Спаситель (Отрывок из романа «Бабочки на шпильках»)

В больницу, где он работал, привел случай. Пришла навестить хорошего знакомого, занимающего высокий пост в медицинской иерархии, который отказавшись от кремлевских услуг, специально лег в больницу к Савицкому.
По коридору, вместе с вереницей людей с авоськами, набитыми апельсинами и яблоками, за которыми часами давились в очередях, я направлялась к палате больного. 
- Кого я вижу! Анастасия Сергеевна, это вы? – навстречу мне шел бывший коллега из больницы, где я служила раньше.  - Вы теперь у нас? – радостно вскричал он. - Это замечательно. Почему я вас раньше не видел?
Я покачала головой.
-  Хотите перейти к нам? - предложил мне молодой врач. - Вы ведь ушли из прежней больницы, как я слышал?
- Да, я уезжала через Красный Крест за границу. Вчера вернулась.
- Переходите сюда. Здесь замечательный коллектив врачей. Выдающийся хирург Михаил Григорьевич Савицкий. К нему со всего Советского Союза едут. Вон в шестой палате сам замминистра здравоохранения Виктор Андреевич лежит.
Это он говорил, как раз о моем знакомом. 
- К доктору Савицкому лично захотел. Савицкий чем-то перед властью провинился, и ему в правительственные учреждения путь заказан, – последнюю фразу молодой врач произнес шепотом. - Хотите, познакомлю со светилом?
- Хочу. 
Михаил Григорьевич Савицкий оказался симпатичным, интеллигентным человеком, с грустными, темными глазами и крупноватым носом, который не портил его внешность, а наоборот, придавал лицу солидность и создавал образ настоящего доктора, думающего, сочувствующего больному. Число таких врачей сейчас заметно уменьшилось. Его глаза оживлялись, когда речь заходила о профессиональных делах. На все остальное глаза не реагировали. Если заскакивающие в кабинет врачи просили проконсультировать, он отвечал воодушевленно, и тут же воодушевлялся его печальный взгляд. Он не спросил меня, ни где я работала, ни почему хочу к ним перейти. Только поинтересовался, что я умею и люблю делать. Когда сказала, что люблю выхаживать безнадежных больных, он заинтересовался. Вскочил с места, оглядел меня с ног до головы, будто сию секунду познакомился со мной, и воскликнул:
-Вы нам подходите. Я вас беру. Выходите прямо завтра.
Мой знакомый вмешался в разговор и объяснил, что я работала по контракту за границей, только что вернулась, вот так сразу не могу, нужно уладить формальности.
 Савицкий после слов о моей загранкомандировке как-то сразу поник и, будто сообразив что-то, протянул:
- А-а, понятно! – Мне показалось, что он меня в чем-то заподозрил. Ведь за границу простых смертных отправлять было не принято. Только тех, кому положено. - Тогда идите в кадры, они решат, - неохотно выдавил он.
-Да-да, - отозвалась я, - только не знаю, возьмут ли меня.
- А в чем дело?
-У меня кое-какие проблемы…
- Не беда. Все уладится. Вы же не в министры проситесь, а в сестры милосердия.
Я улыбнулась его мудрости.
- Приходите, мне будет приятно с вами работать, - вдруг неожиданно сказал он и подал на прощание руку.
Я стала работать у Михаила Григорьевича Савицкого. Однажды в доверительной беседе он мне сообщил, что его преследуют органы. За что, я не спросила. 
- Выгнать из медицины они меня не могут. Времена другие настали. Вот и тружусь здесь. Никаких повышений и докторских диссертаций мне не светит. А ваш знакомый, Виктор, меня знал. Когда ему плохо стало, он побоялся в кремлевку госпитализироваться. Угробят. «Полы паркетные, врачи анкетные», - он даже не улыбнулся своей шутке, и что имел в виду, я не поняла, то ли непрофессионализм, то ли что-то похуже. Я молча слушала и вопросов не задавала, он продолжил сам. 
