ПЕЧАЛЬНАЯ ЗВЕЗДА КАЗАКЕВИЧА

Прежде чем говорить об Эммануиле Казакевиче, следует сказать несколько слов о его отце — Генрихе Львовиче Казакевиче. Он был прекрасным журналистом, редактором первого еврейского советского журнала «Ди ройте велт» («Красный мир»), а затем первой на Украине ежедневной газеты «Дер штерн», начавшей выходить в 1925 году. Дружил с Перецем Маркишем, Львом Квитко, Давидом Гофштейном. Последняя работа: главный редактор газеты «Биробиджанер штерн». Он умер в 52 года, в некрологе Генрих Казакевич был назван «активным строителем Еврейской автономной области». А чуть позже шлейф — «враг народа». Генрих Казакевич происходил из нищих евреев, полюбил женщину из богатой семьи. Молодые люди в 1908 году, вопреки воле родителей невесты, поженились, а 11 (24) февраля 1913 года в Кременчуге родился сын Эммануил, Эмма. Обладавший явно золотым пером, Казакевич начинал как поэт и писал на идише. В 1931 году, окончив машиностроительный техникум, он уехал из Харькова в Биробиджан, где с молодым пылом корчевал тайгу, строил дома, был председателем колхоза, сотрудничал в местной газете, возглавил строительство Дома культуры и, наконец, организовал Биробиджанский театр, став первым его директором. В 1937 году, после смерти родителей, Эммануил Казакевич переехал в Москву. Выпустил первый поэтический сборник «Ди гройсе велт» («Большой мир»). В канун войны вышел роман в стихах «Шолом и Хава». Дальнейшему творчеству помешала Великая Отечественная. Будучи близоруким и «белобилетником», Казакевич рвался на фронт, но сумел попасть не в действующую армию, а в московское народное ополчение. Среди ополченцев были Юрий Либединский, Рувим Фраерман, Александр Бек и другие известные писатели. Казакевич проделал боевой путь от рядового бойца до начальника разведки дивизии. Был дважды ранен. Закончил войну «интеллигент-очкарик» майором и кавалером восьми боевых орденов и медалей. «С 1941 по 1946 писать не имел возможности», — лаконично отметил он в автобиографии. Однако впечатления о войне переполняли его, и он написал свою первую повесть, трагическую и прекрасную, под названием «Звезда». Она вышла сначала в журнале «Знамя», потом отдельной книгой в 1947 году, выдержала свыше 50 изданий и была переведена более чем на 20 языков. За свой первый опыт в русской прозе Казакевич получил Сталинскую премию. На него свалились нежданные деньги и нежданная слава. Не писать Казакевич уже не мог и вскоре создал повесть «Двое в степи» (1948). Прочитав ее, Юрий Олеша воскликнул: «Эмма! Это колоссально! Это говорю вам я — Юрий Олеша!» Однако «Двое в степи» не понравились Сталину (он знакомился со всеми новинками литературы и самолично решал, что хорошо, а что плохо), и тут же повесть была раскритикована «специалистами» в пух и прах. Над Казакевичем сгустились тучи, и ему пришлось срочно вносить коррективы в уже готовый роман «Весна на Одере». Новая книга понравилась вождю, и Казакевич получил вторую Сталинскую премию. Далее снова последовал провал: опубликованная в «Новом мире» повесть «Сердце друга» была встречена критикой в штыки: мол, не в духе социалистического реализма. Твардовский же, опубликовавший повесть, думал совсем иначе и подарил Казакевичу своего «Василия Теркина» с надписью: «Дорогому другу — надежде русской прозы». И впрямь проза Казакевича чиста и прозрачна, это удивительный сплав лиризма, психологизма и трагизма. У Казакевича всегда точно выверенные детали и отточенный афористический язык. В период «оттепели» Эммануил Казакевич возглавил альманах «Литературная Москва». Два сборника вышли, третий был зарублен на корню. После выхода первого сборника, приуроченного к XX съезду партии, Казакевич записал в дневнике: «Теперь правда — не просто достоинство порядочных людей; правда теперь — единственный врачеватель общественных язв... Правда и только правда — горькая, унизительная, любая...» Тут же Казакевичу, Владимиру Дудинцеву, Александру Яшину и другим альманаховцам показали «правду» в образе «кузькиной матери». Их обвинили в искажении исторической правды, в мелкобуржуазной всеядности, в демократии без берегов, в групповщине, нарушении партийной дисциплины и других смертных грехах. За всеми этими нападками стоял еще и махровый антисемитизм. Писателям-антисемитам Казакевич ответил сонетом:

Суровый Суров не любил евреев. Где только мог, их всюду обижал. За что его не уважал Фадеев, который тоже их не уважал. Но как-то раз сей главный из злодеев однажды в чем-то где-то не дожал. М. Бубеннов, насилие содеяв, за ним вдогонку с вилкой побежал. Певец «Березы» в ж... драматургу, как будто иудею Эренбургу фамильное вонзает серебро. Но следуя традициям привычным, лишь как конфликт хорошего с отличным все это расценило партбюро.

