«Ах, Одесса!»

Поэтому в нашем микроисследовании логичнее сначала обратиться к мелодии, она явно первична. А первым музыкальным коллективом, в распоряжении которого она оказалась, стал ленинградский джаз-оркестр под управлением Алексея Семенова. Напомню, его художественными руководителями были Клавдия Шульженко и ее муж, коренной одессит Владимир Коралли (подлинная фамилия Кемпер, 1906 - 1995). Он прекрасно знал своего талантливого земляка Табачникова и во время июньских 1940-го года одесских гастролей заказал Модесту Ефимовичу (либо получил от него ранее заказанные) мелодии двух будущих песен репертуара своей супруги – «Дядя Ваня» и «Мама». Коралли спешил – уже в сентябре коллектив должен был выступать в Москве, там же он рассчитывал осуществить студийные записи новинок для тиражных пластинок. Поэтому, сразу по получении, ноты обеих мелодий были отправлены двум знакомым поэтам-песенникам – ленинградке Анне Дмитриевне Ермолаевой (для пластинок использовала псевдоним Аста Галла) и ростовчанину Григорию Гридову. Ермолаева оказалась расторопней, и в конце сентября 40-го песня на ее слова «Дядя Ваня» была записана в Москве для пластинки Грампласттреста. Перед этим ее удалось с успехом «обкатать» на московских выступлениях в концертной программе джазового коллектива под названием «Скорая помощь».
Любопытно, что ни нотной рукописи мелодии, ни клавира «Дяди Вани» до сих пор не обнаружено. Ноты для голоса и фортепиано (со словами, авторство которых почему-то не указывалось) впервые были опубликованы в песенном сборнике М. Е. Табачникова, вышедшем уже после его кончины усилиями композитора Сигизмунда Каца (М., Сов. композитор, 1978). С текстом же «Ах, Одесса…» ноты в советскую эпоху (да боюсь, и позже) вообще не выходили. 
Можно сколько угодно фантазировать о том, как 27-летний композитор, в нарушение договоренности с Владимиром Коралли, нелегально распространял в довоенной Одессе сочиненную для восходящей эстрадной звезды Шульженко мелодию, на которую то ли сам, то ли кто-то из его друзей написал слова о “жемчужине у моря”. Но ни один серьезный исследователь, знакомый с реалиями того времени и взаимоотношениями названных лиц, этому не поверит. Во-первых, сам Табачников был совершенно не способен на такой авантюрный поступок, тем более в столь грозное время. Он был абсолютно советским человеком, в юные годы прошедшим достаточно суровую жизненную школу. В 1929 - 1932 годах служил пианистом клуба Одесского ОГПУ, в 1936 - 1940 концертмейстером Одесской филармонии, а с 1940-го до начала эвакуации заведовал музыкальной частью Одесской киностудии. Во-вторых, он отлично понимал, насколько важно для него как начинающего композитора сохранить доверительные отношения с влиятельным Коралли. Ведь именно Коралли и Шульженко способствовали популяризации сочиненных им мелодий, исполняя их на эстрадных площадках и записывая на пластинки. Не говоря уж о приносимых этими пластинками авторских гонорарах. В-третьих, текст «Ах, Одесса…» с неоднократным повторением в припеве слов «ты знала много горя» был для него совершенно неприемлем. Фраза допускала двоякое толкование. О каком времени речь? О царском прошлом с его еврейскими погромами? Или о жизни под мудрым ленинско-сталинским руководством? Может быть, о зверствах одесской ОЧК в апреле - августе 1919-го? О голоде на Украине 1932 - 1933 годов? Или о страшной волне репрессий 1937 - 1938 годов? Наконец, даже если допустить появление и распространение в предвоенной Одессе песни с подобными текстом, это не могло бы не привлечь внимания постоянно державшего руку на пульсе Коралли. Но ни разу в жизни, в том числе в своих воспоминаниях, написанных в 1980-е годы, он ничего не сообщил о двойной жизни знаменитой мелодии Табачникова.
Некоторые знатоки истории старой эстрады, которых мне удалось расспросить о происхождении текста «Ах, Одесса…», высказали предположение о его появлении на свет в период румынской оккупации города. “Обновленная” таким образом мелодия Табачникова могла якобы зазвучать в открывшихся при румынах частных ресторанах и прочих увеселительных заведениях.
На мой взгляд, такое событие не могло не оставить следа в памяти одесситов и так или иначе впоследствии нашло бы подтверждение в чьих-то устных рассказах или воспоминаниях. В частности, этого не могла бы не знать аккордеонистка Вера Белоусова, будущая жена Петра Лещенко, музицировавшая в оккупированной Одессе и впоследствии исполнявшая в Румынии песню Модеста Табачникова «Мама». Но и она никогда не рассказывала и не писала ни о чем подобном. Еще более веским аргументом против версии о сочинении текста «Ах, Одесса…» и его песенной популяризации в военное время является полное отсутствие так называемых “реберных” (на рентгеновской пленке) записей шлягера в послевоенный период, вплоть до начала магнитофонной эпохи. Большинство опрошенных мною экспертов, помнивших поздний период реберного самиздата (я его также застал и знаком с наиболее яркими образцами), склоняются к тому, что песня начала распространяться в Советском Союзе не ранее середины 1960-х, а пика популярности достигла к середине 70-х.
