Три жизни Евы (часть 1)

Вокруг инфанты стояли люди; все они, казалось, восхищались ее красотой, все ее любили. Еву тоже все любили. Ее любили мама с папой, бабушка и воспитательница в детсаду Тамара Алексеевна, которая всегда хвалила Евины рисунки и однажды, когда родители задержались на работе, осталась с Евой после закрытия сада и читала ей книгу «Алиса в стране чудес». В тот вечер Ева поняла, что ей тоже в жизни предстоит чудесное путешествие в другой мир. Она бы предпочла остров. Она ясно видела этот остров: его покрывали зеленые холмы, на нем росли необычные деревья. Перед сном Ева играла в путешествие на остров. Там у Евы был свой секретный подводный грот. Она ныряла в воду, вплывала в грот, выходила на узкий берег внутри грота; глаза утыкались в каменную арку. Огромный светящийся мир виднелся за ней. Но самым чудесным все-таки было даже не это, а путь к острову. Перед сном Ева складывала ладони в корабль; оттопыренные мизинцы и большие пальцы были носом и кормой ее корабля. Остальные пальчики она поднимала вверх – это была мачта с парусами. Она могла сгибать их внутрь на безветрии, она могла поднимать их вверх, и тогда корабль мчался по водам, подгоняемый быстрым ветром. Евин папа был инженером и специалистом по железным дорогам. Он часто отсутствовал. Сначала командировки занимали по нескольку дней, а потом становились дольше, потому что, как Ева это себе представляла, дороги ведь тоже становились длинней, и уводили папу все дальше от дома. Папа возвращался из командировок и привозил Еве в подарок игрушки и красивые платья. Маме он вручал банку с икрой, чтобы мама делала с ней бутерброды. Мама говорила, что икра полезна для Евы, которая была худенькой и бледной. Икра была страшно невкусной, соленой и пахла железом, но Ева послушно ела намазанный ею хлеб, ведь для будущего путешествия следовало расти и становиться сильной. 
Летом Ева подолгу жила у бабушки. Бабушка, бывший научный сотрудник краеведческого музея, была высокой и статной, и звали ее красиво – Муза. Муза был одинокой, ее муж дедушка Евы, погиб на фронте. Ева слышала, как родители говорили об этом. И еще она слышала про него разные чудесные вещи, что до войны ее дедушка, будучи еще мальчиком, работал цирковым акробатом. Когда началась война, ему было только двадцать лет, и он был отчаянным храбрецом. В одиночку он пошел с гранатами против колонны танков, и ему действительно удалось остановить три первых, а потом гранаты кончились. Евина мама родилась в эвакуации уже после его смерти, ее назвали Викторией в честь дедушки, потому что его имя было Виктор. К тому времени, как на свет появилась Ева, много воды утекло. Бабушка жила в отдельной однокомнатной квартире в районе под названием Ботаника, а Ева с родителями на другом конце города – на Рышкановке. Они традиционно ездили к бабушке в субботу. К их приезду она покрывала стол скатертью с кружевами, которая была так сильно накрахмалена, что хрустела, если смять в пальцах. Комната была большая, светлая с балконом, глядящим во двор. Ева проводила у бабушки все лето. Она с утра выходила гулять. Соседские дети окружали ее, как будто она приехала издалека, из какого-нибудь другого города, а не из другого района. Им всем нравилась ее бабушка с таким загадочным именем. 
- Почему ее так зовут? – спросила как-то Лариса.
Лариса была старше Евы на три года и считалась во дворе самой умной. Ева ответила, что не знает, что просто имя такое.
- Нет, это не просто! – ответила Лариса. – Ты же знаешь, кто такие «музы»!
- Кто?
- Музы – это такие волшебные существа, которые вдохновляли древнегреческих поэтов и певцов. Я читала об этом в книге «Мифы Древней Греции».
- А где это Древняя Греция?
- Древней Греции уже нет, но есть Греция. Это такая страна, она находится на островах в Средиземном Море.
- На островах! – завороженно повторила Ева.