- Я еще от отца про Фрунзе слышал. Вы знаете, эту историю?
Я удивленно вскинулась.
- Конечно, нет.
-  Мой отец был кремлевским врачом, да еще и евреем. Его расстреляли. Помните дело врачей? – Он наблюдал за моей реакцией. Я никак не отреагировала. - Ну, если не знаете, тогда вам и не надо знать. Короче, ваш знакомый оказался бы там в небезопасности.
Но доктор не мог предположить, что даже под его присмотром, а теперь и моим, могло случится непоправимое. Однако судьба, а точнее Савицкий Михаил Григорьевич, оказался моим ангелом-хранителем.
Одну из ночей мы дежурили вместе. Когда я набрала в шприц кордиамин, чтобы сделать Виктору укол, он зашел в палату. 
- Настя, - устало сказал он, - я измерил ему давление, послушал, что-то в его состоянии меня беспокоит.  Давай-ка мы ему отменим инъекцию.
- А это куда? – показывая на наполненный шприц, спросила я.
-Да, никуда, спустите шприц. 
Я спустила раствор в ванночку и вылила в раковину. А позже узнала, что ампула была с передозировкой – смертельной дозой для такого слабого больного, которую при вскрытии никто бы не выявил. Или за все досталось бы дежурившему в ту ночь Савицкому. К счастью, обошлось.
- Настенька, - как-то позвал меня опальный доктор, - зайдите ко мне вечером. Ведь мы с вами опять вместе в ночь дежурим.
Ближе к ночи я зашла в ординаторскую. Михаил Григорьевич сидел безучастно за столом и вертел в руках крупную белую пуговицу. Сейчас такие было модно ставить на женские вещи.
- Вот, - показал он мне, словно продолжая сам с собой разговор, – ушла, а пуговицу к пальто я ей так и не успел пришить
- Вы о ком? - мне показалось, что у Савицкого что-то не в порядке с головой.
- Жена моя, знаете, у нее пальчики нежные, не может сама к толстому драповому пальто пуговицу пришить. Попросила меня. «Ты, - говорит, - целыми днями порешь и шьешь. У тебя пальцы привычные». (Тоже мне юмор, - подумала я). - А я …- доктор, задумавшись, замолчал.
- Она у вас музыкант?
 - Я пообещал и забыл, - не отвечая на вопрос, продолжил врач. - А она ушла…и сына забрала.
Он внимательно рассматривал непришитую пуговицу. И так всегда грустные глаза доктора сделались темнее обычного, он отвернулся к окну.
- Она в НИИ работала, - вдруг запоздало ответил он на мой вопрос.
- Михаил Григорьевич, давайте-ка мы с вами поужинаем. Я спиртику принесу, выпьем. А?
Его плечи вдруг затряслись. Я догадалась, что доктор плакал. Мне никогда не приходилось видеть, как плачут мужчины, даже во время войны раненные, страдая от жуткой боли, крепились. А тут красивый, крупный мужчина рыдал.
- Бросьте, - строго сказала я, - сейчас же прекратите. Она вас не стоит! – Он не слышал моих слов, его плечи продолжали вздрагивать. – Хотите, я расскажу вам о черном квадрате? Возможно, вам станет легче.
- О квадрате? – доктор резко повернул ко мне свое искаженное болью лицо. – О черном квадрате Малевича?
Несмотря на все запреты и наветы на абстрактное искусство, мне удалось прочитать статью, переведенную из западного журнала, о картине «Черный квадрат» Малевича. Однако не думаю, что плод воображения художника -  судьба, схожая с моей.
Я принесла бутерброды и разлила по мензуркам спирт. А тут…
- Давайте за то, чтобы выйти из него!
- Откуда? –   не понимая, о чем это я, спросил доктор.
- Из черного квадрата! Ну, это как из черной полосы жизни. Выйти и вам, и мне! Пейте, закусывайте и перестаньте вертеть эту пуговицу! Отдайте ее мне!
Савицкий упрямо положил пуговицу в карман халата.