Но шутки не спасали, ибо разговор о литературе был переведен в опасную область идеологии. Пришлось каяться, и это «покаяние» в итоге сократило Казакевичу жизнь. Он успел написать еще один роман «Дом на площади» (1956) и повесть «Синяя тетрадь» (1960), посвященную Ленину. Казакевич, как и другие шестидесятники, находился в плену тогдашнего мифа о хорошем Ленине и плохом Сталине. Казакевич вынашивал идею в противовес «Ленину в Разливе» написать сатирическое повествование «Сталин на Рице», но не успел осуществить свой замысел. К сожалению, тогда Казакевич многого не знал. Архивы еще молчали. Остался недописанным роман-эпопея «Новая земля». Злокачественный рак срезал Эммануила Казакевича в 49 лет. Он умирал мужественно, как и жил. В воспоминаниях «Тропинка во ржи» Маргарита Алигер писала, что чувство юмора, неисчерпаемое и блистательное, не покидало Казакевича даже в самые тяжелые моменты. Он любил дурацкий анекдот о том, как человек, у которого только что умерла жена, приезжает к ее отцу и просит отдать за него замуж сестру покойной, и когда вторая вскорости умирает, снова приезжает к отцу и сообщает ему: «Папа, вы же будете смеяться, но вторая тоже умерла!» Это дурацкое «вы же будете смеяться...» стало неким условным термином. Ложась на операцию, он просил передать мне: «Маргарита, вы же будете смеяться, мне опять будут резать живот». Он легко и празднично владел стихом и неизменно по самым разным поводам сочинял короткие эпиграммы и длинные баллады и поэмы. Любил шутки, розыгрыши, мистификации. Однажды с женой они сидели в Большом театре на балете с Улановой. Были долгие овации. Уловив момент, когда стало несколько потише, Казакевич громко на все ряды сказал: «Слушай, Галя, может быть, останемся на второй сеанс?» Интересные воспоминания о Казакевиче оставил Александр Крон: «Самое первое впечатление было: типичный интеллектуал. Скорее физик, чем гуманитарий, один из тех, склонных к иронии и беспощадному анализу... Затем, при более близком знакомстве: поэт. Не только потому, что пишет стихи. Поэт по душевному складу, по тонкости слуха — равно к музыке и к звучащему слову. Поэт по своему ощущению природы, по богатству образных ассоциаций, по той детской непосредственности восприятия, которая свойственна поэтическим натурам и в зрелом возрасте». Еще позже, когда стали видеться часто: «Ера, забияка»... Гуляка, enfant terrible с бретерскими замашками. Дружелюбный, но неровный в обращении, склонный к розыгрышу, эпатажу. Не лишенный дипломатического лукавства, но не боящийся обострять отношения. При этом нисколько не бахвал. О женщинах говорил иногда грубо и недоверчиво, а в семье был всегда мил и нежен, да и в творчестве своем создал несколько трогательно чистых и поэтических женских образов...» По наблюдениям Даниила Данина, в душе Казакевича варились громадные притязания. Он знал, что чего стоит, хотя и понимал противоречивость своего характера. Не случайно Казакевич однажды написал о Моцарте и о себе: «Чего греха таить, я находил в этом гениальном ребенке собственные черты — странную смесь лености и необычайного трудолюбия, любви к разгулу и страсти к творчеству, скромности и чудовищного самомнения». Жена Казакевича вспоминала: «Он не способен был думать о простых вещах, о которых часто думают люди, — о том, что хорошо бы купить костюм. Голова у него все время полнилась идеями, образами, обобщениями...» Он был действительно крупным писателем, но совсем не надувался, как некоторые, и не пыжился. Казакевич писал о своих кумирах так: «Мои любимые в слове — Данте, Шекспир, Толстой, Пушкин, Гейне, Достоевский, Стендаль, Франс. Из современных художников слова я больше всех ценю — Пастернака, Бабеля, Цветаеву, Фадеева, Твардовского, Олешу, Хемингуэя, Ремарка, А. Камю. В музыке — Моцарт, Шуберт, Мусоргский. В живописи — Тициан, Рембрандт, Веласкес, Ренуар, Писарро, Джорджоне». За два года до смерти Казакевич написал в дневнике: «Приходит пора большой работы». Он молил судьбу дать ему два года, а потом хотя бы один — чтобы закончить роман «Новая земля». Не получилось... Эммануил Казакевич умер 22 сентября 1962 года. Как сказано в повести «Двое в степи», «великий разводящий — Смерть — сняла с поста часового». В дневнике писателя читаем: «Г-споди, разве можно так поступать? Дать человеку талант и не дать ему здоровья!..» Константин Паустовский причислял Эммануила Казакевича «к первым и лучшим людям нашего времени — по остроте и смелости мысли, по вольному и умному таланту, глубокой честности, по блеску его воображения и тому бурному человеческому обаянию, которое мгновенно покоряло всех».