Месть - креативное блюдо

На звонок вышла женщина преклонных лет. Протянув Громову костлявую руку, обвитую старинными браслетами, и, едва кивнув его молоденькой напарнице, старая дама пригласила их пройти в гостиную.
- Меня зовут Мина Францевна Старберг, - строгим голосом проскрипела она. - Я племянница Маркова.
Подчеркнуто вежливые манеры, стать и осанка, несмотря на преклонный возраст, вызывали уважение и придавали особую значимость человеку совсем другой эпохи.
О возрасте хозяйки говорили и старинная мебель, и рояль, занимающий большую часть комнаты, и ажурные вязанные салфетки под всевозможными вазочками, и хрустальная люстра - антураж того времени, где прошла ее жизнь. С фотографий на стенах улыбалась молодая девушка в соломенной шляпке, украшенной ленточками, в блузочке с матросским воротником.
Василий был крайне удивлен внешним видом старой дамы, ее сдержанностью и величественностью. Губы у нее были тонкие и слегка подкрашенные. Аккуратный нос и не потерявшие блеска глаза, тщательно уложенные в валик седые волосы составляли образ несгибаемой аристократки. В целом все лицо, несмотря на морщины, сохранило черты былой красоты и благородства. Высокий рост и все еще стройная фигура, позволяли одежде хорошо сидеть. На Мине Францевне была шелковая кремовая блузка с бантом под шею и темная шерстяная юбка до щиколотки, как в стародавние времена. На ногах были черные чулки, облегающие тонкие щиколотки, темные кожаные туфли на низком каблуке заканчивали строгий элегантный туалет. Она не шаркала стоптанными тапочками по полу, как это делают большинство старух, а легко двигалась, словно когда-то занималась балетом.
- Это Степанида, моя помощница, - решив придать вес своей молодой напарнице, представил Громов Степку.
Дама только подняла одну бровь, словно впервые увидев юную особу.
- Мы из креативного театрального журнала… - приготовилась сделать заявление Степка.
- Я знаю, - не дав ей договорить, перебила ее дама, и к удивлению девушки, показала на раскрытый ноутбук, стоящий на невысокой этажерке. - Мне о вас все прислали.
Степка, молниеносно успев рассмотреть фотографии в гостиной и тыкнув в одну из них пальцем, без перехода бесцеремонно спросила:
- А это кто? 
- Это и есть мой родственник, Марков, дядя, брат отца, -  высокомерно отозвалась хозяйка. - Он был великим режиссером. А я актрисой в его театре.
- Актрисой? – протянула с удивлением Степка. - А я вас… 
Громов сделал удивленное лицо, желая остановить коллегу: мол, ты что не подготовилась?
- Нет-нет, вы меня не можете знать, это было давно, - поспешила заверить девушку хозяйка дома.
- Да-да, я прочитала, Маркова посадили за антисоветскую деятельность и расстреляли в тридцать седьмом! – с нажимом произнесла Степка, чтобы Громов не обвинял ее в том, что она не подготовилась к интервью.
Старая актриса поджала губы.
Василий еще раз зло зыркнул на Степку.
- А в его театре работали самые популярные артистки того времени, например, красавица Сильва, - продолжила напарница, всем своим видом показывая, что она очень даже в курсе. 
- Сильва – это я! – с гордостью произнесла Мина Францевна. – Это был мой сценический псевдоним.
- Мина Францевна, нам хотелось бы узнать поподробнее все о вашей семье: мы слышали про вашу внучку Лолу, восходящую звезду, хотелось бы проследить всю цепочку, где ее родители, что с ними сейчас? – стараясь быть учтивым, полюбопытствовал Громов.
- Вы думаете, это необходимо освещать…- замолчав, женщина не закончила фразу. 
- Посмотрим, - произнес Громов. - Кроме того, мы хотели прояснить кое-какие моменты из жизни вашей дочери, матери Лолы.
- Какие моменты?  - зло сверкнула газами Мина Францевна.
- Лола родилась в тюрьме? - опять не выдержав, выпалила Степка.
Василий строго посмотрел на нее: поперек батьки в пекло не лезть!
- Мы выяснили, что в графе ее отца стоит прочерк, а мать зовут Софья, - мягко продолжил Громов. – Вы можете подтвердить, что это так?
- Да, Лола - дочь Сонечки. – И помолчав, добавила:  Моей дочери.
- Где сейчас ваша дочь? – глядя ей прямо в глаза, жестко спросил Громов. 
- Должно быть, опять в лагере…

