Ангел (или блондинка из КГБ)

Это произошло в мирной жизни, уже после войны - он продолжал работать в госпитале, и оперировал без передыха. Иногда сутками не приходил домой.
Арестовали его ночью во время операции. Двое в штатском вошли в операционную, сорвали с него маску и, разбросав инструменты и лекарства по полу (в поисках яда, который он должен был якобы ввести больному), объявили его отравителем, врагом народа. Людей, которых он пачками спасал. Тот, оперируемый им больной, умер сразу, там же на операционном столе. Но это было неважно. Одним больше, одним меньше! Главное, что угроза советскому народу от еврейского врача-отравителя предотвращена. Взят, правда, не с поличным, но обезврежен же!
Папа в минуты кратковременного отдыха между операциями порой откровенничал о бессмысленных жертвах войны, людях, которых ему приходилось вытаскивать с того света, о жестокости вождя всех народов. Он наслушался столько от своих пациентов, что не в силах был с этим жить. А особисты не дремали. Они собрали на него такое досье, что, когда в пятидесятых, после «дела врачей», был дан еще один сигнал «ату» на медиков, им даже придумывать, за что его арестовывать, не пришлось. Позже он рассказывал, что людей, сидевших с ним в камере, полуграмотные следователи заставляли именно придумывать на себя поклепы. Да так, чтобы все складно выглядело для начальства. Им даже этого было не дано!
В ту жуткую ночь он не вернулся домой. Не вернулся он и на следующий день. Когда мама позвонила в госпиталь, ей даже не сказали, куда он пропал. Никто действительно не знал.
Через две недели она получила от папы записку, которую, как потом выяснилось, он бросил через решетку товарняка, мчавшего его в далекие северные лагеря. Сердобольные люди, найдя ее на железнодорожной насыпи и прочитав, отправили по адресу в Москву.
Так после московской цивилизации, где из кранов текла вода, а в детском саду на полдник давали молоко, и мы с папой ходили на Красную площадь на трибуны для почетных гостей, и моей любимой песней была «маки красные цвели, на парад ребята шли», я оказалась в далекой тайге. В месте, которого не было на карте, оно просто называлось лагерным пунктом, сокращенно лагпункт. Когда мы с мамой вернулись на побывку к бабушке в Москву и ребята во дворе, спросили, где я теперь живу, я наивно ответила на лагпункте, никто не знал, что это такое. Но меня это вовсе не смущало. Позже я узнала, что это позор и стыд, что мой отец враг народа и заключенный. Мне сказали, что папа теперь работал в другом месте. Это называлось санчастью лагпункта. Он точно так же делал операции и лечил людей. Только теперь мы с мамой его не видели никогда. Вернее, маме разрешали с ним свидания на зоне. Она меня с собой не брала. Нет, однажды, когда он сделал операцию жене начальника лагеря, мне позволили пойти вместе с мамой. По тому, как долго меня готовили, я поняла, что эта встреча из ряда вон выходящая.
Наконец, обнесенная забором, а поверх него колючей проволокой, территория, с пропаханной полосой в несколько метров. Зона, словно вечная фотография, живет в моей памяти. Мы прошли через будку с охраной. Нас долго и тщательно обыскивали. Даже меня. И вот мы внутри. Длинные бараки, выстроенные в ряд, изредка встречающиеся понурые люди, искоса поглядывающие на нас. Это оставшийся для обслуживания персонал лагеря, остальные все спозаранку за зоной, на работах. Навстречу полковник, в каракулевой папахе и белых бурках – так назвалась специальная обувь, что-то между сапогами и валенками. Теперь бы ее назвали эксклюзивной. Светлый фетр, с оторочкой и союзками из коричневой кожи, придавали им некоторую элегантность. Для сравнения - мы с мамой ходили в старых залатанных валенках.
- Прибыли? – спрашивает он маму. Мама униженно склоняет голову.
