Доктор Гуревич

В названии романа присутствует забавная пародийность. «Я намерено создавала образ человека любящего, трогательного, порядочного, а на каких-то поворотах судьбы отчаянно смелого и даже странного, отчего он не раз заслуживает от окружающих прозвище: “маньяк”», — объясняет свой замысел писательница. (Ну да, мы еще с детства помним, что Иванушка-дурачок вовсе даже не дурак, а совсем наоборот — очень умный!) 
Вот, например, как это неудобное прозвище возникло впервые в жизни юного Гуревича… 
Ребенок раздавил в руках пузырек с лаком, забрызгал лицо и, разумеется, испугался. Мама, нервно готовившаяся к отъезду домой после курортного отдыха, подняла крик и зачем-то послала мальчика в соседнюю парикмахерскую смыть лак ацетоном с «идиотской морды». Ребенок перепугался насмерть, однако до парикмахерской добежал, по дороге едва не попав под колеса автомобиля. Его усадили в кресло, лак смыли, но при этом поведение испуганного мальчика показалось взрослым странным, и «старый парикмахер спросил: малый, ты клоун? — Может, ты маньяк». А что ситуация, в которую попал ребенок, была стрессовой, разбираться не стали…  Реакции Гуревича часто выглядели в глазах окружающих непомерными, чувства излишне обнаженными, поведение неадекватным — так было в детстве, в значительной мере сохранилось на всю жизнь. Слова «страстность» и «бескомпромиссность» никому в голову не приходили. Маньяк — проще и понятней.
«Таких людей, как Гуревич, в обществе нормальных людей (выделено Д. Рубиной) всегда держат за чокнутых».

Предупреждения автора о том, что «любители триллеров могут расслабиться», что перед ними «светлая и теплая книга», летят к чертовой матери, как только читатель дойдет до главы, которая называется «Переосвидетельствование». С этой минуты, с этих строк в книгу входит новый герой, о котором, как ни старайся, забыть все равно не получится, даже когда вы закроете книгу. Речь идет о трагической жертве карательной психиатрии, которая, как мы теперь знаем, зловещим отсветом гуляла по запретным закоулкам СССР. Кое-что Гуревич уже слышал в детстве, но, конечно, не мог осознать, о чем, собственно, идет речь.
«Психиатрия — орудие государственного террора, — говорила мама […], — если ты противостоишь системе, значит, ты преступный безумец».
«Знаешь что, — вполголоса возражал папа […], - политика политикой, но как ты назовешь человека, допустим, на самокате, лихо прущего, допустим, на танк? Конечно, безумцем!»
Короткая встреча с поэтом Николаем Шелягиным, считавшимся «инакомыслящим», а потому подлежавшим «лечению» в психбольнице, произвела на молодого ординатора оглушительное впечатление и повлияла на всю дальнейшую жизнь. Достойное поведение «больного» на комиссии по освидетельствованию, несмотря на чудовищные методы многолетнего «лечения», его спокойная и правильная речь, великолепные стихи, которые зачитал профессор, председатель комиссии, как образец «мрачного бреда» больного — все это стало совершенно неожиданным для начинающего врача-психиатра. Кроме «бредовых стихов» в анамнезе «больного» значилась еще попытка перехода советско-финской границы, что уж, конечно, несомненно означало психическое заболевание пациента.
Жизнь доктора Гуревича основательно переменилась, у него «случилось нечто вроде срыва». Не спасали даже прежде безмятежные счастливые будни рядом с любимой женой Катей, ожидавшей рождение первенца. Знакомство с Шелягиным теперь продолжилось заочно: один из друзей тайно передал Гуревичу стихи отверженного поэта, которые тот держал в палате, приклеенные мякишем под полкой тумбочки. Гуревич сперва не понял, что означает этот жест отчаявшегося узника: рассчитывать на реальную помощь было бы полным безумием. Но потом сообразил: Шелягин, «чуя абсолютную беспросветность своего существования, просто выпускал стихи, как голубей выпускают на волю, чтобы не пропали они в его вековечной тюрьме». И надо сказать, такие жесты отчаянья советских «узников совести» часто оказывались не вовсе бесполезными. «Голуби» улетали за кордон и иногда после публикации зарубежными издательствами становились доступными для так называемой мировой общественности, а порой даже возвращались «на родину» в запрещенном «тамиздате». Шелягину повезло: его «голубь» прилетел по назначению — впоследствии Гуревичу удалось тайно передать рукопись австрийскому журналисту.
А пока доктор, страдая и трепеща, вчитывался в колючий, пиковый, похожий на кардиограмму почерк: «Так вот горе-злосчастье, Адель, накатило…»
…А через некоторое время в квартире Гуревичей появилась и та самая Адель, подруга Николая Шелягина, пришла от безнадёги и отчаяния «просто поблагодарить», была голодна, немедленно накормлена борщом, засиделась допоздна, хозяева оставили женщину переночевать… 
Встреча  Гуревича с Аделью, всего 3-4 странички текста, — лучшая сцена в романе, да, пожалуй, не только в этом романе… Писательница «забыла» об обещанных забавных, нелепых, трогательных картинках. Трудно оценить всю глубину неистового человеческого горя, рассказанного Рубиной с присущим ей вдохновением и мастерством.
Волей-неволей на первый план вышел разговор с читателем о различном отношении интеллигенции к правящему режиму в тоталитарном обществе. Во-первых, безусловное неприятие и противостояние, за что каждому «инакомыслящему» грозит жестокая кара, во-вторых, сочувствие несправедливо, беззаконно наказанному протестанту и посильная помощь ему и, наконец, «согласительная философия» Гуревича-старшего, к слову, тоже врача-психиатра, о безумце на самокате, лихо прущим на танк. Последних — большинство. Если, разумеется, не считать настоящего большинства, сочувствующего палачам под благовидным предлогом типа «лес рубят — щепки летят».
История мятежного духом поэта Николая Шелягина завершается некоторой надеждой, впрочем, весьма робкой. Все же он умер не в психушке «закрытого типа», а в обычной больнице в годы перестройки. А в начале 90-х годов в Питере стараниями доктора Гуревича после нескольких публикаций в периодике, вышла книга его стихов.

