Осенний воздух

На евреев местечка воздух элула оказывал удивительное воздействие. Готовясь к суду, они пересматривали свои поступки за прошедший год, пытаясь исправить то, что можно было исправить и дополнить, то, что осталось незавершенным. Стихали споры, ведь каждый норовил уступить товарищу, восстанавливались разорванные отношения, ведь Всевышний не любит разлада между своими детьми.
И если по привычке кто-то повышал голос, чтобы утихомирить горлохватов хватало короткого замечания: – евреи, элул!
За горизонтом уже ожидали своей очереди студеные дожди и липкая грязь, из которой трудно вырвать сапог. А делать нечего – без грязи осени не бывает. Но это скрывалось за горизонтом, а пока, проплывая по бледному бездонному небу пухлые облака волочили по земле сиреневые тени. Беззаботно звенели птицы, и воздух, кристально чистый, свежий и немного пряный от начинающей увядать листвы, кружил голову. Ах, волшебный воздух элула, блажен, кто им когда-либо дышал!
В синагоге Бааль-Шем-Това в эти дни молились с особенной сосредоточенностью и много больше обычного. Каждую фразу, каждое слово примеряли на себя, вспоминая, как исполняли в течение года то, что требует от еврея Всевышний. Ученики Бешта были особыми умельцами самоотчета, поэтому молились долго и самозабвенно.
В один из золотистых вечеров конца элула хасиды собрались для молитвы. Она всегда начиналась точно в положенное время, Бешт входил в синагогу, открывал молитвенник и начинал: – Господь Милосердный, простит зло и не погубит, как не раз отвращал гнев Свой...
Звезды завистливо заглядывали в открытые окна, на западной окраине неба еще дрожало зеленовато-голубое сияние, последний след закатившего солнца. Свечи мерцали от слабого тока ветерка, тени метались по углам, но на них никто не обращал внимания. Молитва праведника наполняла синагогу сиянием святости, тот, кто его видел, не нуждался в свете свечей.
В тот вечер Бешт вошел, как обычно, перед самым началом, положил руку на молитвенник и… замер. Минута проходила за минутой, удивленная луна, поднявшись, залила пол и стены мертвенным светом, а праведник продолжал стоять, погруженный в глубокое раздумье. Давно прошло время начала молитвы, но никто из учеников не посмел даже сделать неосторожный жест.
Вдруг Бааль-Шем-Тов открыл молитвенник и, как ни в чем не бывало, начал:
– Господь Милосердный, простит зло и не погубит…
Молился он с особым воодушевлением. Волнение учителя передалось ученикам. Кто-то неистово раскачивался, кто-то рыдал, не стесняясь, кто-то стонал, словно от зубной боли. Со стороны могло показаться, будто в синагоге собрались умалишенные, но посвященный человек, способный увидеть сокровенную суть происходящего, замер бы от удивления, распознав на какую духовную высоту поднимались эти бедно одетые евреи.
После завершения службы ученики сгрудились вокруг Бешта. Все хотели знать, что послужило причиной столь долгой задержки. Цадик начал говорить, не дожидаясь вопросов. Скупо, немногословно, но через минуту перед учениками распахнулся мир человеческой судьбы и они, как завороженные двинулись вслед за Вацеком.
Велвл родился в Томашовке, небольшом местечке между Проскуровым и Меджибожем. В семнадцать лет он отряхнул с себя веру и обычаи предков, как стряхивают пыль с одежды, и перебрался во Львов. Вацек, как он стал именовать себя на польский лад, никого не боялся и не гнушался ничем. То, что могло принести деньги, в его глазах было хорошим, а то, что могло их отобрать – плохим.
К двадцати пяти годам он разбогател и женился на Марыле, дочери состоятельного польского купца. Женитьба удвоила его доходы, и к тридцати годам Вацек стал одним из самых зажиточных людей Львова.
Марыля была ему хорошей женой, доброй, заботливой, родила и вырастила троих сыновей. Но настоящего тепла и единства между ними не было. Польский, на котором они говорили, остался для Вацека чужим. Он мог на нем мошенничать, изворачиваться, сколачивать капитал, но для любви и покоя ему нужен был идиш, а Марыля не знала на этом языке ни одного слова. Не знала и не хотела знать.