- Кто это? – интересуюсь я у мамы.
- О-о, – отвечает она, - это большой человек, начальник лагеря.
- А это тоже большой человек? - показываю я пальчиком на странно вихляющую навстречу нам личность в таких же бурках, как у начальника. Он мне напомнил клоуна, которого я однажды, в Москве видела на представлении в цирке.
- Нет, - испуганно дергает меня за руку мама, - иди, не останавливайся.
- Ну что? - вразвалочку подваливает к нам клоун. -  Жыдовня прибыла!  - Расставив пальцы рогаткой, он целился в мои черные круглые глаза. - Твой-то мне ложку из брюха собирается вытаскивать или как? – он лыбится, и рыгает какой-то гадостью прямо маме в лицо.
Мама старается его обойти. Он улюлюкает ей вслед.
- Зачем у него ложка в животе, а, мам?
- Проглотил, - в отчаянии бросает мама.
- Он был голодный? – пытаюсь догадаться я.
- Нет, он не хотел идти на работу.
- Почему?
- Он бандит, теперь лежит в изоляторе и требует, чтобы его папа прооперировал.
- Он же ходит, а не лежит, - допытываюсь я.
- Ну да, это так считается, - мама, явно недовольная моими расспросами, старается быстрей довести меня до места встречи с папой.
И вот отдельно стоящий деревянный домик, маленькая комнатка свиданий, кровать, застеленная жестким одеялом, которое больно кололо мне тело, даже через одежду.
Так после нескольких лет разлуки я увидела отца. И сначала не узнала. Он был похож на старенького дедушку, потому что весь сморщился, согнулся и стал совсем седым.
- Ты не беспокойся. Специалисты нужны всем, - нервно шептал он маме, оборачиваясь на хлипкую дверь, - особенно врачи. Наши врачи выживали в концлагерях у немцев. Их не убивали, потому что они были нужны. Меня не убьют тоже. Я выживу! Я обязательно выживу. Хочу, чтобы наша дочь тоже стала врачом.
Он гладил меня по голове и говорил:
- Обещай мне, что ты станешь врачом.
Но я ползала по колючему одеялу жесткой кровати и глазела по сторонам. В комнатке - ничего, кроме зарешеченного окошечка, тумбочки с алюминиевой кружкой, наполненной клюквой.
- Съешь доченька, это витамины, - папа гладит меня по голове.
- Откуда? - мама показывает глазам на клюкву.
- Благодарность за помощь от хороших людей, - печально говорит папа и добавляет: - чем могут. Я видел в окно, что эта тварь приставала к тебе. Они натравливают их на нас.
- Не волнуйся, все в порядке, - успокаивает его мама.
- Да, он велел вытащить из его живота ложку? – оживляюсь я.
- Здесь беспроволочный телефон, - пояснил папа. – Все про всех знают. Про вас, что вы должны прийти тоже. – Его дружки мне пальцы обещали топором обрубить, если я эту ложку из него не извлеку. Мама с ужасом посмотрела на папины руки. Они были сморщенные и сплошь покрытые цыпками от холодной воды. Она поднесла его пальцы к губам и зарыдала.
Когда умер Сталин, мама была темнее тучи, и тоже долго плакала у круглого черного репродуктора. Но папу очень быстро после этого выпустили, и он стал жить с нами в поселке для вольных. Только возвращаться в Москву почему-то запретили. К тому времени о жизни в Москве я забыла совсем. Научилась топить печку, отвыкла, что вода течет из крана, фруктом считала брюкву, а заключенных, сплавлявших лес по нашей северной реке, обычными рабочими, какими сейчас считают приезжих из бывших союзных республик в робах, работающих на стройках Москвы. Я повзрослела. Летом, купаясь с девчонками в реке, мы заглядывались на тех, что помоложе. Они тоже посматривали на нас. После прихода Хрущева к власти заключенных становилось все меньше, очередная амнистия уносила их вместе с лесом, который они сплавляли, неизвестно куда. Но шло это очень медленно, и наш лагпункт функционировал, давая стране ценный лес.
