а я не слушала его. Потому что этого не может быть. Это неправда! Что это за снимки? На них тебя нет. Только гроб и свежевырытая могила. Цветы, военные в карауле. А это подушка. На ней награды. Твои. Ты мне о них не говорил. Мы вообще так мало разговаривали с тобой, любимый. Тебе всегда было некогда, ты торопился. Я не верю всему тому, что он сказал.  Я все равно буду тебя ждать.

Тонечка родилась хрупкой и худенькой. Я сразу же после родов пошла работать в хирургическое отделение городской больницы. Снова простаивала на операциях часами. Платили мало. Когда Тонечка стала подрастать, я ей показала Сашины фотографии. Тонечка рассматривала фотографии и хвасталась подружкам:
– Мой папа герой. Он погиб на фронте.
Таких семей в послевоенные годы было великое множество. В первый класс я провожала ее одна. Наряженная в белый фартук, с косичками, уложенными корзиночкой, с бантами, она гордо несла букет цветов.  А я представляла, как живой Саша смотрит вслед своей дочери, и как он гордиться ею. Когда во дворе школы на торжественной линейке стали произносить речь о погибших за родину отцах учащихся, назвали Рязанова Александра.  Я не могла сдержать слез.