ЛЕВКА-ДУЭЛЯНТ

Так прозвали когда-то моего фронтового товарища Леву Готфрида. Почему «дуэлянт», расскажу позже. А начну с того, что в мальчишеской жизни Левы совпали однажды два события — его 16-летие и начало Великой Отечественной войны. Предугадать это совпадение никто, конечно, не мог. Но бабушка, словно предвидев что-то, еще накануне подала домочадцам на ужин кое-что из своих вкусных приготовлений — фаршированную рыбу, традиционный «цимес» и сдобные булочки с маком. В тот вечер Левка, осознав себя наконец-то взрослым, выпил единым махом первую в своей жизни стопку водки. Заметив это, отец даже вскрикнул от удивления. Но тут же и добавил примирительно: «Молодец! Настоящий мужчина! Только никогда не напивайся как сапожник». При этих словах все засмеялись, потому что сказаны они были в доме потомственных полтавских сапожников, где уже и сам Левка почитался как вполне приличный мастер. В общем, поужинали весело. А наутро вся жизнь перевернулась — радио сообщило о нападении немцев. Отец Левы, Давид Яковлевич, согласно предписанию в военном билете, должен был тотчас же явиться в военкомат, и Лева, естественно, пошел его провожать. Добрались они до военкомата почти бегом. Там старший Готфрид сразу же получил приказание идти во двор на построение, а младший, наспех попрощавшись с отцом, и не подумал возвращаться домой. Увидев в зале окруженного толпой военкома, он протолкнулся вперед, схватил того за рукав и заорал: «Дядько полковник! Отправьте и меня на фронт против Гитлера!» При всей своей занятости и озабоченности военком не смог не улыбнуться, увидев перед собой тощего чернявого мальчишку с горячими цыганскими глазами. — Подрасти маленько, хлопчик, тогда отправим, — сказал он. — А зачем ждать, я на фронте подрасту! — взмолился Левка. Но полковник уже отвернулся от него, занявшись делами поважнее. А Левка не мог уже отступиться. Он стал ходить за военкомом по пятам, поджидал его у дверей кабинета, перехватывал где-нибудь в коридоре и все время канючил: «Ну, я прошу вас, дюже прошу!» И кончилось тем, что полтавский военачальник сдался. «Вот, возьми, — сказал он, сунув Левке листок из отрывного календаря с какой-то записью, — завтра же явись по этому адресу. Призвать тебя как малолетку не имею права. А сыном полка можешь стать. Только смотри — не подведи!» Вот так и началась военная карьера Льва Готфрида. Впоследствии он не раз с удовольствием вспоминал, как ему удалось «умотать» полтавского военкома. Но это, повторяю, произошло в первый день войны. А меня судьба свела с Готфридом уже в 44-м, когда наступавшие советские войска приближались к Варшаве. Помнится, в те майские дни нашу дивизию, изрядно потрепанную в боях, вывели с переднего края в ближний тыл для переформирования. Расположились мы в небольшом западноукраинском городке Холобы, почти не тронутом войной. И надо ли говорить, каким воплощением земных благ показался он нам после нескольких месяцев окопной жизни. Появилась наконец возможность обосноваться не в блиндаже, а в нормальном доме, спать в кровати с подушками и одеялом, ходить в полный рост, не опасаясь стрельбы. Стали появляться среди нас новые лица — прибывало пополнение. И вскоре командир батальона, капитан Абашонок созвал офицеров, чтобы представить одного из новичков. Им оказался совсем молоденький офицер с мальчишеским лицом и погонами старшего лейтенанта. Стоя на крыльце штаба рядом с комбатом, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, хмурил сросшиеся на переносице брови и тщетно пытался улыбнуться. Но не столько это привлекло к нему внимание и интерес, сколько его вылинявшая добела гимнастерка, на которой почти от воротника до самого пояса поблескивали эмалью и позолотой ордена и медали, да еще пестрело несколько разноцветных, желтых и красных, ленточек — свидетельств о ранениях. — Познакомьтесь, товарищи, — сказал комбат, — старший лейтенант Готфрид. Будет командовать первой ротой вместо погибшего лейтенанта Миндлина. — Хрен редьки не слаще, — буркнул себе под нос батальонный штабист Гурьянов, не любивший евреев. Но все же руку новому командиру он протянул и сухо представился: — Адъютант батальона старший лейтенант. Не знаю, расслышал ли Готфрид предыдущую реплику Гурьянова, тоже, кстати сказать, старшего