Дети стеснялись еврейского акцента, с которым говорил их отец, и старались держаться от него подальше. Поначалу он ходил вместе с Марылей и детьми на воскресную службу в костел, но, увидев их косые взгляды и красные от смущения лица, перестал.
Разумеется, к синагоге он даже не приближался. Да и какое дело поляку Вацеку до еврейского Бога? Порядок молитв, обычаи, смысл праздников, да и просто многие слова незаметно ушли из его памяти. То, что в детстве казалось ему простым и понятным, сейчас вызывало недоумение. Но это не тревожило Вацека, он был занят самым увлекательным делом на свете – зарабатыванием денег.
Марыля умерла вскоре после того, как женился их младший сын. Разумеется, на польке, так же как его старшие братья. И так же, как они, сразу ушел из дому. Вацек остался один в большом особняке, набитом дорогой мебелью, коврами и картинами.
С утра он уезжал по делам, и весь день старался найти себе занятие. Но вечерами он все равно оказывался в пустой комнате перед пылающим камином.
Вацек сидел в кресле с котом на коленях, единственным существом на свете, добивавшимся его ласки. Кот тихонько мурлыкал, иногда поворачивал голову и окидывал Вацека испытывающим взглядом. Вацеку казалось, будто еще чуть-чуть и кот заговорит, скажет ему что-то очень важное, что переменит его жизнь. Но кот молчал.
После смерти Марыли, Вацек поначалу очень ждал визитов сыновей. Но те приходили ненадолго, говорили скучно и холодно и быстро откланивались, ссылаясь на дела и заботы. Скоро он понял, что им нужно от него только наследство. И как можно скорее.
Слуга подносил чашу за чашей, Вацек напивался до того, что с трудом находил кровать. Холодная одинокая постель, холодная, несмотря на грелку, вот его награда за прожитую жизнь и нажитое богатство.
Как-то раз Вацек отправился по делам в дальнюю поездку. Путешествовал он, как и положено богатею, в собственной роскошной карете. Мощные рессоры и мягкие сиденья скрадывали рытвины дороги, а небольшой поставец, приделанный к внутренней стенке и наполненный флягами, помогал скоротать время и улучшить настроение.
Откинувшись на бархатную спинку, Вацек рассеянно наблюдал через окошко проплывающую мимо жизнь. С высоты кареты дела тех, кто ходил пешком по дорогам, казались мелкими и недостойными внимания.
И надо же случиться, что прямо на базарной площади одного из местечек, сквозь которые карета проносилась, презрительно оставляя за собой длинный шлейф пыли, правое колесо угодило в глубокую яму и сломалось. Кучер и форейтор сокрушенно сообщили Вацеку, что до темноты починить не удастся, и придется заночевать в этой дыре. Вацлав для порядка покричал на слуг, и отправился размять ноги, пока вещи перенесут на постоялый двор.
На самом деле он никуда не спешил. Заработанных денег должно было хватить на сотню лет безбедной жизни, он мог себе позволить не гоняться за любым кушем, как в молодости, а степенно выбирать и условия, и партнеров. Вацлав давно научился обставлять сделку так, чтобы за ним бегали, его уговаривали, встречали, как самого желанного гостя, и провожали с почетом. Если он опоздает на завтрашнюю встречу, волноваться и строить тревожные предположения будут его партнеры, а не он.
Вацлав медленно шел, вдыхая воздух, удивительно свежий и чистый для базарной площади. Сама площадь показалась ему знакомой. Ничего удивительного в том не было, все маленькие местечки Польши похожи. Одна и та же печать скуки и нищеты лежит на кривых домиках, лужах посреди дороги, черных от сырости стенах деревянных синагог. Странным показалось ему поведение еврейских торговок. Он помнил их крикливые голоса, наполненные скандальными нотками, размахивание руками, отчаянную приставучесть. В этом местечке торговки говорили вполголоса, а руки держали при себе.
– Что случилось, – спросил он одну из них. – Почему так тихо?
– У нас скоро праздник, день Небесного суда, – ответила торговка. – Вот мы и стараемся.
– Как может суд быть праздником? – усмехнулся Вацек.
