1947-1954: Кто Вы, Д. Самойлов?

Зашифровка Давида Самойлова в «Д. Самойлова», осуществленная редакцией «Знамени», резала глаз и тем, что имена других авторов (Колоколова, Рыльского, Софронова, Щипачева), в отличие от впервые (!) представленного на страницах журнала поэта, привычно стояли перед фамилиями. Правда, все эти авторы были обладателями русских имен, в то время как Самойлов носил имя еврейское. Неужели главный редактор тогдашнего «Знамени» орденоносный Всеволод Вишневский так испугался первых признаков начавшейся в стране антисемитской компании?
Нет, Вишневский тут ни при чем. Еще до выхода 8-го номера главред с группой сотрудников был отстранен от работы за публикацию в 5-м номере повести Эммануила Казакевича «Двое в степи», подвергнутой в партийной печати разгромной критике. Кроме того, незадолго до выхода 8-го номера в газете ЦК КПСС «Культура и жизнь» подобным образом была раскритикована «порочная» повесть еще одного автора «Знамени» Наума Мельникова, причем в скобках указывалась его подлинная фамилия - Мельман. Тут прицел погромщиков обозначился со всей ясностью. Кто из сотрудников редакции принимал решение о сокрытии имени Самойлова, наверно, не так важно – все были сильно напуганы и действовали вынужденно. Не мог не заметить этого холодного оскала власти и сам Самойлов. Долгие годы он не предлагал для публикаций своих стихов, занимаясь переводами албанских поэтов. Похоже, он смирился с тем, что его имя сделалось для советских изданий непечатным. Даже в 1954-м, когда страх антисемитских репрессий конца 1952-го - начала 1953-го, казалось, утих, Давид Самойлов все еще не мог вернуть себе имя. Тогда в ГИХЛ вышел подготовленный им сборник «Албанская поэзия» (подписан в печать 29.4.54) с его предисловием, примечаниями и большим количеством переведенных стихов. При этом редакцией не были указаны ни имя, ни отчество «Д. Самойлова». 
Не знаю, пожалел ли когда-нибудь Давид Самуилович, что, ради прихода в литературу отказавшись от своей исконной фамилии Кауфман, заодно не пожертвовал именем, превратившись в Дениса или Дмитрия. В послевоенном СССР начинающему литератору с еврейскими фамилией и именем такая тактика, как мне представляется, была бы наиболее рациональной. Ни недавнее боевое прошлое, ни полученные за подвиги ордена не помогали избежать этой унизительной рационализации для легального вхождения в сословие советских литераторов. Боюсь, мы уже никогда не узнаем, что думал по этому поводу и как переживал сложившуюся ситуацию Самойлов. В его дневниковых записях за 1945-1948 годы никаких откровений на этот счет не имеется. А с 1949-го по 1954-й и самих записей не сохранилось. Удивительно, что и близкие друзья тех лет (Лилиана и Семен Лунгины, Борис Грибанов, Борис Шуплецов) ни в каком виде не высказались по этому поводу. В результате мы не знаем ни точного времени, ни обстоятельств, когда и при которых Дэзик (так называли его родные, друзья и товарищи по филфаку) Кауфман решил стать Давидом Самойловым.  Был ли, и если был, то кто - человек, посоветовавший (вынудивший) пойти на этот шаг? Или то было самостоятельное решение? 