В новом романе Рубиной, как обычно в ее книгах, огромное количество «второстепенных», эпизодических персонажей, которые внезапно появляются и вскоре исчезают, но не бесследно, а оставляя надежный след в головах читателей. Блистательное мастерство, с которым они представлены, — фирменный знак мастера. Однако же здесь совсем на минутку вдруг появляется неожиданный персонаж — писательница Дина Рубина собственной персоной, «по легкомыслию или незнанию географии согласившаяся приехать и выступить в местной библиотеке» дальнего израильского городка Мицпе-Рамон, где в ту пору работал недавно репатриировавшийся Гуревич. Это короткое явление автора народу призвано вплотную приблизить события романа к нашей бренной жизни и лишний раз подчеркнуть, что все описанное в нем — правда! Художественная правда вымысла куда более надежна, чем пресловутая истина в последней инстанции! Именно ей, заезжей писательнице Рубиной, Семен Гуревич подарил изданную им книгу поэта Шелягина! Два больших мастера оказались рядом! Не зря, не зря Николай выпустил «голубя» из кошмара психушки.
…Последние главы романа представляют уже пожившего Семена Марковича Гуревича, погруженного в недра своей памяти, откуда всплывают некоторые персонажи первых глав книги: ушедшие родители, дедушки-бабушки, друзья молодости. На сей раз Дина Рубина не только не «убила» своего любимого героя, как это частенько случалось в ее прежних книгах, но показала человека особенного, страстного иной раз до безрассудства (маньяк Гуревич!), безусловно состоявшегося профессионала и счастливого семьянина. Недаром автор сравнивает Гуревича с библейским праотцом Яаковом: рядом с ним «целое племя — дети, невестки, зять, трое внуков… не хватало только парочки овечьих отар и стада коз…» А еще любящая и любимая жена.
И жизнь совсем не окончена. Многое еще впереди…
Леонид ГОМБЕРГ