– Справедливый суд – всегда праздник!
Вацек криво усмехнулся и пошел восвояси. Его задело, что торговка сказала «у нас», будто он не еврей.
– Почему я обиделся? – спрашивал себя Вацек. – Одет, как аристократ, приехал в роскошной карете, да и заговорил с ней по-польски, хоть хотел на идиш. Язык по привычке сам завелся. Всю жизнь я старался уйти подальше от евреев, и вот, получилось. Так почему же ее слова меня обижают? Какое мне дело до этих оборванцев и до их нищего местечка? Он пошел по центральной улице, обходя выбоины, наполненные грязью и мутной водой. Дома казались ему знакомыми, вывески на лавочках тоже, а вот людей он не узнавал, лица прохожих были совершенно чужими.
Проходя мимо полуоткрытого окна одного из домов, он услышал песню на идиш. Где-то в глубине комнаты мать, судя по голосу совсем еще молодая девушка, укачивала ребенка. Он замер, схватившись за сердце, мелодия и слова были ему хорошо знакомы. Вацек помнил их столько, сколько помнил себя, эту песню пела ему мать, когда он был еще совсем маленьким.
Давно потускневший, почти исчезнувший из памяти образ матери вдруг предстал перед его мысленным взором. Он вспомнил ее глаза, ласковую улыбку, мягкие руки, теплые губы и вкусный запах, от нее исходивший.
Все вокруг словно осветилось ярким цветом, он смотрел на неказистые домишки и грубо намалеванные вывески глазами маленького Велвла и все узнавал. Схватив за руку проходившего мимо еврея, он выкрикнул хриплым от волнения голосом:
– Как, как называется это местечко?
– Томашовка, как еще, – пробормотал на идиш прохожий, вырывая руку.
Вацлав в изнеможении прислонился к стенке дома. Безжалостная судьба завела его в родное местечко. Сорок лет назад он сбежал из Томашовки и с тех ни разу не приезжал повидаться. Родственники несколько раз находили его во Львове, он отделывался небольшими суммами и вел себя так холодно, что больше они не появлялись.
Оттолкнувшись от стены, Вацлав направился к своему дому. Когда-то он знал на этих улицах каждый выступ, каждый камушек, каждое лицо, мелькнувшее в окне. Из глубин памяти всплыло местечко его детства, да так отчетливо, так ясно, словно он оставил его два дня назад.
Нынешняя Томашовка была похожа и не похожа на ту, что хранилась в его памяти. Вот тот самый угол мясной лавки, возле которого он всегда встречался с приятелями. И лавка тоже на прежнем месте, только выглядит совсем иначе. А угол вроде тот и не тот, хотя, что уж там может измениться в углу?!
Оказавшись на родной улице, и подойдя к дому, в котором родился, Вацлав застыл в недоумении. Он не сомневался, что стоит против окна своей комнаты. Сколько раз он засыпал, рассматривая звезды через это окно и мечтая о большом мире, сколько раз сбегал по утрам по ступенькам этого крыльца!
Этого ли? Все было похоже, но не больше. Нынешняя Томашовка сильно отличалась от той, где он бегал в хейдер и ходил в синагогу, держась за руку отца.
Вацлав взглянул на вечереющее небо, глубоко вдохнул чуть пахнущий печным дымком воздух, и решил наведаться в молитвенный дом, посмотреть, что там изменилось. Зайти в зал он не захотел, начнутся расспросы, откуда, что, как да почему, а тихонько, стараясь не скрипеть ступеньками, поднялся на второй этаж. В будние дни женская половина всегда пустовала. Вацек чуть отодвинул занавеску и стал осматриваться.
В синагоге все осталось по-прежнему. Да-да, вот тут ничего не изменилось, он узнавал каждую деталь. Даже занавески те же самые, хотя за сорок лет их должны были не раз поменять. Он глубоко вдохнул аромат старого здания: хорошо знакомую смесь из запаха древних книг, наполнявших шкафы, вездесущей пыли, свечного чада, въевшегося в стены и потолок, и еще чего-то неуловимого, что он был не в силах ни понять, ни даже определить.