Как-то, вылезая из холодной речки, я увидела пару темных глаз, уставившихся на меня. Неподалеку работал отряд заключенных, баграми сплавляющих лес. Среди них был ты.
Познакомиться с тобой мне помог случай.
Папе, теперь уже работающему вольнонаемным врачом, как когда-то сельским лекарям, в благодарность несли кто что мог. Однажды охотник, которому он вылечил прострелянную ногу, подарил ему белку. Папа торжественно принес ее мне в искусно смастеренной из дерева клетке. Однажды, когда я меняла подстилку, она изловчилась и выпрыгнула из клетки. Через приоткрытую дверь - на улицу, оттуда - на берег и в одно мгновение белка очутилась на бревнах, несущихся по быстрой северной реке. На противоположном берегу уже простиралась тайга. Инстинкт подсказывал зверьку, что, перебравшись на ту сторону, она попадет в свое царство. Я, не раздумывая, бросилась вслед за белкой. Мой инстинкт отказывался предупреждать меня об опасности. Вслед за белкой я прыгала от бревна к бревну, пока, поскользнувшись, не упала в реку. Бревна тут же сомкнулись над моей головой. Я пробовала вынырнуть, но всякий раз моя голова упиралась во что-то очень тяжелое и плотное. Я теряла сознание.
Я не видела, как из колонны построенных заключенных выскочил ты, не слышала выстрелов, свистящих над нашими головами. Конвой стрелял в тебя, нарушившего предписание, тупо и настойчиво. Не доходил до моих ушей и лай взбесившихся немецких овчарок, но они не решались прыгать по бревнам вслед за тобой.
Я не помню, как ты со мной очутился на берегу. На какое-то мгновение, я увидела твои глаза, твое лицо, нависшее надо мной, от чего-то перепачканное в крови, твои густые черные волосы слипались от нее. Стрелок, пытаясь оторвать тебя от меня, бил прикладом по голове. Бил за то, что ты не подчинился его приказу «назад!».
Но это уже было на берегу. Вас увели, а мне никто не оказал помощи. Я так и оставалась лежать, мокрая, в полусознании, пока кто-то не сообщил домой, и испуганная мама не прибежала за мной.
Что стало с тобой после того случая, не знаю. Последующие дни я пыталась отыскать твои глаза в строю топающих к реке заключенных.
Наконец в один из дней я высмотрела тебя. Это было раннее утро. Ты понуро стоял в строю. Наши взгляды встретились.
Я спряталась за дамбу и поманила тебя.
-Тебя как звать?
-Михаил, - пробравшись ко мне, прошептал ты и закашлялся.
- Ты простужен? – так же шепотом забеспокоилась я.
Ты помотал головой:
- Нет, мне отбили легкие.
- Это ведь из-за меня? – спросила я.
- Нет, - ты твердо замотал головой. – Не думай так. Это из-за того, что я пожелал стать человеком!
В Москву папе разрешили вернуться много позже, когда сменилось несколько вождей. Он уже чувствовал себя плохо, оперировал мало, больше консультировал, его взяли назад в тот же госпиталь. Квартиру у нас отобрали, мы жили у бабушки. Моя бабушка по папиной линии была родом из благородного и богатого еврейского семейства. Отдавая задолго до войны своего единственного сына за барышню с обрезанными волосами («это себе могла позволить только невоспитанная простушка!») в крепсатиновом платье до колен, с открытыми ногами на высоких каблуках («как это вульгарно!»), она считала, что до настоящей дамы маме еще далековато.
«Настоящая дама, - приговаривала бабушка, - должна уметь и шелка носить, и горшки лепить!».