лейтенанта, но к протянутой руке едва прикоснулся и ответил столь же кратко: — Будем знакомы. Надеюсь, сработаемся. — Нам бы лучше не сработаться, а своеваться, — криво усмехнулся штабист. — Надеюсь, и это получится, война еще не кончилась, — отрезал Готфрид и плотно сжал побелевшие губы. Вот этот колючий неприязненный разговор при первой же встрече и определил намного вперед отношения обоих офицеров. И трудно сказать, что тут было первопричиной — то ли подчеркнуто откровенное недружелюбие одного, то ли болезненная чувствительность другого. Видимо, все вместе. Готфрид понимал, что враждебность Гурьянова обращена не к нему лично, что за нею стоит определенное умонастроение. Но именно это его и злило, заставляло держаться подчеркнуто независимо. Да и как могло быть иначе? С полком, когда-то его усыновившим, он прошел многими военными дорогами — и теми, на которых, по горьким оценкам острословов, «наступали спиной вперед», и теми, где уже уверенно шли грудью вперед. За эти годы он изведал полную меру солдатских невзгод, набрался злости, а заодно и кое-чему научился. Однажды в критическом бою за село, преграждавшее путь к Днепру, ему удалось обмануть немцев. Под покровом ночи солдаты его взвода скрытно подобрались к селу небольшими группами с разных сторон и внезапно с криками «Ур-р-ра» открыли беспорядочную стрельбу. А немцы, не разобравшись в темноте, приняли эту нехитрую имитацию боевых действий за подлинное нападение русских и поспешно отошли из села. Да и мало ли что еще бывало! Но не станешь ведь ни с того ни с сего выкладывать все это незнакомым людям, едва прибыв из госпиталя в новую воинскую часть. И уж тем более этому надменному штабисту, который по званию тебе ровня, а держится, будто генерал. Свои резоны были, впрочем, и у Гурьянова. Главный из них — неприязнь к «нацменам» — он подсознательно скрывал от самого себя. А все остальное лежало на поверхности. Он, выходец из династии уральских металлургов, кадровый офицер, окончивший военное училище еще в мирное время, отдал армии треть своей жизни. Тяжелое ранение, полученное при обороне Москвы, позволяло ему остаться в тылу, а он предпочел вернуться на фронт. И вот теперь в свои 30 лет, протопав с матушкой-пехотой полстраны, он все-то еще старший лейтенант. И в таком же звании пребывает этот чернявенький юнец, которому нет и двадцати. Да еще с каким форсом разговаривает этот выскочка — «Надеюсь, сработаемся!» Мог бы быть поскромнее. И вообще, видать, не свой человек, все время держится в сторонке и помалкивает. На вопрос: «Где воевал?» ответил уклончиво: «Украина велика». И про ранения свои ни слова. Упомянул только про сильную бомбежку в Дарнице. А откуда столько наград? За какие подвиги? Мог ведь и словчить, получить по блату. У Готфридов такое бывает. Словно предугадав эту мысль, Левка как-то для подначки пояснил Гурьянову, что по-еврейски «Готфрид» — это «Б-жья радость». — Что ж, красиво, — согласился Гурьянов.— А вот имя и отчество у тебя никудышные — Лев Давидович. Как у Троцкого. — По такой же логике, — вспылил Готфрид, — могу сказать, что ты, Сергей Петрович Гурьянов, отпетый алкаш. — Это почему же? — А потому, что инициалы твои — СПГ — напоминают про Сто Пятьдесят Граммов. Мечта каждого выпивохи. — Ловко ты это вывернул, чисто по-еврейски. Я бы так не придумал! Разжигая себя такими разговорами, Гурьянов все больше утверждался в своей правоте. И когда однажды Левка сказал, что все мужчины в его семье — и дед, и отец, и братья отца — сапожники, Гурьянов зло огрызнулся: — Да ладно тебе напрашиваться в пролетарское происхождение! Хорошо еще, не торгаши! — А потом, чтобы еще больше уязвить недруга, добавил: — Между прочим, мой отец на Верх-Исетском заводе не обувку шьет, а броневую сталь прокатывает. К счастью для обоих, такие перепалки случались между ними не очень часто, потому что жили они порознь, вне службы не общались, а по службе, вопреки подспудным ожиданиям Гурьянова, Готфрид не давал повода для распрей. Приняв под командование то, что осталось от первой роты, он довольно быстро укомплектовал ее заново. И сразу же позаботился насчет обучения вновь прибывших солдатиков, совсем еще молоденьких и необстрелянных. Это он поручил уцелевшим ветеранам роты. А когда дивизия вновь