В один из дней бабушка не отправила ее гулять после завтрака. Она сказала, что они поедут в гости. Она затопила в ванной комнате колонку и, когда колонка загудела и из крана пошла горячая вода, бабушка наполнила ванну и искупала Еву. Она помыла ей шампунем голову, потерла тело губкой, облила Еву водой и, вынув за подмышки, поставила на коврик. В ванной к тому времени было жарко, весело ухала колонка. Ева помнила все это так досконально вплоть до запаха земляничного мыла, которым ее мыла бабушка.
Они поехали на троллейбусе до улицы Армянской, там сошли и направились вверх. В конце концов они дошли до длинной горбатой улицы. Все дома на ней были старыми, облупившимися, в низких окнах виднелись горшки с красными помятыми цветами, банки с пророщенным луком. Редко-редко на улице попадались прохожие; в основном, это были пожилые женщины в цветных платьях с сетками и хозяйственными сумками в руках. Они кланялись бабушке, произносили на другом языке приветствия, спрашивали что-то, показывая на Еву. В ответ бабушка тихо называла Евино имя. Одна из женщин после обмена репликами воскликнула: «А шейн мэйдалэ!» и нежно погладила Еву по волосам. Ева поняла, что это была похвала.
- Что она сказала? – спросила Ева, когда женщина ушла.
- Она сказала, что ты красивая девочка.
- А какой это был язык?
- Идиш.
Ева кивнула, и они пошли дальше. У Евы в голове было много вопросов: про то, куда они идут, и еще она хотела знать, откуда бабушка знает этот язык. Она ничего не спросила, потому что бабушка шла так быстро, и лицо у нее было такое сосредоточенное, что слова сами замерли на губах. Потом годы спустя она помнила эту опаленную солнцем улицу, низкие окошки, бабушкину высокую фигуру чуть впереди. Бабушка специально шла так, чтобы на Еву падала тень. Наконец они остановились перед воротами с большим металлическим кольцом. Бабушка толкнула деревянную дверь, и они вошли в длинный прямоугольный двор. По четырем сторонам двора стояли низкие домишки; рядом с каждым огороды пестрели анютиными глазками, радовали глаз фруктовыми деревьями, кустами клубники; в спиралевидных металлических подпорках стояли гладиолусы и георгины. Возле самого ближнего дома, который был слева от ворот, огорода не было, но зато к нему вела галерея, сделанная из высокого деревянного штакетника, верх у нее был из проволочной сетки, и всю ее оплетал виноградник. Бабушка решительно направилась внутрь галереи, где все было зелено, все переливалось в калейдоскопе света и тени. Все это было так красиво, что Ева замерла. В дверях бабушка оглянулась на Еву, все еще восторженно оглядывающую двор.
- Пойдем, нас ждут!
Ева послушно последовала за ней, и они вошли в темную прихожую. Там их встретила серая кошка с изумрудными глазами и, явно узнав бабушку, потерлась о ее юбку. Много пар войлочных тапок лежало у стены. 
- Надо переобуться! – сказала бабушка и, наклонившись, стала выбирать тапки для маленькой Евы. – Вот эти!
Ева сняла узкие туфли и с удовольствие влезла в мягкие войлочные тапки, похожие по форме на ботики. Ей очень хотелось погладить кошку, но та отошла в сторону, продолжая идти за бабушкой, а потом и вовсе исчезла в комнате. Комната, несмотря на жаркий день, была наполнена прохладными сумерками, откуда-то, из-за перегородки, слышались звуки: звяканье посуды, шум льющейся воды. Бабушка прошла в узкий коридор. Там, за коридором, была кухня, пахло жарящимися котлетами и лапшой. Ева пошла следом и остановилась в дверях.
- Муза, как я рада! – сказала хрупкая женщина. Она была сильно моложе бабушки; на маленьком лице особенно ярко выделялись большие темные глаза, а черные волосы уже пробивала седина. На ней было коричневое платье с пятью перламутровыми пуговицами, идущими от ворота вниз; на ногах такие же войлочные туфли, как на бабушке и Еве. 
Бабушка поцеловала ее.