Сама бабушка, получив хорошее образование и воспитание, до старости проходила с пучком и в длинной юбке. По дому она умела делать все. Она ужасалась, что папа познакомился с мамой в парке на танцах. То есть, на танцы бежала мама, а папа с немецким профессором хирургии вышли на природу подышать свежим воздухом. После очень сложной и спорной операции они, прохаживаясь по аллеям, обсуждали проблемы медицины.
Внезапно пошел дождь и не просто дождь, а грянул ливень. Папа раскрыл зонт, и пригласил под него барышню, пробегавшую мимо. Ею оказалась моя мама. Сняв туфли, она собиралась шлепать по лужам.
- Барышня в парке без зонта? – возмущалась бабушка, узнав о том, как они познакомились.
- Заметь, босая, - обнимая маму, смеялся папа.
- И без шляпки, - добавлял мама.
- Ты забыла ее надеть?
- Нет, купить, - продолжал шутить папа.
Но всем последующим поведением и верностью папе мама полностью реабилитировала себя перед строгим еврейским семейством.
Несмотря на оттепель, дочери реабилитированного врача-отравителя, еврея, в медицинский путь был заказан. Спасибо в комсомол приняли.
Пришлось в технари поддаться. Но я не печалилась. Физики и лирики были в большом почете. На третьем году учебы стала секретарем комсомольской организации курса.
К очередному рождению комсомола и еще одной смене власти нескольких общественников из вуза наградили путевками в Польшу, на так называемый поезд «Дружбы». Но для этого необходимо было собрать кучу рекомендаций и документов, а потом пройти ряд комиссий. В райком комсомола я пришла подкованная и со шпаргалками, как на серьезный экзамен. Предполагалось, что помимо райкомовских туда притащится кто-то из комиссии старых большевиков. А те спросить могли не только о нашем крае или стране, в которую ты едешь, но и о важных политических событиях, которые происходят во всем мире. Старые большевики были бескомпромиссны, злобны и беспощадны. Они срезали всех. Поэтому я вышла перед комиссией, дрожа, как осиновый лист. Всего запомнить невозможно, хотя в общих чертах я знала всего понемножку. Но кто-то перед выходом на ковер шепнул мне, что сегодня приехала ведьма из старых райкомовских работников и всех засыпает. Пришла какая-то инструкция из райкома партии отсеивать всех подряд.
Нервничая, я проковыляла по красной ковровой дорожке и остановилась перед широким столом заседания. Мне показалось, что людей за ним сидело невидимо.
- Так, - сказала строгая мымра в двубортном пиджаке и очках, - товарищ Валентина… фамилию мою она переврала, потому что у папы была сложная еврейская фамилия. - В Польшу собрались?
 «Ну все, мне конец! От такой большевички не отвертеться!» – мелькнуло в голове, и я в страхе проблеяла, как овца:
- Я не собиралась. Меня выбрали, то есть наградили, за активную общественную работу.
- А зачем вам чужая страна? – вопрос неожиданный, как выстрел в лоб.
- Как зачем? - сначала растерялась я, но тут же на ум пришли штампы, которые всегда должны быть наготове у комсомольского вожака, - поделиться опытом! – важно сообщила я.
- Вы с ними или они с вами? – в голосе истиной партийки чувствовалась издевка.
- Взаимно, - выпалила я.
- А в нашей стране вы всюду уже побывали, опыт своей работы распространили? У нас ведь просторы бескрайние?
- Конечно, - отозвалась я. – Вот недавно мы с друзьями в Адлер в палаточный лагерь ездили, - простодушно поделилась я.
- Ясно, - все так же не одобрительно покачала она головой. - А в другую сторону не пробовали?
- В какую? - не поняла я.
- На просторах Севера не приходилось бывать? Там ведь тоже люди живут
Она стала рассказывать мне о красотах северной жизни.
Положение у меня было сложное. Объяснять, что большую часть своей жизни я провела там, именно куда она меня агитирует, заглянуть хоть на часок, казалось мне опасным. Слово за слово, она вытянет из меня, как я комсомолка, общественница, москвичка туда попала. Я молчала.