* * *

- Мамаша! – кто-то издалека позвал Сонечку, - открывай глаза. Ну, мамаша, просыпайся же! Смотри, дочь у тебя родилась! Как назовешь?
- Лола, - прошептала Сонечка. 
Соне делали кесарево в тюремной больнице. Перед наркозом ей стало страшно и одиноко, очень хотелось крикнуть: «мама!»
Но строгая и неуступчивая Мина Францевна все равно была очень далеко, да и их отношения прервались навсегда. Сонечкин новоиспеченный муж вновь и вновь являлся в ее воображении и говорил ласковые слова. Но она больше не хочет их слышать, ведь с чьей-то подачи, он бросил ее. С чьей? А на прощание обозвал дочерью жидовки и врага народа, из-за которой его карьера будущего дипломата должна была рухнуть, не начавшись. Тогда ей стало так плохо, что даже звуки рыданий не пролезали через сухую гортань. Она задыхалась, икала… 
Примчавшийся на своих протезах ее отец, Платон, посмотрел грустными глазами и, наклонившись, шепнул на ухо:
- В жизни все проходит. Ты должна верить в хорошее и держаться.
Но она не хотела верить в хорошее и держаться. Тем более теперь она знала все. И что родителей отца, то есть ее дедушку и бабушку расстреляли красные, именно те, кто сейчас жируют у власти. И что маму посадили они же. А отца превратили в инвалида без обеих ног. Обида переполняла ее.
«Ну, жирные слуги народа, погодите», - слушая план ограбления одного из высокопоставленных чиновников, который обсуждался компанией подростков, ликовала наивная Сонечка. Ее, романтичную и неискушенную, назначили совсем на маленькую роль в их молодежной банде. Заранее прийти в элитный дом, пройти через консьержку, подняться на этаж и позвонить в дверь выбранной квартиры: проверить, действительно ли хозяева в отъезде. Сонечка с ее воспитанием и внешним видом выглядела очень достойно. Заподозрить ее в чем-то неподобающем было невозможно. 
После ограбления за Соней пришли ранним утром на следующий день.
Мина Францевна, одетая даже спозаранку словно на выход, с непроницаемым лицом ознакомилась с постановление на обыск. В доме ничего не нашли. Потом состоялся суд. Свидетели, видевшие Сонечку накануне возле квартиры, дали показания.
Зал суда выглядел совсем не романтично. Обшарпанные стены, усталый мужчина, огласивший первый в ее жизни приговор. Потом наступил мрак и долгая холодная зона: надзирательницы, охрана на вышках и лай собак.

* * *

- Мамаша, просыпайся, - бьет Сонечку по щекам доктор, - у тебя дочь, смотри, какая ладненькая.

* * *

- Лола родилась и жила в заключении, пока вы ее не забрали к себе, - опять мягко произнес Громов.
Мина Францевна прервала молчание.
- Я расскажу вам всю историю своей семьи, - твердым голосом начала хозяйка старинной квартиры.
Громов кивнул.

