Шершавая завеса времени

Мэр Тель-Авива Меир Дизенгоф поспешил к главе британской полиции подмандатной Палестины. Тогда, в первые годы мандата, у многих сохранились иллюзии, будто политика англичан зиждется на принципах справедливости и равноправия. Дизенгоф, при всей своей деловитости, принадлежал к числу таких идеалистов. 
Начальник полиции заверил, что предпримет все необходимые усилия для наведения порядка. Кое-что он действительно предпринял, но, как говорили тель-авивские острословы: слишком мало и слишком вяло. 
Нападения продолжились, принимая все более и более опасный характер. Бандиты, уже не мальчишки, а юноши, не стесняясь, разгуливали по улицам Тель-Авива, вооруженные палицами, дубинками, топориками и даже большими ножами. При виде полиции они тут же пускались наутек, чтобы спустя полчаса вернуться обратно. 
Тогда Дизенгоф решил действовать самостоятельно. В юности он был близок с боевиками подпольной организации «Народная воля» и даже несколько месяцев состоял в одной из дружин. В 1886 году Дизенгоф поступил в одесский университет и одновременно в одесскую ячейку «Народной воли». Увы, буквально через несколько месяцев внедренный провокатор выдал ее Охранному отделению полиции. Большинство народовольцев оказались за решеткой.
Расследование тянулось долго. Первый месяц Дизенгоф провел в следственном изоляторе одесской тюрьмы, а затем был переведен в житомирский арестантский дом, где отсидел еще восемь месяцев. За это время он многое услышал от товарищей по заключению и многому у них научился. 
Дизенгофа спасло от каторги то, что он был новым членом организации, и его имя не фигурировало в протоколах собраний. Оно упоминалось лишь в общем списке ячейки. Лично его знали всего несколько руководителей одесского отделения «Народной Воли», которые не выдавали своих. Когда следователи расспрашивали их о Дизенгофе, те отвечали, что фамилия оказалась в списке случайно. 
Разумеется, в такую случайность жандармы не поверили, но из-за отсутствия улик следствие ограничилось «помещением Меира Дизенгофа под надлежащий надзор по месту жительства в городе Кишиневе». 
Поняв, что рассчитывать на помощь британской полиции не приходится, Дизенгоф создал в Тель-Авиве тайную боевую организацию, построенную по примеру дружины «Народной воли». Несколько десятков юношей и девушек прошли соответствующую подготовку и получили оружие. Разумеется, применять его допускалось только в самом крайнем случае: у стрельбы в населенном пункте часто бывают самые неожиданные последствия. 
Притворяясь фланирующими без дела парочками, члены ячейки начали патрулировать улицы Тель-Авива. Задача была простой: реагировать на любую провокацию арабов, причем реагировать с силой, во много превышающей силу самой провокации. После завершения инцидента боевики должны были немедленно скрыться и несколько дней не выходить из дому, чтобы не попасться на глаза свидетелям происшествия. 
Результаты не заставили себя ждать, спустя две недели нападения полностью прекратились, а имамы Яффо попросили у британской полицию защиты от еврейского террора. Начальник полиции пообещал предпринять все, что в его силах, но, разумеется, делать ничего не стал.
Вскоре после этих событий Дизенгоф слег. Поднялась температура, начались галлюцинации, перемежаемые тяжелым бредом. Врачи не могли понять, что происходит. 
– Видимо, мы имеем дело с какой-то разновидностью лихорадки, – заключил вызванный из Иерусалима главный врач Палестины. – Попробуем традиционное лечение и будем надеяться на лучшее.
Но надежда таяла с каждым днем. Цина, жена Дизенгофа, не отходила от его постели ни днем, ни ночью, выполняя с максимальной точностью все предписания. И, тем не менее, положение больного становилось все хуже и хуже, пока врачи не признали его безнадежным. 
Арабы, хорошо знавшие, кто стоит за боевой дружиной, ликовали. Болезнь ненавистного мэра Тель-Авива они объясняли проклятием, которое провозгласили имамы в мечетях Яффо. Заголовки арабских газет кричали: перед Дизенгофом распахнулись ворота ада. 
