Юбилейный разговор

Артиста, элегантного, в песочном пиджаке, подтянутого, увидела я на юбилейных фотографиях, которые одну за другой присылали мне друзья, побывавшие на празднике у Левенбука.
А когда сама позвонила Александру Семеновичу с поздравлениями, услышала хорошо знакомый, ничуть не изменившийся голос. Думала не утомлять почтенного юбиляра долгим межконтинентальным телефонным разговором, но слово за слово – и сложилось интервью, легкое, непринужденное, пересыпанное шутками, без которых Левенбук – не Левенбук.

- На моем юбилее стол был накрыт на 40 персон, - начал разговор Александр Семенович. - Однако все было готово к тому, что придет на 10 человек меньше или на 10 человек больше. Попали в яблочко: не было пустых тарелок, да и стулья подставлять не пришлось. Хотя, конечно, друзей у меня много больше. Просто возраст такой, что многие из них живут теперь в моей памяти.  И главные из них – мой партнер Александр Лившиц и Иосиф Кобзон, без которого я не стал бы худруком еврейского театра. 

- Уж коль Вы вспомнили важных людей своей жизни, давайте по порядку. Когда у Вас проявилась тяга к лицедейству? У родителей таких склонностей, похоже, не было?
- Верно. Я из медицинской семьи. Замечательным врачом была мама, в Москве ее полушутливо называли замминистра здравоохранения. Папа, хоть и был педагогом, но памятью обладал феноменальной и знал дозировки, кажется, всех применяемых в Союзе лекарств. Врачом была и моя любимая сестра, которая относилась ко мне, как мама. Эмигрировав в Америку, она буквально на второй день встала во главе лаборатории, которая контролировала вакцины и сыворотки, производимые и используемые в США. Она руководила четырьмя десятками специалистов.
Так что мне была прямая дорога в медицинский. Тут-то все и началось. В нашем Первом меде практически все студенты участвовали в художественной самодеятельности. С Лившицем мы учились в одной группе. И вот как-то по окончании очередного конкурса этой самой самодеятельности моим попутчиком оказался Александр Лившиц, тоже, как и я, член жюри, и живший неподалеку от меня – что было явным благоволением Небес.
Вот брели мы себе домой, отчаянно критикуя друг друга. Тогда же нас и осенило, что это очень неплохая основа для совместного конферанса. И у нас получилось. 
На конкурсе артистов эстрады мы стали лауреатами и продолжили выступать вместе. С нами на эстраду пришли такие прекрасные авторы, как Феликс Кандель, Эдуард Успенский, Александр Курляндский, Аркадий Хайт, Михаил Танич. Сначала мы учили их, потом они – нас. Наша первая сольная программа называлась «Пиф-паф, или Сатирические выстрелы по промахам». Музыку писал Ян Френкель, а песни исполняла никому не известная 15-летняя  девочка - Алла Пугачева.
Одна наша программа сменялась другой. Все происходило плавно. Резких разворотов в нашей жизни не помню. 

- Ничего себе плавно! Закончить Первый московский мед, о котором мечтали многие, и пойти на эстраду. Как в Вашей семье отнеслись к тому, что Вы диплом положили на полку?
- Диплом с отличием! – смеется Александр Семенович. - И это не балласт: чем дальше, чем чаще приходится вспоминать усвоенные тогда уроки. Причем не только с пользой для себя самого. Совсем недавно я написал большую подробную статью о дыхательной гимнастике Стрельникова, которая была разработана как метод восстановления голоса, но рекомендуется для общего оздоровления. Врачи знают об этом методе лишь понаслышке, а я у Стрельниковых вел уроки.
На мой взгляд, медицина из всех наук о человеке – самая настоящая. Это вам не философия или идеология, а чистая правда.

- А для мамы не стало трагедией то, что Вы изменили ее делу?
- Нет, родители меня поддержали. Папу, правда, расстраивали летние дожди, из-за которых отменялись концерты на открытых площадках. Он говорил: «у вас, как у мороженщиц».

- Вы вступали в парках?
- Конечно. Как сейчас, помню американского русскоязычного экскурсовода. Он держал в руке микрофон и время от времени почесывал им щеку. Кто-то спросил его: как в Америке работают – за страх или за совесть? Он в очередной раз почесал микрофоном щеку и ответил: за доллары. Вот и мы выступали везде, где платили.
Осуждение пришло не из семьи, а из прессы: газета «Медицинский работник» заявила, что мы погнались за легким рублем. Спасибо, Сергей Михалков за нас заступился - сказал, что, во-первых, рубль этот не такой уж и легкий, а во-вторых, у всякого человека есть право менять профессию. 