- Вы врач, - выпив, совсем осмелела я в разговоре с доктором, которого очень уважала и считала умницей. Но мне хотелось вывести его из депрессии, поэтому я, как психиатр, разговаривала нарочито агрессивно. - Полечите меня. Не думайте о своих неприятностях. Вам станет легче.
Я рассказала ему сначала кое-что о себе, потом о дочке, которая влюбилась в профессора своего вуза, о визите ко мне его скандальной жены, об органах, которые доставали и меня.
-  Ведь у меня с ними тоже проблемы. И с женой тоже из-за них… - признался доктор.
- А вот я скажу такое, что вас непременно удивит, - я не хотела, чтобы он вновь вспоминал о жене. – Это очень приятная новость. Вы спасли моего знакомого.
 Я рассказала ему историю с инъекцией, о которой он не знал, новость его развеселила.
- Меня вызывали. Я же им ни полслова, ни в чем не призналась, даже не намекнула, - раскрасневшись и чувствуя себя героиней, я налила нам по второй мензурке.
- Совсем озверели. С моей женой тоже их рук дело. Вы не поверите, Ольга меня очень любила и вдруг… Нет, я не буду вам рассказывать. Мне очень тяжело.
- И не надо. – Я замахала руками. От спирта, хоть и разведенного водой, меня повело.  Я стала рассказывать ему о моих переживаниях.
- Ну посоветуйте, что мне с блудной дочкой делать? – пьяно настаивала я.
- Выдайте ее замуж за того молодого человека, который за ней ухаживает. С ваших слов вполне положительный кандидат.  Устройте пышную свадьбу. Ее сокурсников позовите. Слухи обязательно до профессорской жены дойдут. Она отстанет от вас.  А вот если жена профессора затеет скандал в вузе, погубит вашу дочечку во цвете лет. И тогда хоть одна из ваших проблем решится, а квадрат Малевича позеленеет от злости.
- Если честно, то денег у меня на такую свадьбу нет. Столько гостей, да еще студенты - не меньше пятисот рублей нужно потратить!
- Я вам дам деньги. У меня на сберкнижке как раз пятьсот рублей есть.
- Я не возьму, да вы что?
- Они мне совсем не нужны, уверяю вас. Без Олечки, зачем мне деньги? Ем я здесь, костюм, чтобы меня похоронить, тоже имеется. Пальто недавно справили. А от алиментов она отказалась.
- Ну, когда, когда я вам их отдам?
- Если не сможете, никогда. А если появятся…
- Хорошо, я подумаю.
- И думать нечего.
Мы просидели с доктором всю ночь, разговаривая о жизни и о судьбах. Многое нас объединяло. После нашей беседы, я стала опекать доктора, приносила ему домашние котлеты, тайком, когда он переодевался на операцию, стирала ему сорочки. Он по-своему тоже заботился обо мне. Мы очень подружились.
Он был очень чуткий и заметив, что мои неприятности так и не кончаются, предложил мне поехать к нему на дачу:
 -  У меня садовый участок. Там Оленька клубнику сажала. Наверное, богатый урожай подоспел. Поедим клубнички.
Я чувствовала, что доктор хитрил. Ему самому вовсе не хотелось бередить душу на садовом участке, где все напоминало о прошлой жизни с женой. Но ради того, чтобы меня развеять, он шел на такую жертву. Я эгоистично, стараясь не думать, чем это может кончиться, согласилась.
Набитая до отказа воскресная электричка тащилась медленно. Воздуха в вагоне не хватало. Духотища – топор вешай. Вдобавок мы еще оделись потеплее. Июнь стоял прохладный. По спине - пот градом. На станцию назначения прибыли сваренные вкрутую. Толпа выплюнула нас из вагона. Идти пешком километров пять. Рюкзак с едой, которую я набрала, казался стопудовым. Доктор предупредил меня, что купить за городом ничего нельзя. 
- Колхозники даже картошкой не торгуют.