- Здравствуй, голубчик!
– А это Эвеле? – спросила женщина, но, в отличие от той, другой на улице, не погладила Еву по волосам, а протянула ей руку, как взрослой.
Ее звали Софья Аркадьевна, и она была учительницей английского. Так оно все и началось: два раза в неделю бабушка отводила Еву к Софье Аркадьевне, и та занималась с Евой английским языком. 
Сначала Ева выучила алфавит, потом она училась произносить простые слова с широкими «э» и узенькими «е», отличать длинные «и» от коротких. После этого Софья Аркадьевна говорила с Евой только по-английски. У Евы оказалась хорошая память, она на лету схватывала все тонкости чужой речи и уже скоро могла читать. Уроки всегда проходили одинаково: Ева с Софьей Аркадьевной садились рядом за стол у окна. Бабушка во время их уроков выходила во двор. Они с бабушкой как будто поменялись местами: Ева занималась делом, а бабушка гуляла. Но она, как выяснилось, не просто гуляла: она заходила к соседям. Уже позже, когда Ева подросла, бабушка рассказала, что знала Софью Аркадьевну со времен эвакуации; тогда та была ученицей в школе, где бабушка преподавала все предметы, кроме английского. Английскому языку детей учила настоящая англичанка, чьи родители, уверовав в революцию, приехали работать в их страну. А потом их всех сослали в Казахстан, и вот таким образом эта английская женщина оказалась там. Оттуда же, по эвакуации, бабушка знала и всех остальных соседей. После войны отец Софьи Аркадьевны, дослужившийся до подполковника, устроил все так, чтобы породнившимся семьям выделили жилье в одном дворе. Их там было шесть семей, и про каждую можно было бы снять фильм. Впоследствии Ева, закончив школу, училась в пединституте на отделении иностранных языков. Бабушка умерла в тот год, когда Ева закончила институт. Ее похоронили на кладбище «Дойна», на похороны пришли, помимо родных, Софья Аркадьевна и все ее соседи. Взрослая жизнь Евы была небогата событиями: был у нее один роман с женатым мужчиной. Он был сильно старше ее, говорил, что разводится с женой и строил планы их будущей жизни вдвоем. Они купят маленький домик на окраине Кишинева, разведут огород с клубникой, со множеством цветов и обязательно посадят черешневые деревья. Он очень любил черешню.
- Как хорошо будет! Правда, малыш? – мечтательно спрашивал он.
- Очень! – отвечала Ева в тон. – А жена знает о твоих планах?
-  Конечно! Так что готовь платье, невеста!
Оказалось, что жена ничего не знала. Она однажды позвонила Еве, бодро представилась, как Валерия Максимовна, и объяснила, что у ее мужа крыша поехала, и чтобы Ева не обращала внимания на его россказни.
- Бредок-с! – добавила она. – Вы у него уже не первая! 
- Не первая? – как эхо отозвалась невеста. - А где он сам? 
- Где? В клинике, натурально. Лечат его.
- Чем он болен?
- Кризис среднего возраста! 
Мать ее отругала
- Дура! Такого мужчину упустила!
Ева не обижалась на нее. Она понимала, почему мать так говорит. Однажды железная дорога, которую отец так увлечено строил, навсегда увлекла его в туманную даль, в город Брянск, откуда пришло письмо, что он просит развода.
В восьмидесятые годы Ева преподавала английский на курсах, хорошо зарабатывала. Среди ее студентов были самые разные люди; много было таких, которые собирались уехать в Америку. Они все были озабочены материальными делами: как выгодней продать мебель и обменять на черном рынке рубли на доллары или тем, что бы такое взять с собой, чтобы потом сбыть это в Риме, где люди задерживались надолго в ожидании получении аффидевита от американских гарантов. Но она понимала, что это была не ее среда. Ей нравились такие, которые говорили с ней о кино и любили читать. Она и сама много читала. В книгах она любила тайну. Она обожала Хулио Кортасара и Гарсиа Маркеса, из американских писателей ее любимыми были Сэлинджер, Уильям Фолкнер и Джек Керуак. Она читала их в оригинале и наслаждалась богатством языка, но главное было другое, – в их романах была тайна, их герои манили ее куда-то. 