- Как вы из парков переместились на радио? Кто придумал «Радионяню»?
- Первые выпуски писал Эдик Успенский, по-своему гениальный писатель. Гениальный уже потому, что у него стая зверей, ставших героями. У легендарного папы-Михалкова только-то и есть что дядя Степа. А у Эдика и крокодил Гена, и Чебурашка, и кот Матроскин, и Шапокляк.
Название передачи придумал я. Эдик, правда, говорил, что он. Пускай. Я не ревную.

- И как долго прожила эта передача?
- Тридцать лет. Считаю лучшим комплементом, когда кто-то говорит: я слушал «Радионяню» каждое воскресенье. А выходили-то мы всего раз в месяц! 

- Правда? Мне тоже казалось, что эти ваши уроки звучали куда чаще. Я еще и стишок-эпиграмму помню:
До чего дошли мы, ну и ну,
Голосов в эфире не жалея,
Русскому учили всю страну
Грек и два отъявленных еврея.

Но как же тридцать лет? Лившиц, как мне кажется, уехал в конце 1970-х.
- Правильно. На его отъезде передача не закончилась: его заменял сначала Лев Шимелов (мы с ним даже записали песню к «Пластилиновой вороне»), потом Володя Винокур.

- У Вас не было идеи эмигрировать вместе с Лившицем?
- Нет. У нас было четкое разделение труда. Для Лившица главным была семья. Так что, когда у дочки Маши возник серьезный конфликт в институте, и она попросила отца уехать, тот согласился. И я его понял.
Но у меня самого тогда семьи не было, а главным была работа. Я не замечал никаких перемен вокруг, меня волновал только репертуар.
Расставались мы мирно, он обсуждал со мной, кем его заменить. Его волновал престиж нашего дуэта, наша марка – и это хорошо!

- Для Вас это была серьезная ломка?
- Разумеется, для меня его отъезд стал ударом: Лившиц был не только партнером – мы любили друг друга. И хотя по жизни мы могли друг с другом не соглашаться и отчаянно спорить, в творчестве были одним организмом: никто из нас никогда не помнил, кто что предложил. У меня было свое постоянное место за их обеденным столом, я обожал вкусности, которая готовила его красавица жена Рива, меня любили его дочери… Так что я терял не просто партнера, но родного человека.
А профессионально перестраиваться мне особо не пришлось… 

- Как случилось, что спустя десяток лет Вы оказались в еврейском театре? До того еврейской темы в вашем творчестве, кажется, не было?
- Точно, не было. Я был в еврействе полным невеждой. Но мне повезло. В одном здании с театром был офис Федерации еврейских организаций и общин под названием «Ваад», возглавлял «Ваад» Михаил «Мика» Членов, замечательный человек, полиглот, виртуозно переводивший с 14 языков под аплодисменты слушателей. Он меня и просвещал. В любое время я мог зайти к нему и задать самый дурацкий вопрос. В Мике не было ни толики снобизма или высокомерия, и я не боялся обнаружить свою полную еврейскую безграмотность. Мика стал моим учителем.

- Просвещались Вы потом. Но как Вы оказались в еврейском театре?
- На этот вопрос у меня есть простой ответ: меня Кобзон в этот театр устроил.

- А поподробнее?
- Пожалуйста. Как известно, после убийства в 1948 году Соломона Михоэлся и закрытия ГОСЕТа в 1949-м еврейского театра в стране не осталось. Только в 1962 году при Москонцерте был разрешен маленький еврейский драматический ансамбль – «Шалом». Играли мало, в небольших городах, иногда по восемь месяцев сидели без работы. Спектакли шли на идише. Рекорд посещаемости - семь человек, которые все время разговаривали между собой. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что среди этих семерых лишь один знает идиш и переводит остальным. А в 1987 году этот ансамбль остался без руководителя. Тут-то и вспомнили обо мне.
Когда консультировались по этому вопросу с крупным начальником, он сказал: «Кандидатура подходящая, но он вряд ли согласится. Он же не идиот?!» Чиновник ошибся: посоветовавшись с женой балериной Визмой Витолс и Аркадием Хайтом и заручившись их обещанием помочь, я согласился. И они помогли! Визма поставила в «Шаломе» 14 спектаклей и 130 танцев, Хайт стал главным драматургом театра. Но произошло это не вдруг.
За моим согласием последовала процедура утверждения в должности.
Меня пригласили в МК партии, в кабинете было четыре человека. Один из заседателей спросил, планирую ли я ставить в театре Островского. На что я твердо ответил: «Неужели вы думаете, что после пьес Островского в Малом театре кто-то поедет на Варшавское шоссе смотреть “Бесприданницу” или “Грозу”?» Этих слов хватило, чтобы со мной быстро распрощаться, пообещав при необходимости связаться. 
Не факт, что связались бы. Но… Тогда я режиссировал юбилейный концерт Кобзона. И однажды столкнулся в его мастерской с большим московским чином в области культуры. Кобзон будто бы невзначай спросил его: «Как продвигаются дела с открытием еврейского театра в Москве?» Чиновник ответил: «К сожалению, забуксовали. Левенбук отказался». Надо было видеть выражение лица этого чиновника, когда Кобзон представил ему меня. Тот протянул руку и спросил: «А что? Разве Вы не отказались? Мне передали, что Вам дважды звонили, и Вы не согласились. Значит, снова меня неверно проинформировали!..» Вот так Кобзон устроил меня в театр.

