Плывущий против течения

Подобные мысли приходят в голову всякий раз, как читаешь биографию Сутина — ее разные версии, воспоминания и вымыслы о нем, когда видишь сразу много его вещей — как на нынешней сольной выставке, открытой в Дюссельдорфе и работающей до середины января в Художественном музее К20. Да и вся история жизни Сутина, при всей его необычности и маргинальности, являет собой характерный пример судьбы еврейского художника, родившегося в черте оседлости на рубеже XIX–XX веков.

Правда и апокрифы
Выставка названа «Против течения» — и это точная формула, описывающая искусство Сутина. Все у него не как у всех. Изломанные, изгибающиеся как на ветру дома и деревья переходят в странно, неудобно сложенные, сцепленные руки сутинских персонажей, в их мятые, истерзанные и скукоженные, как будто выжатые после стирки тела. Страх, неуверенность, трагедия читаются во взглядах и позах мальчиков из церковного хора, юных кондитеров, отельных служек, горничных. Людей в униформе – их Сутин писал бесконечно, исследуя степень обезличенности, которой наделяют разных людей единообразный наряд и общность судьбы. Недавняя выставка Хаима Сутина в Лондоне, в галерее Курто, так и называлась: «Повара, официанты, коридорные». Люди низкого звания, приехавшие в конце 1910-х – начале 1920-х в нарядный Париж, с его роскошными отелями и ресторанами, были такими же аутсайдерами, как и сам Сутин, по крайней мере, в первые полтора десятилетия его французской жизни, начавшейся, по всей видимости, в 1912 году. Дата неточная, потому что ничего нельзя утверждать наверняка, когда речь идет о Сутине. История его жизни — сплошные апокрифы, которые подтверждают значимость художника не меньше, чем аукционная стоимость его работ.
Никто не знает наверняка даже дату рождения — вроде бы 13 января, но то ли 1893 года, то ли 1894-го. Да, пишут обычно 1993-й, но не стоит особенно доверять четким сведениям, указанным в изложенном на бумаге или в интернете жизненном пути. Его описание сопровождает любую монографическую выставку — надо же что-то писать. Но точно известно место рождения — местечко Смиловичи, недалеко от Минска, куда он убежит из Смиловичей в 1907 году, чтобы какое-то время поучиться там в рисовальной школе вместе с Михаилом Кикоиным — еще одним будущим парижанином. 
Как, почему убежал? Вроде бы без спроса нарисовал портрет соседа, который был в ярости и так избил Хаима, что семья мальчика потребовала возместить ущерб. И якобы на эти деньги тот поехал учиться. Может быть, все было не так, и, хотя всегда считалось, что Хаим был 10-м из 11 детей портного Соломона, каталог текущей Дюссельдорфской выставки — весьма серьезное издание — настаивает, что Соломон Сутин был сапожником. Но в целом, даже мифологический сюжет с отъездом Хаима из родного штетла демонстрирует, насколько отличались, с самого детства, жизненные пути Сутина и его будущих прославленных коллег, земляков и единоверцев — например, родившихся в Витебске Марка Шагала и Осипа Цадкина. В отличие от их семей, весьма образованных, родители Сутина не принадлежали к среде евреев, которых хоть как-то коснулось Хаскала — движение еврейского просвещения. Библейский запрет на изображение идолов трактовался как запрет на изображение людей, отец рассчитывал, что по окончании хедера Хаим пойдет по его стопам, но как мы знаем, все случилось иначе. 
Из Минска Сутин вместе с Кикоиным попадут в 1909 году в Вильно — в Школу изящных искусств. И следующую важную дату — 1912 год, Париж — выдает паспорт Сутина, с датой и фотографией — похоже, чем-то залитой и вконец испорченной. Состояние фото не удивляет — напротив, было бы странно, если бы все было в порядке. Формальный документ — еще одно свидетельство странности, которой отличало поведение Сутина всю его жизнь.

Холст как одеяло
«Сутин отправился в провинцию и жил там как бродяга в каком-то свинском окружении, — вспоминала Маревна. — Он вставал в три часа утра и отправлялся за 20 километров искать подходящий пейзаж, а ночью возвращался в свою берлогу, забыв, что ничего не ел. Он снимал только что написанные холсты с подрамников: одни, как матрас, раскладывал на полу, другими закрывался, как одеялом, и засыпал».
Маревна — это Мария Брониславовна Воробьёва-Стебельская (ее творческий псевдоним придумал Горький), замечательная художница и одна из героинь Парижской школы, в которой Сутин оказался, как теперь ясно, одним из столпов. Как и многие в том знаменитом арт-сообществе, Маревна была родом из Российской Империи, попала в Париж в том же 1912 году, обитала в Улье, где нашел приют и нищий Сутин, была свидетельницей их с Модильяни безалаберной жизни, их ровесницей и близким другом. Она дожила до 1984 года, когда друзей ее молодых лет давно не было в живых. Ее книга «Моя жизнь с художниками Улья» — один из главных источников знаний о жизни Хаима Сутина, не оставившего ни дневников, ни собственных мемуаров. Он почти не писал писем, содержание которых хоть сколько-нибудь выходило бы за рамки деловых и касалось бы вещей, не имевших непосредственного отношения к его работе. 