- Ты вся в отца! – с укором говорила ей мать, когда Ева делилась с ней содержанием прочитанных книг. – Смотри, мужчины не любят слишком умных! 
- Ничего, найдем такого, который будет любить!
И в конце концов ей приглянулся человек, который разделял ее увлечение литературой и кино. Его звали Ося, и он был подобен ей. Друзья находили, что они даже внешне похожи. Ося был мечтателем. По образованию он был океанографом, когда-то плавал в северных морях, потом из-за какой-то болезни вынужден был оставить работу и теперь подвизался в компьютерной компании. Он был одиноким, жил в однокомнатной квартире, до того забитой книгами и видеокассетами с иностранными фильмами, что, чтобы войти в кухню, приходилось переступать через стопки литературы и шаткие пирамиды из журналов. Привлекательным в Осе для Евы было еще и то, что он в ранние годы для чего-то выучил идиш и, когда Ева привела его к своей первой учительнице английского, то он со всеми во дворе говорил на идише. Соседки прищелкивали языками, их мужья, торговцы мясом и рыбой на рынке, бухгалтеры магазинов, заведующие продовольственной частью в городских ресторанах кивали седыми головами: «Правильный жених!». Осю приняли как родного.
- Настоящий аид! – говорил голова двора дядя Моня Мазур, заведующий цехом шоколадных конфет на фабрике «Букурия», обнимая Осю за плечи.
Ося, смущаясь, бормотал, что он вообще-то полукровка, еврей только по матери, и что язык он выучил так просто из интереса к уходящим языкам.
- Галахический аид! А плечи какие – это же крылья, а не плечи! - ликовал Моня и еще сильнее сжимал гостя в объятиях.
- Наконец-то нашей Эвеле повезло! – ворковала его супруга Ривка, смуглая красавица, вся будто слепленная из молочного шоколада. И только бывший красавец Шулим – часовщик, который работал в будке рядом с рынком, покачивал головой и бормотал: «Сердце мне говорит, что он ходок!»
- Ах, оставьте ваши глупости и лучше подтяните мне две стрелки! – густым голосом отвечала Ривка. 
Она, поставив ногу на скамейку и подняв пышную юбку, показывала мощную голень, где на колготках виднелись две белые полоски, идущие от мелких дырочек. Шулим, давно и безмолвно влюбленный в нее, кивал и просил принести ему колготки домой – он все сделает и отдаст ей в лучше виде. Еве чудилась странная связь между стрелками, чинимыми им в часовых механизмах, и этими, на обтянутых кремовым капроном плотных икрах красавицы Ривки. 

Ева с Осей расписались в мае восемьдесят седьмого года и подали документы в ОВИР. Свадьбу играли в том же веселом дворе. Столы ломился от еды: куры на гриле, фаршированные перцы с рисом и бараниной, синенькие с чесноком. Было много народа. Поднимали тосты за молодых, потом пили, не чокаясь за Евину бабушку, которую единодушно считали матриархом огромной семьи. После свадьбы молодые въехали в Евину с матерью трехкомнатную квартиру, но прожили там недолго: быстро пришло разрешение на выезд, пришлось сдать государственное жилье. Еще оставалось два месяца до отъезда, надо было где-то жить, и Софья Аркадьевна приютила их у себя. Эти последние два месяца жизни в Кишиневе были самыми счастливыми для Евы. На дворе стояла солнечная осень, созрел виноград, и Ося, расставив стремянку под штакетником, срезал тяжелые грозди синего винограда и передавал их Еве. Она бережно принимал виноград в ладони и укладывала в стоявшую у ног плетеную корзину. Урожай в том году выдался невероятный. После они вместе делали вино. Делали они его под четким руководством Евиной мамы, которая помнила, как это делал ее отец, большой винодел из села Дурлешты. Софья Аркадьевна наставляла Еву перед отъездом:
- Будешь мне писать, и я буду тебе отвечать на письма! И давай ты меня теперь будешь просто называть Софа, как меня называла твоя бабушка!