По колено в грязной жиже, после дождя, мы едва дотащились до садового товарищества.
Щитовой домик продувался со всех сторон.
- Не успели утеплить. Редко ездили. Оленьке было тяжело. Вода из колонки почти в километре. Ни газа, ни воды. Спасибо электричество провели. Только его часто выключают.
По полупустому домику всюду были расставлены восковые свечки. 
- На всякий случай, - поймав мой взгляд, улыбнулся чему-то своему, вероятно, приятному Савицкий.  - Мы с Оленькой зажигали и вечеряли, как она любила говорить. А потом, укутавшись, грели друг друга на этой постели. Простите, что я вам все это говорю. Она такая чистая девушка была, студентка медвуза, я, молодой профессор, читал у них лекции. Меня все в партию зазывали, а я…  видите, всего лишь врач. Администрировать не рвался. Ассистировал знаменитому Наурсону. Его отца еще в пятьдесят втором при Сталине расстреляли, как и моего. Я вам о деле врачей рассказывал, помните?
Я плохо слушала Савицкого, думая о своем.
– Ну, да это дела минувшие, – продолжил свои воспоминания доктор. - Позже Оленька защитила диссертацию, пошла в чистую науку, в институт крови. Все было хорошо. Сын рос. И тут начался, как вы говорите, черный квадрат. Я политикой не занимался. Но смотреть на то, что у нас делалось! Кому-то не то сказал или им послышалось, что не то сказал. А может, донос. Ведь не тридцать седьмой, а все как прежде. Ведь я всю войну тоже прошел и столько жизней спас. Брата моего немцы расстреляли, точнее румыны, он в Одессе жил. Всех евреев собрали, приказали взять с собой все ценное и увели, как они выразились, «в лучшую жизнь». Никто из той жизни не вернулся. Никаких следов, никаких документов. Геноцид, понимаете? А теперь вот за меня взялись… наши. Вцепились и пошло. Я вот потом все думал… это преследование по непонятным причинам, как радиационная болезнь, вроде бы ни цвета, ни вкуса, ни запаха, а происходит распад. Ты, как прокаженный, тебя сторонятся, сначала коллеги, потом близкие. Ты чувствуешь себя виноватым, не зная в чем. Хочется оправдаться, доказать, что ты, такой же, как все. Но период распада уже наступил, его невозможно остановить. Как в фантастическом романе. Они преследуют тебя, хотят добить. Они невидимы.
Доктор ходил по пустому дому, дотрагиваясь до предметов. На вешалке одиноко висели два старых женских пальто. Он подошел к ним и, погладив, прижался щекой к одному из них. Смотреть на это не было сил. Заметив, мой взгляд, он вышел на крыльцо и закурил, я следом. Потом мы постояли в тишине, каждый со своими мыслями. Он, вероятно, думал, о том, как пролетела его жизнь, как с женой обустраивал загородное гнездо, перевозил старую проржавевшую утварь, отслужившую мебель, покупал резиновые сапоги.
И вдруг я решила спросить у человека, которому очень доверяла, о самом главном, о том, что мучило меня с тех пор, как осталась без мужа: 
-Михаил Григорьевич, а что для вас означает слово «родина»? 
Доктор вскинул на меня удивленные глаза, но вдруг, медленно произнес: 
- То, что человека связывает с его корнями: мать, отец, братья, сестры. Потом, когда старше становишься: муж или жена, а главное дети. И еще, родинный дом, если есть, конечно. Вот как раньше. Теперь ведь каждый дом казенный. Да-да, тебе его дали и отнять могут в любую минуту. В общем родина –это семья! Ро-дня, понимаете?
- А как же, ну скажем, соседский ребенок или его мать? Это не ваша родина?
- Вы хотите спросить, пойду ли я драться за них в случае, если им грозит опасность?
- Именно это!
-Видите ли, хорошая моя, у каждого есть свое предназначение в жизни. У одних убивать, лишать других жизни, у других - спасать людей. У меня предназначение второе. Мне приходилось спасать даже врагов.