- Начинать было трудно?
- Невероятно! Театр открывался спектаклем по пьесе Аркадия Хайта «Поезд за счастьем». Я так волновался, что совершенно забыл о пиаре – не позвал ни одного журналиста. В последний момент рискнул позвонить Пугачевой: «Алла, выручай! Открытие театра, выступи, скажи пару слов». – «Когда открытие?» – «Сегодня, в семь вечера». – «Ты бы еще завтра позвонил». Но приехала. Не только для зрителей и трупы, но и для меня самого это был сюрприз: я не надеялся на ее появление и никому ничего не сказал. И когда перед началом спектакля Пугачева таки вышла на сцену, зал ахнул. Никакой министерской нудоты, сама Пугачева! Она тепло и просто говорила о зрителях, говорила об актерах, а потом взяла меня за руку со словами: «Вот так, как когда-то этот человек вывел на сцену меня, сегодня я вывожу на сцену его и желаю успеха его театру!» 

- Легкая рука оказалась у Пугачевой? Какие моменты своей жизни Вы считаете знаковыми, звездными? 
- Рождение «Радионяни» и театр. 

- А какие события оцениваете как самые сложные, ставшими проверкой на прочность?
- Ответ тот же. Хотя «Радионяня» досталась нам легче, чем потом театр. Но я не жалуюсь: сполна взял все, что Б-г мне дал.

- С приходом в «Шалом» частью Вашей профессии стало еврейство. Столкнулись ли Вы с антиеврейской враждебностью?
- В театре – ни разу! У нас примерно половина труппы неевреи: мы - маленькая “еврейская организация объединенных наций”. То же и публика. Евреев заманить в еврейский театр очень непросто! Но у нас есть завсегдатаи разных национальностей. Придя к нам один раз, возможно, и случайно, они остались на годы, пересмотрели весь репертуар. 

- А до театра? Мешал Вам антисемитизм?
- Конечно! А как могло быть иначе? Мы жили в стране, где был не только бытовой, но и государственный антисемитизм. 
Начать с того, что меня не взяли ни в один театральный вуз. Поэтому я, собственно, и пошел в медицинский. Как говорил Гриша Горин, «давайте к нам, у нас таких много». Потом меня увидели где-то в капустниках, предложили в “Щепку” идти сразу на второй курс, но я гордо отказался. “Пятый пункт” преграждал нам путь за рубеж, мешал выезжать за границу. Но к нам хорошо относились, поэтому мы, хоть и с трудом, но выезжали. Нам открыто говорили: “Ребята, вот будет в какой-нибудь группе поменьше евреев, тогда вы и поедете”. И мы с Лившицем немало поездили при советской власти. Потом - уже с театром, но без него.
Правда, надо признать, что нам с Лившицем на удивление везло. В ­1970-е, после оттепели, начались чистки на эстраде, закрывали целые программы и отдельные номера, запрещали артистов с сомнительными фамилиями. Особенно лютовал Сергей Лапин, председатель Гостелерадио. Он закрыл Вадима Мулермана, Аиду Ведищеву, Нину Бродскую, Ларису Мондрус, Валерия Ободзинского, и многих других. А нас с Лившицем не трогал. Не подумайте, что за выдающиеся заслуги. Оказалось, что Брежнев собирал пластинки «Радионяни» для внуков, оттого, как говаривал Хайт, «мы были в теплой ванночке».

- Вы говорили, что в отличие от Лившица, главным приоритетом которого была семья, Вы были полностью поглощены работой. Однако Ваш юбилей опровергает это утверждение.
- Со временем и я взялся за ум. В нашем союзе с Визмой родилось полтора десятка спектаклей и один мальчик – Айвар Левенбук, прекрасный сын, наша опора и надежда. Он встречал гостей, пришедших ко мне на юбилей. У него красавица жена Катя, очень нами любимая. И сын Лева. Про таких, как мой внук, Танич сказал: «Не думайте, что жизнь у льва - халва». Ему нелегко приходится: поцелуй бабушку, обними дедушку, слушайся маму…
Да и на моем юбилее я отвел ему непростую роль, с которой он блестяще справился - сделал все, как я просил. 
В правой руке у меня была трость, а за высоко поднятую левую руку он вывел меня к гостям под музыку «Семь сорок». Бабушка Визма и поклон ему поставила. Думаю, неплохое начало для четырехлетнего артиста.
Беседовала Наоми ЗУБКОВА