Прошли годы. Волшебного острова Ева не нашла, не появилось у нее и своего секретного грота, но за плечами была долгая, полная событий жизнь. Иногда она, правда, спрашивала себя: зачем белокурой девочке привиделось чудесное странствие? Иногда, тайком пустив слезу, бормотала: «А что, если веселый двор из шести семей был тем самым островом?» Так зачем она покинула его, зачем жила и старилась вдалеке от любимых людей? Она сдержала обещание и раз в три месяца писала Софье Аркадьевне письма. Из писем та узнала все семейные новости; с Осей Ева прожила недолго, Америка не пришлась ему по душе, он уехал в Мексику и занялся там профессиональным дайвингом. Тем и зарабатывал. У Евы от него был сын Даня, и она в нем души не чаяла. Вместо того, чтобы пойти в аспирантуру, она сразу устроилась на работу. Сначала – в университетскую библиотеку, и там ей все нравилось. Но сын рос, и денег стало не хватать. Ева пошла работать риэлтором, получала хорошие проценты. Ева и Софья Аркадьевна обменивались фотографиями. Еве казалось, что та почти не меняется – со снимков на Еву смотрела худенькая большеглазая учительница. Она только стала еще меньше с годами. Когда Софья Аркадьевна умерла, Ева послала соседям деньги, чтобы ей поставили хороший памятник.

Еве было пятьдесят пять лет, когда случились сразу три эпохальных события: сын уехал учиться в Калифорнию, умерла долго болевшая мать, и Ева попала под сокращения в риэлторской конторе. Всю взрослую жизнь она вынуждена была рано вставать, поднимать сына, кормить его завтраком, выскакивать из дома, мчаться на службу, после нестись к матери. Теперь она вставала поздно, варила себя кофе в джезве. Стоя на кухне босиком на теплом линолеумном полу, она готовила себе в кастрюле овсянку и с чашкой кофе и тарелкой овсяной каши на подносе снова забиралась в постель. Два месяца она читала запоем книги, наверстывала все, что хотела прочитать за последние пару лет. Она купила абонементы в симфонический зал и в музеи. В ресторанах она заказывала себе блюда, о которых мечтала раньше: креветки в кокосовых стружках, суши с икрой, палтус со свежей спаржей. Она вдруг вспомнила, что есть такая вещь как кинотеатр. Как она в юности любила ходить с подругами на дневные сеансы, как мечтала об этом в трудной взрослой жизни матери-одиночки, и вот оно сбылось! Она наконец посмотрела все эти нашумевшие фильмы Уэса Андерсена, и ретроспективу Бергмана, и Франсуа Трюффо. Все это заполняло дни до отказа. Ева приходила домой и, буквально валясь от усталости, только и успевала, что пролистать «Нью-Йоркер». Ну, разве что еще смотрела по Нетфликсу какой-нибудь сериал да под него же и засыпала. В принципе, она могла бы так жить и дальше. Сын исправно звонил, радовал ее рассказами про учебу, про новых друзей. Так прошло еще два месяца. «А не выйти ли мне на раннюю пенсию?» - подумала она. Она подошла к зеркалу, глянула на стоявшую в нем женщину в халате и отвела глаза. Ей вспомнилась ее мать, которая в пятьдесят семь лет вышла на пенсию и с тех пор на вопрос о здоровье отвечала: «По возрасту!» Мать ходила в застиранном халате, ее волосы напоминали мочалку, потом она стала прихрамывать, завела себе деревянную палку с гнутой ручкой и, когда возвращалась из магазина, вешала на ручку сетку, в которой просвечивали бутылка кефира и батон. Видение матери, идущей через двор старушечьей хромающей походкой одновременно вызвало слезы и странную улыбку.
 «Что ж, пора!» - сказала себе Ева в один из вечеров и стала подыскивать себе место службы. Опять идти в риэлтеры не хотелось.

(продолжение следует)
Катя КАПОВИЧ