- Мой отец был немецким поданным, евреем по национальности, отсюда фамилия Старберг. Он был врач. Его расстреляли… не сразу после революции. Позже. Только не спрашивайте, за что. За все. За то, что он был немецким поданным, за то, что еврей, за то, что он носил очки, за то, что служил ранее при дворе. Маму, которая бросилась на солдат защищать его, избили прикладами, сделав инвалидом до конца жизни. Вскоре она тоже умерла. Я осталась совсем одна, без дома - его отобрали, без средств к существованию. Но молодость взяла свое, - она тряхнула головой. - Страна бурлила, кипела страстями, все приветствовали новую жизнь. Конечно, я не забыла об обстоятельствах гибели отца, но постепенно все, что было связано с трагедией моих родителей, отдалялось. Нам внушался оптимизм и радость: «мы рождены, чтоб сказку сделать былью». 
В общем, мне было восемнадцать, я обратилась за помощью к моему единственному родственнику, младшему брату отца. Он был известным режиссером, сценаристом. Фамилия его гремела на всю страну. После расстрела моего отца он сменил фамилию Старберг на Марков, своего рода псевдоним. Многие евреи так скрывали национальность. Он приютил меня в своей квартире, дал образование, а позже взял в свой театр и сделал настоящей актрисой, которую знали и любили. А люди, что убили его, искалечили всю мою жизнь, - Мина Францевна тяжело вздохнула. 
- Он якобы занимался в театре антисоветской деятельностью, - продолжила она. - Те, что пришли за ним ночью, перевернули весь наш дом. Когда я спросила, что они ищут, один из оперов посмотрел на меня и, наверное, узнал. Опер очень оживился, схватил меня за подбородок грязными руками, притянул к себе и пообещал, что следующей буду я. «Запомни меня, - сказал он, - моя фамилия Шакалов».
Свое обещание он выполнил. Через день или два Шакалов приволок меня на допрос. Маркова к тому времени, он превратил…  Представляете, что должна была чувствовать молоденькая девушка, боготворившая своего кумира, когда, стоя на коленях перед этим Шакалом, дядя просил у него за все прощение, наговаривая на себя и на других. «А теперь, красотка, займемся тобой», - потирая руки, заявил садист.
Но тут его вызвали к начальству.
Из-за срочной занятости Шакала меня передали «доброму» следователю, и он без допроса выкатил мне срок за соучастие в антисоветской деятельности вместе с Марковым. Потом - тройка и «до особого распоряжения».  Десять, пятнадцать, может быть двадцать пять, а есть вероятность, что и пожизненно.
Выдерживали немногие.
Но я выдержала, потому что у нас в местах заключения действуют свои внутренние законы. Их диктуют урки, воры, с которыми не связывалось и считалось местное начальство. Они им были нужны, удобны.
Так вот один из воров в законе, его звали Роман Незнанский объявил всем, что знает меня по открыткам, и давно обожает.
После его содействия меня сняли с общих работ и поставили на кухню. Позже, совсем освоившись, я стала играть в лагерном театре. Там подобралась неплохая компания. 
Однажды Роман попросил, чтобы я приютила в труппе его детдомовского друга.
Другом Романа оказался сын белого офицера, с хорошим воспитанием и образованием. Отца его расстреляли, как служившего в царской армии. А Платона отобрали у матери и отдали на перевоспитание в детский дом. Мать не знала, где он. Разыскивать запретили. В первые дни войны Платон добровольцем попросился на фронт, попал в окружение, а потом в плен. Бежал. Добрался до наших частей. Оттуда - прямым ходом в лагерь. Но не просто так, успели над ним поработать. Да так, что сделали инвалидом. Выхаживала я его долго. От холодного климата у нас на севере ему стало хуже, врачи предвещали гангрену, и в результате ампутацию обеих ног. Но он стоически выносил все невзгоды. Подбадривал меня, когда я плакала, глядя на красавца-офицера, умницу, со светлой головой. Мы крепко держались друг друга, иначе бы мы оба не выжили. Когда на меня пришло «распоряжение», я так была рада, что, ошалев от счастья, позабыла все на свете, бросилась бежать, не знаю куда.