Жил в Тель-Авиве тихий и незаметный сапожник, по имени Ишайягу. Принадлежал он к потомственным хасидам Цанза, а в Палестине оказался из-за жены. Вся многочисленная семья Шаи осталась в Польше, в красивом и богатом городе Новый Сонч, по-еврейски – Цанз. Никому и в голову не приходило бросить налаженное житье в месте, где их предки прожили больше ста лет, ради поисков призрачного счастья в далекой и жаркой Палестине. Конечно, это Святая Земля, ну так можно поехать на пару месяцев, обойти святые развалины Иерусалима, помолиться на могилах праотцев в Хевроне и вернуться домой, в благоустроенную мирную Европу. 
Увы, жену Шаи, праведную женщину по имени Броха, укусила какая-то муха, или комар, или даже овод. Она просто помешалась на Святой Земле, поехали и все тут! Ишайягу обратился к Ребе, тот внимательно расспросил его обо всех обстоятельствах их семейной жизни и сказал, что в таких случаях закон разрешает разводиться. Разрешает, но не предписывает. 
Разводиться Шая не захотел. Он любил свою жену и предпочел вместе с ней отправиться в неведомое, чем остаться одному в привычном и спокойном Цанзе. В конце концов, какая разница, где стоит твоя сапожная будка? 
Неведомое оказалось вовсе не таким страшным, каким представлялось из Польши. Спустя три года Шае стало казаться, будто он всегда сидел в своей будочке на улице Алленби. Жизнь вошла в новое русло, и оно оказалось ничуть не хуже прежнего, если не лучше. Но об этом Шая предпочитал не думать.
Вместе с собой он привез драгоценную реликвию семьи. Много лет назад Ишайягу, основатель их рода, хасид,  близкий к самому ребе Хаиму из Цанза, великому праведнику и большому чудотворцу, получил от цадика драгоценный подарок. Как и за что он удостоился, семейная традиция не сохранила, но пучок ивовых веток, которые ребе Хаим благословлял во время молитв праздника Суккот, бережно передавался из поколения в поколение мальчиками, получавшими имя Ишайягу. 
Листики ивы засохли, но выглядели совершенно целыми и крепкими. Ведь все, к чему прикасается цадик, пронизывается святостью, а святость не подвержена тлению. 
Еще дед Шаи обнаружил чудесную особенность этого пучка: когда его клали под подушку больному, недомогание моментально уходило. В семье чудесными свойствами ивовых веточек пользовались постоянно, ведь дети часто болеют, а старикам часто неможется. Иногда, остерегаясь огласки, его приносили соседям или особо страждущим Цанза. Известность в таких делах только мешает, святость скромна и стыдлива и не любит, когда ее выставляют напоказ.
В Тель-Авиве, наполненном воздухом вольнодумства и отхода от традиций, Шая никому не рассказывал о семейной реликвии. Нельзя сказать, что это место было городом безбожников, по личному распоряжению Дизенгофа по субботам все магазины, лавочки, кафе и рестораны не работали. Атеистически настроенные коммунисты и социалисты, которых проживало в Тель-Авиве изрядное количество, не раз и не два пытались отменить диктаторское распоряжение мэра. Тогда Дизенгоф составил петицию в защиту субботы, национального достояния еврейского народа, жемчужины его культуры. Под этой петицией подписались не раввины, а известные поэты, писатели, художники: Хаим-Нахман Бялик, Ури-Цви Гринберг, Нахум Гутман. Атеистам крыть было нечем, и суббота продолжила царить в Тель-Авиве. 
И все-таки Шая продолжал держать в секрете чудесные способности семейной реликвии. До болезни Дизенгофа. За наведение порядка в городе Шая считал себя лично обязанным мэру, ведь его жена Броха была той самой женщиной, на честь которой покусились арабские бандиты.
Дизенгоф жил в центре Тель-Авива, его трехэтажный дом на Народном бульваре (сегодня бульвар Ротшильда) недавно перестроили в соответствии с новомодным стилем Баухаус. Шае этот дом казался образцом уродства и расточительности: зачем бездетной семейной паре такая громадина?!
– Много ты понимаешь, – урезонивала его Броха. – Мэр лицо общественное, проводит в своем доме приемы, встречи, совещания. И вообще, какое тебе до него дело, как хочет, так и живет.
И вот дело появилось. Слух о безнадежном состоянии Дизенгофа облетел весь Тель-Авив, Шая извлек из шкафа тщательно упакованный пучок ивовых веточек и отправился на Народный бульвар.
Выслушав рассказ Шаи о цели визита, секретарь Дизенгофа едва заметно скривил губы. 