Потому что ничего больше его не интересовало ни в юные годы, ни в конце 1910-х, когда в 1918 году маршан Леопольд Зборовский отправил Сутина на юг Франции, чтобы палитра его наполнилась сочными красками Прованса (к этому времени и относится наблюдение Маревны), ни даже в конце 1930-х, когда еврею во Франции следовало бы подумать о спасении жизни. 
«В художественных магазинах больше ничего нет — ни бумаги, ни красок», — писал Сутин в 1939 году случайно обретенному приятелю Жоржу Грогу — еврею, тоже из Смиловичей. Грог был кавалеристом, они познакомились тогда же в городке Сиври, где Сутин жил вместе с Гердой Грот, своей тогдашней подругой - немецкой еврейкой, спасавшейся во Франции от нацистов. Грог отбыл на службу в Алжир, и Сутин писал ему: «Если сможешь купить мне в Алжире тюбики масляной краски и гуашь, покупай все, что найдешь. Привезешь их, когда приедешь на праздники. Ты меня очень обяжешь. Раввин Ибрагим, которому ты посылаешь привет, передал мне наконец мои семейные документы из Смиловичей. Он, если помнишь, когда-то преподавал древнееврейский в Смиловичах. Он теперь не может туда вернуться, и ему придется работать во Франции. Я встретил также Исаака Спорча из Минска, который работает теперь у одного парижского торговца картинами. Он мне иногда приносит краски, потому что мне без этого просто не выжить. Я видел также Кикоина, который с семьей уехал на Юг. Я не имею никаких новостей о Кремене и Липшице…» Сутин и позже писал Грогу, уже в 1940 году, когда немцы были совсем близко: «…Краски в тюбиках или в коробках, покупай все!»
Упомянутые в письме скульптор Жак Липшиц и живописец и скульптор Пинхус Кремень — почти ровесники и земляки Сутина (оба родом из Виленской губернии), и его близкие друзья — как раз спаслись, жили долго и имели успех, особенно Липшиц.
Однако и Сутин, пусть не переживший войну, дожил до собственной славы. В отличие от Моди, о котором Ахматова писала, что тот «при жизни не знал и тени признания». Модильяни просто не дожил. А в случае Сутина реальность абсолютно опровергает миф о его тотальной нищете, которая имела место только поначалу, когда он прибыл в Париж и пытался учиться, посещая мастерскую Фернана Кормона в Академии изящных искусств. Хватило Сутина ненадолго, и по его признаниям, главными учителями стали великие, к которым он бесконечно приходил в Лувр — Эль Греко, Тинторетто, Курбе, Фрагонар. Приходил смотреть, но не копировать — лишь благоговел. «Скат» Сутина — оммаж «Скату» Шардена. Он восхищался Сезанном, хотя главным для него всегда оставался Рембрандт, ради которого он специально ездил в Амстердам — смотреть на «Еврейскую невесту». И не только бычьи туши Сутина вдохновлены знаменитой «Тушей» Рембрандта, но и его «Женщина, входящая в воду» воспринимается как очевидный парафраз на «Хендрикье, купающуюся в ручье» Рембрандта. Этой работы, находящейся в настоящей момент в собрании российского миллиардера Вячеслава Кантора, на выставке в Дюссельдорфе нет, — хотя привезли сейчас больше 60 вещей из разных стран, из многих музеев и частных коллекций. Однако бычьих туш в зале K20 сразу две, и это не считая изображений потрошеных птиц и кроликов, которых Сутин постоянно покупал у мясников, чтобы вновь и вновь воспроизводить на холстах. Если верить мифам о Сутине, когда кровь на туше, перевезенной в мастерскую, сворачивалась и меняла цвет, он покупал у мясника бычью кровь, поливал ею уже начинавшую пованивать тушу и снова принимался за свое. Как бы то ни было, этот сюжет абсолютно укладывается в формулу, которую оставил о Сутине галерист Поль Гийом: «Грязный, дурно пахнущий, плохо одетый, несчастный еврей, вырвавшийся из черты оседлости». 
Но вырвался ли? По всей видимости, только физически. Идиш оставался единственным языком, которым Сутин, в отличие от русского и французского, владел в полной мере. Когда он оставил «Улей» и снял отдельное ателье, из открытого окна доносился голос Сутина, который постоянно что-то напевал на идише.