Самым надежным путем к установлению места и времени рождения песни о “жемчужине у моря” было бы обнаружение первого документально зафиксированного (в изданных или рукописных нотах, опубликованном тексте, любительской или профессиональной записи, концертных программках, на пластинке) факта ее существования. После долгих поисков, среди перечисленных форм песенной жизни, в качестве самой ранней по времени появления на свет мне удалось обнаружить грандик французской фирмы «OSI disques» под названием «ВЛАДИМИР СЛАЩОВ. Chansons russes». Он вышел во Франции в 1958 году.  На третьей дорожке 2-й стороны была записана вспоминаемая песня. На конверте и этикетке значится: «Odessa», имена авторов отсутствуют.  
Один из самых популярных русских певцов-эмигрантов 1950-х - 1960-х годов, Владимир Слащов (подлинная фамилия Хверюк, 1906 - 1974) был уроженцем Бессарабии, в 1918-м году отошедшей к Румынии. Очевидно, еще до Второй мировой войны он перебрался во Францию. Благодаря хорошим вокальным данным, обаятельно-доверительной манере исполнения, а также характерной внешности улыбчивого «русака», ему удавалось производить сильное впечатление на слушателей. В 1950-е – 1960-е годы, кроме названного грандика, он записал еще один с таким же названием и оформлением, а также гигант «Russie d’hier et d’aujourd hui» («Вчерашняя Россия и день сегодняшний»). Кроме того, в конце 1940-х или начале ­1950-х Слащов успел записать несколько патефонных пластинок парижской фирмы ELESDISK, принадлежавшей выходцу из одесских эмигрантов Леону Спейcеру. Согласно сведениям исследователя из Парижского университета Сорбонны Петера Нахона, “…в 1895 году в Париж приехал уроженец Одессы Вольф Спейсер и основал библиотеку на 34 rue des Rosiers – в Париже, в квартале, заселявшимся вновь приезжавшими евреями, начиная с 1880-х годов. Вскоре эта улица становится центром культурной жизни евреев в Париже. Начиная с 1910 года Вольф публикует календари и альманахи, называвшиеся “Yddisch-franzoischer Kalendar” (еврейско-французский календарь) <…> Однако Спейсер оказался вовлеченным в левый бизнес и в 1929 году ему пришлось закрыть свой магазин. Жан-Пьер Азэм писал в своей книге «Жизнь и выживание в “Болоте”» (квартал «Марэ» в Париже - прим. переводчика) “… что он умер 6 февраля 1941 года. Позднее один из его сыновей возобновил бизнес.” Российским исследователям истории фирмы ELESDISK удалось выяснить, что жена Вольфа Спейсера Регина продолжила заниматься магазином после их развода в 1930 году совместно с сыном Леоном. После войны Леон Спейсер восстановил магазин отца, а в 1948-м создал собственную фирму звукозаписи под названием ELESDISK. 
Тут-то и возникает мысль: не в окружении ли Леона Спейсера, поддержавшего Слащова в самом начале его «пластиночной» карьеры, родился текст вспоминаемой песни? Подтверждением общего интереса Слащова и Спейсера к одесской теме является тот факт, что на одной из вышеупомянутых патефонных пластинок ELESDISK’а певец записал матросскую песню «Яблочко», которая в годы Гражданской войны обрела необычайную популярность именно в Одессе. Наверняка среди новых парижских знакомых Спейсера было немало эмигрантов второй волны, в том числе одесситов. Послевоенный советский патриотизм, охвативший значительную часть русской эмиграции, сделал необычайно востребованными песни советских композиторов. Недаром репертуар того же Слащова наполнился мелодиями Соловьева-Седого, Богословского, Мокроусова, Блантера и Табачникова. Но, как правило, это были песни военного или раннего послевоенного периодов. Такая архаика, как «Дядя Ваня», казались эмигрантам новой волны неуместными пришельцами из другой эпохи.  Однако мелодия песни была хороша, и ее решили освежить новыми словами о “жемчужине у моря” – любимом городе, еще совсем недавно познавшем “много горя”: предвоенный сталинский террор, страшные дни оборонительных сражений 1941-го, румынскую, а затем немецкую оккупацию. 
Долгоиграющие пластинки Слащова стали проникать в Советский Союз в начале 60-х вместе с пластинками Сары Горби, Мани-цыганки, Бориса Немирова и Ирины Бондыревой. Их распространение посредством магнитофонных переписей особенно активизировалось во второй половине десятилетия, когда бытовые магнитофоны получили в СССР достаточно широкое распространение. О ее позднем по сравнению с другими известными шлягерами одесского городского фольклора происхождении говорит еще и тот факт, что Борис Рубашкин, подбиравший в свой ранний репертуар подобные песни  («Цыпленок жареный», «Мурка», «Когда я жил в Одессе», «Мама, я жулика люблю») и хорошо знакомый с записями Слащова,  решил не включать ее в эту старую проверенную компанию как явный новодел. При всей любви к мелодиям Табачникова, Сара Горби, очень чуткая в этом отношении певица, также никогда ее не пела. Не пели песню и другие эстрадные звезды русской эмиграции во Франции 1950-х - 1960-х годов: Людмила Лопато, Борис Немиров, Ирина Бондырева и Гриша Бородо. Путь от «магнитофонного» Слащова к бесчисленным интерпретаторам «Жемчужины у моря», особенно расплодившимся в последние годы на Youtube, стартовал в городских отечественных ресторанах и на подпольных концертах певцов-нелегалов брежневской эпохи.
Заключить же рассказанную историю хотелось бы не иначе, как словами вспоминаемой песни, обращенными к бесконечно дорогому и навсегда памятному мне городу: «Живи, моя Одесса, живи и процветай!»
Николай ОВСЯННИКОВ