- А если бы этот враг убил или замучил близкого вам человека?
- Трудный вопрос, философский. Конечно, - после раздумий продолжил доктор, - если бы на моих глазах, то я бы, наверное, смог… А, впрочем, я повторюсь, у меня профессия - спасать.
- Профессия, близкая к божественной, - Спаситель. 
- А вы это все к чему? - не понял доктор.
- Знаете, мой муж бросил меня и дочь, ушел родину защищать.
- Что значит бросил, миллионы мужчин это делали, - удивился доктор.
- Нет. Вы не поняли, он после войны ушел, когда уже мир наступил. Бросил нас и ушел, - повторила я. - На-все-гда! Родина позвала! А мы с дочкой, что не Родина?
- А-а, - протянул доктор, - теперь понял. А он вас не предупредил, что такое с ним может произойти в любой момент, … ну не спрашивал вашего согласия до того?
- В том то все и дело! Как он мог! Вы бы так не смогли?
- Я нет! – быстро ответил доктор. – Или в таком случае я бы не заводил семью.
- Я бы тоже не смогла.
- Ну, вы женщина!
- А вы спаситель!
- Не всем же быть спасителями, кому-то надо стать воином, - с горечью констатировал доктор. Он замолчал. Я увидела в темноте, что он чиркнул спичкой, и снова закурил. –А женщины больше воинов любят. Вот Оленька моя к воину ушла, наверняка, к воину. - Он покачал головой. - И сына забрала. Теперь его новым папой будет воин. И кем станет мой сын? Мне даже с ним видеться не позволяют!  - голос доктора сорвался.
Мне сразу же захотелось его утешить. Зачем я начала этот разговор?
Потом мы с ним поужинали, и я постелила постели. Ночь выдалась холодной. Я легла в верхней одежде. Масляный радиатор отдала доктору. Нас разделяла тонкая перегородка стенки. Слышимость была стопроцентной. У него, заядлого курильщика,  начался сильный кашель. Воздух был сырой и гнилой.
- Здесь болота вокруг, - лежа, через стенку, продолжал беседу доктор. - Нам самые плохие участки давали, чтобы осваивали. Столько людей здоровье надорвало. Рыли, копали, воду в ведрах за километр носили.
Мы разговаривали и разговаривали, почти до рассвета.  Обо всем, о жизни, о политике, о кошмаре, про который говорят шепотом только на кухнях.
- Нет, вы представляете, Настя, подходят ко мне в кинотеатре два сопляка в повязках, и такая беседа, как допрос:
-Товарищ, вы почему не на работе?
- Я врач, посменно работаю. 
- Придется вам с нами пройти, вы должны нам это доказать.
- Ничего я вам не должен. Повторяю, я врач 
- Да какая разница, кто вы по профессии!
- Это вам не важно, а людям важно.
- Ну, ты договоришься…
- Представляете, Настя, они перешли со мной «на ты».  Паспорт попросили.
- Вы коммунист? – спросил один из них.
А тот, что раскрыл мой паспорт, ответил за меня:
- Да какой он коммунист. Он еврей.
Утром доктору стало плохо. Поднялась температура. Все-таки он простудился. Я еле довезла его до Москвы и уложила в постель.
Прибывшая неотложка определила двустороннее воспаление легких. 
- Его в больницу надо, антибиотиками поколоть.
- Он сам в больнице работает. Он хирург.
- Тем более.
- Я отказываюсь, - прохрипел Михаил Григорьевич.
- Как знаете, - безразлично бросил врач и уехал. 
- Настя, - позвал меня доктор, - все к лучшему, я не хочу больше жить.
- Перестаньте, мы с вами еще потанцуем.
- Я уже не танцор. Останьтесь со мной до завтра. Я долго не протяну, чувствую.
Ночью он скончался. 
В зажатой ладони я обнаружила у него большую белую пуговицу от пальто любимой жены.
Людмила МАШИНСКАЯ
Отрывок из романа «Бабочки на шпильках»