Что он не имел никаких связей с родными, тоже миф, с которым спорит, опять же, Маревна. Она вспоминает, что как-то раз — возможно, не впервые — Сутин получил письмо от отца, из советской уже России. Тот просил денег и спрашивал, не навестит ли его Хаим, не приедет ли в Смиловичи. «Это письмо, Маревна, действительно заставило меня загрустить! — признался Сутин. — Хотя он и мой отец, он для меня чужд. Поверь мне, он никогда не любил меня, а теперь он пишет и просит о помощи! Я пошлю ему немного денег и пусть он делает что хочет. Это не оживит маму. Но я не хочу туда ехать, это было бы несправедливо по отношению ко мне самому».

От «Улья» до славы
Понятно, что это свидетельство относится не к первым годам жизни в Париже, которые были нищими, но главными, проведенными в постоянном общении с Моди. Именно Модильяни познакомил Сутина со Зборовским, который — да, платил копейки, но поверил в Сутина, стал его продавать и показывать. 
Впоследствии Сутин обвинял давно умершего друга, что тот его спаивал, и его, Хаима, язва желудка (от которой Сутин и умер) явилась следствием того пьянства. Он завидовал успеху Моди у женщин, но ближе у Сутина никого не было, и смерть Модильяни в 1920 году, о которой он узнал, находясь в Провансе, стала причиной долгой депрессии. Когда в 1922-м в Париж прибыл американский коллекционер Барнс — врач, сделавший многомиллионное состояние на изобретенном им лекарстве от гонореи (в том же году открывшего в пригороде Филадельфии собственный музей, известный как Barnes Foundation), Барнс купил у Зборовского больше десятка работ уже покойного Модильяни. Но работ Сутина он приобрел 52 — по дешевке, по 50 долларов за холст, однако в 1922 году это было невероятным богатством, свалившимся на нищего художника. Барнс вспоминал: «Наконец привели ко мне его — пьяного, больного, несчастного. И я уговорил его за гроши отдать всё, включая даже те пять картин, которые он собирался сжечь!». Потом Сутин заявил, что никогда не простит себе, что «пошел на поводу у этого невежды и дал так себя провести». Но в то, что он собирался сжечь свои работы, считая их недостойными, верится легко, потому что многое он правда сжег.
Барнс с гордостью показывал эти картины у себя, есть фотографии, на которых мы видим натюрморты Сутина рядом с «Обнаженной» Модильяни, рядом с Ренуаром и Пикассо. Агент Барнса поселил Сутина в нормальной квартире и был поражен, что тот не стал пользоваться ванной, телефоном, нагревателем воды. Как будто цивилизация и прогресс не то, что не коснулись его, но были ему неинтересны. Сутин, впрочем, и жил там недолго — он непрерывно переезжал, часто меняя студии, оставляя Париж ради пригорода или морского пейзажа. Вот наблюдение уже из времен совсем небедных 1930-х, как раз в Париже: «Дверь не заперта. В первой комнате открытый чемодан на полу и куча грязного белья. Во второй — прекрасный старинный стол чёрного дерева, три жестянки из-под консервов. В третьей комнате роскошная кровать с грязным-прегрязным кружевным бельём. На ней спит Сутин под атласным рваным одеялом небесно-голубого цвета. Больше ничего из вещей. На полу возле кровати разостлана газета, и на ней его костюмы…»
Да, уже были костюмы, и шелковые галстуки, и есть явно постановочная фотография 1935 года: Сутин в костюме, галстуке и шляпе, а за ним море. И больше Сутин не писал в мастерской голым, чтобы сберечь одежду. Но вел себя так же, как когда-то в молодости, когда Моди потащил Сутина к врачу из-за нарыва в ухе, и доктор обнаружил в ухе клопа. С деньгами или без, Сутин оставался маргиналом, искусство забирало его всего, без остатка. Кроме искусства, ничто его не волновало. И никто. На этот счет тоже существует апокриф, теперь уже авторства Эммануэля Мане-Каца, из Вильно — одного из немногих художников Парижской школы, который вовремя променял Париж на Эрец Исраэль. Мане-Кац вспоминал, как однажды уже ставший известным Сутин (а при жизни у него было 30 выставок) посетил его мастерскую и похвастался, что продал работу за 10 тысяч франков. И потом пожаловался: «Почему они все на Монпарнасе против меня!».

Палачи и жертвы
Но когда началась война, спасением Сутина от депортации, а потом и его тайными похоронами занимались друзья. Кто именно, легко вычислить. Авторы каталога дюссельдорфской выставки, где много места уделено еврейской теме и историческому контексту, напоминают, что некоторые французские художники — среди них Андре Дерен, Аристид Майоль, Морис де Вламинк и Кес ван Донген — ездили по личному приглашению Геббельса в нацистскую Германию. А 6000 работ других не менее известных художников, в том числе Франсиса Пикабиа, Пауля Клее, Макса Эрнста, Франсуа Леже, Хуана Миро и Пабло Пикассо, были сожжены в Париже, во дворе Галереи Жё де Пом. Мы читаем также, что в 1942 году 65000 французских евреев были депортированы «nach Osten». Из них только 2800 вернулись назад.