– Чудесные аровес ребе Хаима, – повторил он и Шая понял, что из его затеи ничего не получится. – Ну-ну, – добавил секретарь, – ну-ну.
– Постойте, постойте, – раздался со второго этажа женский голос, и по ступенькам быстро спустилась плотная женщина средних лет, жена Дизенгофа. Шая иногда ее встречал, впрочем, иногда он встречал всех жителей Тель-Авива, ведь его будочка располагалась на самом оживленном месте центральной улицы пока совсем еще немногочисленного городка.
– Большое спасибо, давайте ваши веточки, – сказала она, протягивая руку.
– Но госпожа Цина, – возразил секретарь, – это же суеверие в чистом виде. Разве можно …
– Я дочь раввина Житомира, и лучше вас знаю, что относится к суевериям, а что к традициям нашего народа, – отрезала Цина не допускающим возражения тоном. – Давайте, давайте аровес. 
К вящему изумлению врачей на следующий день Меир Дизенгоф пришел в себя, а через неделю вернулся к работе. В Тель-Авиве на все лады обсуждали его удивительное выздоровление, причем слово «чудо» было неотъемлемой частью этих обсуждений. К Шае зачастили родственники больных с просьбой одолжить удивительные веточки. Приходили и социалисты, и коммунисты, и атеисты – когда Всевышний припирает еврея к стене, с него сразу слетает мишура наносных теорий. 
Прошло несколько лет. В 1930 году Цина Дизенгоф тяжело заболела, стали отказывать почки. У медицины тех дней не было способов бороться с таким недугом, до диализа и пересадки органов оставалось еще много-много десятилетий. 
Дизенгоф был вне себя от горя, он страстно любил жену и был предан ей без остатка. Не раз и не два приходил он к дому Шаи, но, к сожалению, тот вместе с женой уехали в Цанз, встретиться с родственниками, получить благословение Ребе. Поездка должна была занять около месяца, но прошло уже куда больше, а Шая и Броха не возвращались.
Броха во время посещения могил родителей на старом кладбище Цанза поскользнулась, и, упав, сломала шейку бедра. Выздоровление заняло больше полугода, и когда они, наконец, возвратились в Тель-Авив, Цины Дизенгоф уже не было в живых. Она умерла, не дождавшись чудесных веточек.
О Шае и его семейной реликвии больше ничего не известно. Наверное, если хорошо покопаться, можно отыскать следы его жизни на мокром песке повседневности, но у кого на это есть время и силы? Шершавая завеса времени скрыла его от наших глаз. 
Меир Дизенгоф пережил жену на шесть лет и перед смертью завещал все свое имущество Тель-Авиву. В его большом доме долгие годы был городской музей искусств. А в канун субботы, 15 мая 1948 года, этот дом осенили крылья вечности.
Искали место для объявления Декларации независимости. Не было сомнений в том, что египетская авиация начнет бомбить город, дабы помешать официальной церемонии, поэтому искали зал без окон, чтобы депутаты не пострадали во время бомбежки. Первый этаж городского музея искусств оказался вполне подходящим. Была пятница, середина дня. Собрали стулья и столы из всех окрестных кафе, религиозные депутаты нажимали – суббота подступает, давайте быстрей. 
Многие депутаты опаздывали, потом выяснилось, что их задержала полиция за превышение скорости. Объяснения водителей, мол, они спешат на провозглашение государства, вызывали у полицейских лишь ироничные ухмылки: чего люди не сбрешут, лишь бы не платить штраф. Наконец все собрались, и Давид Бен-Гурион хриплым от волнения голосом объявил о возрождении еврейской государственности, минуты, которой мы ждали две тысячи лет. 
Немало воды утекло с тех пор в Ярконе. Давно никто не чинит обувь, другое поколение живет в Тель-Авиве, ходит по его улицам, сидит в кафе, любезничает с девушками. Арабские хулиганы из Яффо нет-нет да нападают на мирные парочки, гуляющие по набережной, или устраивают драку в кафе. Справиться с ними трудно, гуманные израильские законы в сочетании с политкорректностью делают свое дело. Простота и ясность задач боевиков Дизенгофа остались в прошлом столетии. 
Лишь неизменное Средиземное море по-прежнему шумит у берегов, и те же самые хрустальные звезды подмигивают по ночам из черной глубины небес. 
Яков ШЕХТЕР