- Ну что же… - не задавая мне никаких вопросов, - придется вам отказа… - она только собралась вынести мне приговор, как сзади за своей спиной я услышала твой голос. Я отличу его даже из тысячи.
- Я просмотрел анкету активной комсомолки Валентины Григорьевны, - наш райком поддерживает ее кандидатуру. Извините, что опоздал. - Ты широким шагом от двери прошел к столу заседаний и сел на место председателя. От волнения я перестала понимать происходящее, и вся комиссия с въедливой коммунисткой превратилась в один красный плакат, тот, что висел у них за спиной. Я словно сквозь вату слышала ее отвратительный скрипучий голос:
- Так вы не согласны с моим решением, Михаил? – товарищ женского рода в пиджаке и очках выглядела лягушкой, выпучившей от злобы глаза.
- С решением дать добро на поездку? - в наглую уточнил ты.
- Конечно-конечно, - вдруг растерявшись, согласилась она, явно не желая с тобой ссориться.
- Ваша подпись уже стоит? - напирая, поинтересовался ты.
На фоне всего, что происходило, твой голос я слышала отчетливо, и даже разглядела тебя несмотря на то, что ты явно преобразился: в темном костюме, с узкими лацканами по тогдашней моде, с комсомольским значком на груди и уверенным комсомольским блеском в глазах.
И вот тут-то, когда я, наконец, убедилась, что это действительно не сон, мне стало плохо. Но не резко, а медленно, я даже не поняла, что со мной произошло. Сначала надо мной нависла партийный товарищ в очках, потом, какие –то девушки прыскали водой в лицо, потом ты нес меня куда-то на руках. Потом я очнулась.
Я лежала на кожаном диване в большом кабинете, со знаменами в углу под портретом Брежнева, а ты стоял надо мной с графином воды и кричал, чтобы все вышли из помещения.
Когда мы остались с тобой вдвоем, ты спросил:
- Не может быть…  это ты?
- Я.
- Когда я просматривал анкеты, мелькнула твоя фамилия, но по фотографии – не узнать. Решил специально приехать. Вовремя успел.
- Как ты сюда попал? – обводя взглядом кабинет, с портретами членов политбюро, спросила я.
- Я живу в Москве. Ты знаешь, что твой отец помог мне?
- Нет, - замотала я головой. – Он многим помогал.
- На общих работах у меня открылся туберкулез. Слышала когда-нибудь слово «актировка»?
- Да-да, папа давал какие-то путевки на актировку людей.
- Ну да, сактировали меня, как некачественный товар, а потом…В общем долгая история, как-нибудь расскажу.
- Ты секретарь райкома?
- Да. Я, собственно, и до того здесь работал, только замом. Теперь вот восстановили. Если бы не твоя выездная анкета, которая попалась мне на глаза, мы бы не встретились.
- Это судьба, - сказала я и расплакалась.
Я лежала на холодном кожаном диване под портретом Брежнева. Я столько раз представляла себе нашу встречу, мечтала о ней. Я берегла себя для тебя. И вот ты передо мной!
Вскочив, я обняла тебя за шею, и мне стало так хорошо, и я почувствовала такое счастье, которое словами описать невозможно. Оно переполняло меня, эмоции выплескивались через край.  Происходящее казалось мне цветным, замечательным сном. Эти мгновения были компенсацией за все те годы, которые мы пропустили, за ту опасную встречу под охранным оком стрелка, который, не моргнув глазом в любую минуту мог нас обоих застрелить, за твою пропавшую юность и мое погубленное детство.  Мы провели в твоем кабинете всю ночь до утра.
Наутро ты сказал мне, что женат. Твоей женой оказалась агент КГБ, очаровательная кудрявая блондинка, с ангельским личиком и кличкой «Ангел», по доносу которой ты сидел. Однако о ней история в продолжении.
Людмила МАШИНСКАЯ