Сутин не был депортирован, но и не выжил, став еще одной еврейской жертвой. Он очень страдал от язвы, к августу 1943 стало совсем плохо, но вынужденно оставался в провинции, где прятался до тех пор. Требовалась срочная операция, ради которой художника повезли в Париж. Еще один апокриф: везли в катафалке, чтобы не вызвать подозрений. По одной из версий, не довезли, по другой, Сутин умер во время операции. Хоронили его Макс Жакоб, Жан Кокто и Пикассо, который все оплатил. На памятнике не было текста — потому что еврей, и могилу Сутина нашли много десятилетий спустя. 
А пока Сутин был жив, во время войны он был не просто евреем в оккупированной Франции — он был известным евреем, из тех, на которых французская полиция, по заданию гестапо, собирала досье. Дожившие до наших дней фрагменты досье Сутина представляют собой девять папок с письмами, газетными вырезками, отчётами инстанций, составленных в ответ на запросы комиссара полиции. И, конечно, доносы, авторы которых, за неимением сведений о настоящем местонахождении Сутина, отправляют комиссару исполненные ненависти и зависти мемуары. Вот, например, что пишет Жюстин Франкёр. Это псевдоним некого Эмиля Буррашона, в 1930-х выпускавшего серию популярных пособий по изобразительному искусству. Мало того, к доносу, дабы повысить в глазах комиссара свой авторитет, он прикладывает брошюру под названием «Вырожденческое искусство или закат Запада», заказанную ему Министерством народного образования правительства Виши. Вырожденческое искусство, напомню, это то самое, в немецком варианте, дегенеративное искусство — Entartete Kunst. С Сутиным, как и с Моди, указанный господин познакомился в школе Кормона. «Он писал, скрывшись за своим мольбертом, который как бы защищал его от товарищей, — свидетельствует автор пасквиля. — Черные жирные волосы, глаза, все время избегающие контакта… Он водил кистью по холсту, напевая сквозь зубы какую-то мелодию, как я понял позже, на идише. Частенько я видел эту малопривлекательную фигуру в кафе в компании Модильяни и других наших соучеников. Сутин много пил и практически не раскрывал рта, оставляя роль рассказчика итальянцу, который утомлял всех своими бесконечными странными монологами, пока их не выставляли из зала, потому что они были слишком пьяны или никто не соглашался заказать для них последний бокал красного вина». Казалось бы, все почти невинно. Но дальше: «Мне представилась горькая возможность проверить, насколько сильна расовая связь между этими людьми, когда я обратился к Модильяни с просьбой попросить за меня у одного торговца искусством, у которого была галерея на улице Ля Боэси. Несмотря на свои обещания, Модильяни ничего не сделал, чтобы представить меня Шерону, и в то же время он приставал к тому, чтобы этот взялся продавать ничтожные картинки Сутина!» Или вот, о том, как они столкнулись с Сутиным в 1918-м в «Ротонде»: «Я подошёл к нему сзади, чтобы поздороваться, и машинально взглянул на листок бумаги, лежавший перед ним. Он быстро чертил какие-то непонятные знаки справа налево, как Леонардо да Винчи, чьи тексты можно прочитать только с помощью зеркала. Я дружески похлопал его по плечу. Он резким движением прижал письмо к груди, как бы для того, чтобы спрятать его от меня, и испуганно посмотрел. Такое поведение вызвало у меня подозрение — это происходило во время войны — и на следующий день я решил выполнить свой долг французского гражданина, отправил письмо с описанием этого случая в комиссариат полиции».
Можно представить себе «дружеское» похлопывание по плечу, за которым последовал донос. Но в общем, мерзкое письмо, кажущееся сегодня, на фоне новой войны в Израиле особенно важным свидетельством, только подтверждает факт зависти бездаря к явному, кем-то уже признанному таланту. Этот талант до сих пор вызывает у кого-то сомнение и непонимание, как и весь европейский модернизм, к которому Сутин не просто принадлежал, но был одним из его пионеров. Он никогда не был абстракционистом — слишком любил форму, чтобы отказаться от нее, но послевоенные модернисты, те, что набрали силу в 1960-х — Фрэнсис Бэкон, Виллем де Кунинг, Фрэнк Ауэрбах, Джексон Поллок — были бы невозможны, не появись 130 лет назад на свет Хаим Сутин и не придумай он свой невероятный, невиданный прежде визуальный язык. 
Ирина МАК
Иллюстрации предоставлены Kunstsammlung Nordrhein-Westfalen