Обратимся к фактам. Впервые как авторское имя надпись «Д. Самойлов» появляется на обложке нотной тетради песни «Марш футболистов» (музыка Евгения Жарковского), вышедшей в 1947 г. в издательстве Союза композиторов СССР. На следующий год под названием «Песня футболиста» она озвучивается на пластинке ленинградской артели «Пластмасс» в исполнении Юрия Хочинского, певшего в сопровождении эстрадного оркестра Ленрадио под управлением Николая Минха. То, что слова песни («На трибунах алеют знамена…») принадлежат Давиду Самойлову, а не поэту-физкультурнику Дмитрию Самойлову, подтверждается хранящейся в Российском национальном музее музыки машинописным текстом, озаглавленным «Марш футболистов», который приложен к рукописному клавиру Жарковского. Это, однако, не означает, что их передача в издательство предшествовала общению с Николем Минхом и Юрием Хочинским. Скорее всего, композитор Евгений Жарковский сначала получил литовку (разрешение) в Главреперткоме, а затем либо лично показал рукопись песни Минху и Хочинскому, либо выслал им в Ленинград по почте. Получив в репертуарно-художественной комиссии Ленрадио разрешение на запись для грампластинок и местных радиотрансляций, Минх дал Жарковскому ободряющий ответ, после чего приступил к репетициям. И только тогда Жарковский отнес рукопись в издательство.   Трудно сказать, почему выход нот опередил выпуск пластинки. Такое бывает: в каждом ведомстве своя очередь. И, тем не менее, первым человеком, которому Давид Самуилович принес свой текст, подписанный то ли Давид Кауфман, то ли Давид Самойлов, был Евгений Жарковский. 
В дневниках поэта нет сведений о знакомстве и сотрудничестве с этим человеком. Как и вообще нет сведений о сочинении Самойловым песенных текстов. Неужели даже дневнику он стеснялся доверять такую «мелочь», объяснявшуюся, скорее всего, необходимостью хоть каких-то заработков? Будучи 27-летним женатым студентом дневного отделения филфака МГУ, в заработках он точно нуждался.  Поэтому лично у меня нет сомнений: за помощью он обратился к поэту Илье Сельвинскому, которого знал с довоенных времен. Сельвинский оказал тогда большое влияние на начинающих поэтов из числа учащихся ИФЛИ, среди которых был Давид Кауфман. Они посещали семинар молодых поэтов при Гослитиздате и поэтический семинар в Литинституте, которыми руководил Илья Львович. Его содействию Давид Кауфман был обязан своей первой публикацией. Это было стихотворение «Охота на мамонта», напечатанное в 3-м номере журнала «Октябрь» за 1941 год.  Теперь, в 47-м, помочь бывшему ученику Сельвинский не мог: положение дел у самого Ильи Львовича было не из лучших. Но он посоветовал Давиду подработать тем же способом, каким сам подрабатывал в конце 30-х – сочинением песенных текстов. Так, в 39-м он написал довольно примитивную вещицу под названием «Казачья шуточная» на музыку Евгения Жарковского. Казачья тема была в ту пору актуальной. Вскоре вышли ноты и пластинка, гонорары были хорошие. В общем, познакомил Сельвинский Дэзика с Евгением Жарковским, но не думаю, что при этом посоветовал взять для песенных текстов русифицированный псевдоним. Как-то мелковато для мэтра поэзии, стреляного воробья, пережившего годы травли и презиравшего заправил антисемитской кампании. Другое дело Жарковский. Он слишком хорошо знал нравы и негласные правила, царившие на послевоенной отечественной эстраде, в инфраструктуре советской песни и грамзаписи. Он-то, на мой взгляд, и предложил Давиду Кауфману «русифицироваться»: мол, по нынешним временам Кауфмана все равно ни на пластинку, ни на ноты не пропустят.
-  Вы Самойлович? Вот и подписывайтесь «Самойлов». А имя автора слов ни в нотах, ни на пластинках не пишут, так что можете оставаться Давидом.  