Кантор внизу, на мужской половине начал вечернюю молитву:
– Господь Милосердный, простит зло и не погубит…
Вацек невольно зашевелил губами, повторяя слова. Вдруг проснулась давнишняя привычка, ведь он тысячи раз повторял их в этой самой синагоге, под этим потолком, между этих стен, а то, что выучено в детстве, запоминается навсегда.
Он шлепнул себя по губам, задернул занавеску и тяжело опустился на скамью. Какая еще молитва? После того, что он натворил за сорок лет, ни одно его слово не может быть услышано. Он нарушил все, что можно было нарушить, со смехом переступил почти все законы.
Чтобы найти утешение, Вацек попытался мысленно вернуться к нарушениям, когда-то доставившим ему немало удовольствия. Он хорошо помнил, как он гонялся за наслаждениями, с какой настойчивостью искал и добивался сладких минут, но их вкус позабыл начисто. Беготня зацепилась в голове, а вот для чего бегал – ушло.
На что он потратил свою жизнь? Удовольствия прошли, не оставив в памяти почти никакого следа. Чтобы спокойно дожить до смерти столько денег не нужно, а кому их отдать? Сыновьям, конечно, вот только радости от этого никакой. По крови они его дети, а по духу совершенно чужие люди. Для чего же он врал, изворачивался, нападал, лебезил и наступал многим на горло?
Сил все меньше, хочется покоя и умиротворения. А в доме его ожидают только наемные слуги, готовые улестить его тело, но совершенно не способные успокоить душу. Единственное существо, которое относится к нему с любовью, это кот. Грустный итог.
Вацек еще раз глубоко вдохнул воздух и неожиданно для себя заплакал. Без рыданий, не всхлипывая и не шмыгая носом. Он сидел, опустив голову, наблюдая сквозь слезы и полумрак, как пол перед ним покрывается темными точками.
Молитва закончилась, прихожане поспешно разошлись. Каждого ждал дома горячий ужин, разговоры с женой, детьми, милые заботы семейной жизни.
Вацек усмехнулся сквозь слезы. Все, от чего он убегал, что казалось ему скучным и недостойным внимания теперь оказалось главным.
Он снова отодвинул край занавески и заглянул вниз. В зале остались два человека, каждый сидел в своем углу, обложившись книгами. Он вспомнил, как отец один раз в неделю задерживался после молитвы, чтобы позаниматься с ним. И как бурчало в животе от голода, и как медленно тянулось время, и как хотелось, чтобы уже закончился нескончаемый урок.
Но каким же вкусным был ужин и как сияло лицо матери, когда отец рассказывал ей, что они выучили за этот вечер.
Велвл отер слезы, и зашептал горячо и быстро, едва успевая следить за собственными словами. Мысли теснились в его голове, он едва успевал высказать одну, как вслед за ней набегала другая. Они катились одна за одной, словно волны, а морем, их посылавшим, было его собственное истосковавшееся сердце.
Он не замечал времени, он спешил высказать Ему, невидимому, но вездесущему, все, что прятал много лет в глубинах души.
– Да, я грешил всю жизнь, прожил ее не так и не с теми, – шептал он, – нарушал, преступал, глумился. Но это лишь тело, а душа, бессмертная частичка Тебя Самого, разве она может согрешить? Прими мое раскаяние, пожалей мою душу! Дай прожить то, что осталось в мире с Тобой и моим сердцем.
Заглянув вниз, Велвл обнаружил, что зал пуст. Тихо догорали свечи, на женской половине было совсем темно. Спустившись по лестнице на первый этаж, он решительно вошел в зал, отыскал молитвенник, встал на то место, где когда-то стоял вместе с отцом и дрожащим, срывающимся голосом начал:
– Господь Милосердный, простит зло и не погубит, как не раз отвращал гнев Свой...

Бааль-Шем-Тов закончил говорить. Пораженные рассказом ученики затаили дыхание.
– Я задержал молитву, – продолжил Бааль-Шем-Тов, – чтобы начать ее вместе с раскаявшимся Велвлом. Его слова, идущие из самого сердца, пробили каменную толщу, отделяющую нас от Всевышнего, и молитва, присоединившись к ним, взлетела прямо к Небесному Престолу.
Яков ШЕХТЕР