выдвинулась на передний край и немцы предприняли разведку боем, то рота Готфрида, оказавшись на направлении главного удара, сумела отразить атаку, не понеся потерь. Готфрид управлял боем без суеты, команды отдавал твердо, избегая выкриков, и казалось, что в самом этом спокойствии был уже залог успеха. На следующий день об этом бое поведала с похвалой дивизионная газета «На разгром врага». Прочитав заметку, Гурьянов одобрительно хмыкнул и по-приятельски похлопал Готфрида по плечу, чего раньше ни разу не случалось. Похоже было, что распрям пришел конец. Оказалось, ненадолго, лишь до первого затишья в боях. Как-то в один из таких «тихих» дней Готфрида вызвали зачем-то в штаб фронта. В тот же день вечером он вернулся на командный пункт батальона, и все увидели у него на груди новенький орден с изображением русского витязя в островерхом шлеме — орден Александра Невского. Такой награды удостаивались обычно старшие офицеры за успешное решение тактических задач. Понятно, тут же начались расспросы. А Левка нехотя отмахивался: «Да так, помог полку выйти из окружения под Киевом». — Хватит темнить! — взорвался вдруг оказавшийся рядом Гурьянов. — Подумаешь, таинственная личность! И сразу же прогремел в ответ гневный голос Готфрида: — Хватит ко мне цепляться, старший лейтенант Гурьянов! Вы мне не воспитатель, не надзиратель, и я вовсе не обязан перед вами в чем-то отчитываться, кроме служебных обязанностей. А за оскорбление вызываю вас на дуэль! — На шпагах или на пистолетах? — оторопело спросил Гурьянов, предположив, что это наигранная дурацкая шутка. — На кулаках! — рявкнул Левка и схватил Гурьянова за грудки. Большой драки не миновать бы, но вовремя подоспел комбат, встревоженный в своем блиндаже услышанными криками. — За это можно ведь и под трибунал, — зло процедил он, прекратив неожиданную схватку. И не зная еще, кто зачинщик, увел обоих драчунов за собой, чтобы разобраться. Назавтра о происшедшем ЧП знала уже вся дивизия. Все ждали-гадали, что предпримет высокое начальство. Но до санкций дело не дошло. Из Ставки пришел приказ на общее наступление по всему фронту. И сразу же все наши мелочные страсти, все пустяковые счеты и обиды растворились и иссякли в гуле загремевшей канонады. Бои завязались жестокие, кровавые. Стреляло и гремело все, что могло извергать гибель. В этом огне и грохоте человеческого взаимоуничтожения, где твоя жизнь уже не принадлежит тебе, где никак нельзя притвориться храбрецом или трусом, а можно только быть тем или иным, житейские наши распри и недоразумения уже ничего не значили. И для многих из нас они разрешились в тот же день под ударами лютой немецкой бомбардировки. Первая же взрывная волна подняла вдруг в воздух и швырнула наземь Сергея Гурьянова. Несколько человек одновременно бросились к нему на помощь. Но первым успел Готфрид, оказавшийся ближе других. И хотя он сам был ранен и оставлял за собой кровавый след на траве, у него еще хватило сил, чтобы взвалить на себя оглушенного Гурьянова и потащить к ближайшему окопу. В это же время совсем рядом громыхнул еще один взрыв. И все дальнейшее мне уже не довелось увидеть. Очнулся я только на следующий день в медсанбате. — Ну, слава Б-гу! — обрадовано улыбнулась медсестра, когда я открыл глаза. — Будешь жить. — А как мои товарищи? — спросил я и назвал несколько фамилий. — Ой, не знаю, — виновато ответила девушка, — вас тут много. Посмотрю в регистратуре. А чуть позже снова подошла, держа в руке какую-то бумажку. — Никакого Абашонка в списках нет, — сказала она озадаченно, не зная, хорошо, это или плохо. — А на букву «Г» обоих нашла. Живы они. Эвакуированы. В тот же день отправили в тыл и меня. И с тех пор никого из моих однополчан я уже ни разу не повстречал. И не спрашивайте, почему это я вспомнил вдруг о тех далеких временах. Просто я перечитал недавно свой обветшалый фронтовой дневник. И даже сейчас, спустя 60 лет, вновь, словно живых, увидел своих давних фронтовых товарищей. Вижу немногословного и всегда задумчиво-грустного Андрея Абашонка, вижу хмурое лицо Сергея Гурьянова с извечно настороженным, недоверчивым взглядом, и вижу мальчишеское лицо Левы Готфрида с копной черных курчавых волос, не умещающихся под пилоткой, с горячими, то гневными, то веселыми цыганскими глазами.