Назад в Москву мне возвращаться было нельзя, жить разрешалось только в определенных местах. Я оказалась в маленьком захолустье, работала там вплоть до хрущевской оттепели, после которой наступила настоящая свобода! Я сломя голову помчалась в Москву, в нашу с Марковым квартиру, которую, непонятно как, не заняли и сохранили. Театральный союз похлопотал. Маркова реабилитировали, меня тоже. Платон тоже вернулся, но уже без обеих ног, а вместе с ним и бывший вор в законе, Роман. Он устроился на работу, дал Платону слово, что завяжет со старым - и свое слово сдержал.
Наконец-то настали времена, когда люди подняли головы и заговорили о безобразиях, которые творились вокруг. Вспоминали прошлое. Те, кто был виновен, как мне казалось, искали пути к очищению.  Всплыли фамилии тех, кто уничтожал цвет нации, уничтожал жестко, как моего дядю Маркова. Мне же Шакала вспоминать не хотелось. Зато он напомнил о себе сам.
- Эй, Фрицовна, ты еще не сдохла? – как-то раздался телефонный звонок. Он нарочно так называл меня.
Я бросила трубку. Но не тут-то было.
- Фрицовна, ты что же, забываешь старых друзей? Это Шакалов. Небось, подружкам сейчас, старая ведьма, рассказываешь, как тебе повезло со мной. Жива ведь осталась.
- Что вам нужно? - спросила я.
- Заехать к тебе.
- Нет.
- Да ты не бойся, я уже другой.
- Другим вы не станете никогда. Я не желаю вас видеть.
- Придется. Думаешь, твое время настало? Не надейся.
Я честно сказать, и сама после всего пережитого не очень-то верила, что Шакаловы исчезнут с лица земли, уйдут навсегда.
Он выбрал время и пришел, когда Платона не было дома. Развалился на диване, как хозяин.
- От тебя мне ничего не нужно, - заявил он. – А вот талант вашего друга Незнанского… 
Я поняла, о чем он, и с категоричностью заявила, что Рома живет честной жизнью.
- А это государственная необходимость, отказаться он не может.
- Почему вы пришли ко мне?
- Так всем известно, что ты со своим белогвардейским отродьем, Платоном, у него в друзьях. Ты Фрицовна, сиди тихо, думаешь, новая власть такую, как ты, жидовню, жалует? Что же ты не свалила к немцам, когда они драпали? Или к евреям своим, сионистам, в Израиль?
- Я здесь родилась, здесь и умру.
- Умрешь-то ты точно, если не послушаешь умных людей, - хихикнул негодяй.
- Видишь ли, Фрицовна, сейчас к власти пришли те, кто хочет на нас, старых кадрах, сделать себе карьеру. Нас обличить, а себя… - он не договорил. - И потому им страсть как нужно сунуть нос туда, куда не положено. Нам необходимо изъять компромат на тех, кто верой и правдой служил советской власти, агентурные списки, а также кое-какие дела, конкретно врагов народа, которых они сейчас желают обелить. Они же судить нас собрались.
- Пошел вон! – закричала я.
После того, как мы все рассказали Роману, он принял решение сам: «иначе он от вас не отстанет», - заявил он. Его взяли при попытке вскрыть сейф особой секретности.
Новые власти не стали слушать объяснений Незнанского и опять упекли его в лагеря.
Я написала письмо властям, где изложила все о Шакалове.
Спустя какое-то время вновь позвонил Шакал.
- Ну, Фрицовна, добилась своего, выгнали меня из органов. И даже военной пенсии лишили. Ты не представляешь, как я зол! Я столько пользы мог бы еще принести своим. Мне на смену уже пришли молодые. А век твоих защитников подходит к концу. Знай, я не прощу тебе этого никогда. Буду мстить. И запомни, мы уничтожим всю твою семью, ту, что есть, и ты проклянешь все на свете, если Всевышний тебе даст кого-нибудь еще! 
Это прозвучало, как зловещее предсказание, но так случилось, что где-то там, на небесах кто-то словно услышав слова этого дьявола, дал мне ребенка. Я родила девочку, и мы с Платоном назвали ее Сонечкой, в честь моей мамы. Но месть Шакалова оказалась, скрытой, изощренной. Он покалечила жизнь Сонечки.
А теперь, креативные журналисты, решайте: стоит об этом писать в вашем креативном журнале или сейчас опять настали другие времена?
Людмила МАШИНСКАЯ
Рисунок Маши ЭЙДИНОВОЙ