Так, на мой взгляд, не совсем осмотрительно поэт Давид Кауфман превратился в поэта-песенника Д. Самойлова. Под этим «именем», кроме «Марша футболистов», он отметился как автор текстов «Весенней песенки» (1950) на музыку Михаила Старокадомского,  песен «Юные мичуринцы» (1950) и «На Кубани» (1952) на музыку Евгения Жарковского, «Воспоминание» (1952) на музыку Исаака Дунаевского и «Полечка» (1961) на музыку Якова Рассина. Написал он, очевидно, еще несколько песенных текстов для театральных спектаклей, названия которых (как песен, так и спектаклей) ни история, ни его память не сохранили. Вот слова самого автора: «…А где-то вскоре после войны меня попросили написать песни для одного из спектаклей Театра имени К.С. Станиславского на улице Горького. Честно говоря, сейчас и не упомню, что эта была за пьеса и какие песни я написал, но, видимо, они устроили театр, и вскоре меня пригласили писать песни для спектакля по пьесе А. Симукова «Девицы-красавицы» в этом же театре. И я сразу столкнулся с композитором необычайно опытным в своем роде - замечательным Исааком Дунаевским». 
Далее пойдет речь об уже упомянутой песне «Воспоминание»: «…Знаешь, как бывает в театре: корифей заболел, и тогда вдруг актеру третьего сорта дают первую роль. Так получилось с этими песнями: кто-то из известных песенников заболел, а песни нужны были срочно. Дунаевский очень опытным взглядом пробежал тексты, которые я принес, и ту самую, что я подложил в самый низ, считая ее неудачной, вытащил и сказал: «Вот эта будет шлягер». Песня называлась «Тихий рабочий поселок». Ее затем исполняли по радио и на эстраде, и она действительно стала широко известной»* . 
Известность песни и ее неоднократные переиздания в нотах и на пластинках (исполняли Ружена Сикора, Леонид Кострица и Георг Отс) не помогли, однако, никому неизвестному «Д. Самойлову» расшифроваться в качестве поэта и переводчика Давида Самойлова, автора 4-х опубликованных стихотворений и переводов множества стихов албанских поэтов. Сделать это он не смог даже в 55-м, когда в журнале «Новый мир» были напечатаны его небольшие стихотворения «Первый гром» и «Мост». Снова, как и в 48-м в «Знамени», его имя, в отличие от остальных авторов, указано не было.
На дворе стояла оттепель, тысячи амнистированных и невинно осужденных освобождались из тюрем и лагерей, а стихи Давида Самойлова публиковали все еще с трудом и без указания имени поэта. Действовала инерция позднего сталинизма. Министром культуры был Николай Михайлов - малообразованный и недалекий функционер сталинской закалки, в послевоенные годы активно боровшийся с безродными космополитами. А главным редактором «Правды» - Дмитрий Шепилов, в конце 40-х руководивший сталинским Агитпропом и в 1952–53 возглавлявший постоянную комиссию ЦК по идеологическим вопросам.
В конце 1956-го Самойлов передал в редакцию журнала «Москва» три стихотворения, среди которых был его маленький шедевр 1952-го под названием «Двое».  Подборку обещали напечатать, причем у его сына Александра Давыдова по сей день хранятся гранки журнальных страниц с публикацией. Однако стихи в журнале так и не появились. Впоследствии Самойлов изменил название на новое - «В районном ресторане». При его жизни оно так и не было напечатано. 
Вот она, провинциальная картинка 1952-го, которая и сейчас так и просится на музыку:

В районном ресторане оркестрик небольшой:
Играют только двое, но громко и с душой.
Один — сибирский парень, мрачнейший из людей.
Его гармошке вторит на скрипке иудей.
Во всю медвежью глотку гармоника ревет,
А скрипочка визгливо —тирлим-тирлим — поет.
И музыка такая шибает до слезы.
Им смятые рублевки кидают в картузы.
Под музыку такую танцуют сгоряча
И хвалят гармониста, и хвалят скрипача.
Когда последний пьяный уходит на покой,
Они садятся двое за столик угловой
И выпивают молча во дни больших удач —
Стакан сибирский парень и рюмочку скрипач.**
Николай ОВСЯННИКОВ
* см.: http://www.strast10.ru/node/3432
** впервые опубл. в «Знамени» № 2, 2000 г. под загл. «Двое».