Камешек на надгробье

Михаил Самуилович Агурский (настоящее имя Мэлик; 1933; Москва — 21 августа 1991; Москва) — советский диссидент, публицист, литературовед, учёный-­кибернетик, историк, политолог, советолог, мемуарист, деятель сионизма и профессор Еврейского университета в Иерусалиме.
Михаил Самуилович Агурский — литературный псевдоним Мэлика Самуиловича Агурского.

К впечатляющему многообразию названных поприщ присовокуплю Википедией позабытое: Агурский был ещё и израильским политиком — членом ЦК партии «Авода», присматривал место в Кнессете, для «русского» тех времён, в отличие от времён нынешних, проект сверхамбициозный, в Израиле тогда небывалый. Премьр-­министр Израиля Ицхак Рабин приходил на шиву — маркёр политического и общественного значения покойного, дружеский жест в отношении семьи.
Ещё я бы отметил: отказник — важный формирующий личность экзистенциальный и социальный факт биографии. И в тюрьме (хоть и мимолётно) посидеть привелось.
И ещё, мелочь в общем, но мелочь занятная: «настоящее» имя и литературный псевдоним. Родителями Агурский был назван Мэлибом, точнее, отец назвал, не думаю, чтобы матери это невиданное имя, с одной стороны, словотворчество в духе времени и места, с другой, оригинальное изобретение, было по вкусу. Нет, не думаю. Она была простая женщина со здравым смыслом, но диктовавшему повестку мужу до её здравого смысла дела не было.
Отец Михаила Агурского, Самуил (Шмуэль) Агурский (1884–1947), — человек яркий, оригинальный, с авантюрной и трагической судьбой, заслуживающий романа, вошёл в историю, в частности, тем, что, будучи членом коллегии Еврейского комиссариата национальностей и одним из организаторов и руководителей Евсекции ВКП(б), подписал вместе с товарищем Сталиным декрет «О закрытии Центрального бюро еврейских общин».
Работая в Кремле, Агурский-­старший частенько хаживал в Александровский сад, где совсем недавно (1918) Романовский обелиск с именами царей полиморфировался в обелиск пламенных революционеров — сейчас (в духе возвращения к православию, самодержавию и народности) вернулись к первозданному состоянию, цари торжественно возвратились, революционеры, главным образом инородцы, изгнаны, имена их, некогда запечатлённые в камне, изглажены, их можно видеть ныне только на фотографиях. Я бы как постмодернист оставил для назидания потомков обе стелы, двух близнецов, инь и ян, так бы и стояли рядышком, но кто меня спрашивал?! Мемориальный список революционеров начинался славными именами Маркса, Энгельса и Либкнехта. Вот Шмуэль Агурский и сочинил в духе еврейской любви к акронимам из этих, постоянно попадавшихся ему на глаза, имён в заданной обелиском последовательности имя своего сына: Мэлиб.
В конце 60-х, начале 70-х Агурский-­младший, жертва революционного отцовского энтузиазма и словотворчества, официально сменил паспортное имя — символический жест смены вех: стал Михаилом. Это я к тому, что никаким литературным псевдонимом оно не было. И некоторые ещё полагали, что еврейское имя сменил на русское. Что касается «Мэлика», или (чаще) «Мелика», — это было семейное и принятое в дружеской среде имя.
В диссидентской и сионистской среде и русской алие 70-х обреталась масса ярких людей, сплошь солисты — Михаил Агурский был среди самых заметных. Большой оригинал, начиная с внешности: лицо его украшали обширные рыжие бакенбарды, в своём роде единственный в Москве, вид литературного героя с дислокацией не здесь и не сейчас — Диккенса? Честертона? Похож был на мистера Бокли из «Глупой лошади». Человек открытый, дружелюбный, с замечательным чувством юмора, с интеллектуальным и культурным любопытством, с интересом к новому, с несвой­ственной времени и месту толерантностью, всегда готовый к диалогу, легко находил общий язык с людьми самой разной идеологической и политической направленности.
Инакомыслие в диссидентской среде было разнообразно, цвели сто цветов, народ боевой, главным образом, советского манихейского разлива, вдохновлены открывшейся ослепительной истиной, вот она, в руках, а вы, слепцы, не видите, порой единственное, что объединяло — общая нелюбовь к советской власти. Впрочем, находились таковые, что почитали и советскую власть превосходной, только вот мелочь: заменить мертвящий жидо-масонский марксизм живой водой русского православия, сейчас общее место, а в 70-х звучало вполне пророчески, короче, прежде чем объединиться, надобно нам решительно размежеваться.
Михаил Агурский умудрялся со всеми сохранять добрые отношения: с Сахаровым и с Солженицыным, в сборнике которого «Из-под глыб» участвовал, с ортодоксальными иудеями, с русскими националистами, с православными, это притом, что принадлежал к сионистскому кругу. Русских националистов вообще любил. Дружил с Игорем Шафаревичем. Потом уже, после приезда в СССР в 89-м, познакомился и близко сошёлся с Вадимом Кожиновым. Написанный Агурским очерк истории и идеологии сионизма был опубликован в журнале «Наш современник» — фантастика! Этот же журнал, единственный толстый литературный журнал России, опубликовал некролог — русские националисты оценили дружелюбие Агурского и ответили на него.
Проводы Агурского (1975) походили на карнавал: «все» побывали тут. На самом деле узок был круг этих революционеров, иное дело в Израиле — в Израиле Агурский представлен был много шире: из ведущих публицистов и экспертов, в колонках русскоязычных и ивритоязычных газет, взят в радио, взят в телевизор, узнаваем, цитируем, ведущий советолог. В голове не укладывается, но до него в Израиле не было советологов, владевших русским языком.
В Израиле Агурский жил на территориях, долгое время в Ткоа. Познакомился со здешним раввином Менахемом Фруманом, одним из самых оригинальных раввинов Израиля, последователем рабби Кука, человеком большой харизмы, сочетавшим фундаментальную талмудическую культуру с культурой европейской, — и многому у него научился.
Михаил Агурский — автор многочисленных научных и публицистических работ самого разнообразного содержания, рассказы, ряд книг, наиболее известная и значительная — «Идеология национал-­большевизма» (есть переводы на иврит, английский и итальянский, может, уже и другие есть) — вариант диссертации, защищённой в Сорбонне. Собственно говоря, именно Михаил Агурский реанимировал термин «национал-­большевизм», к моменту публикации его книги совершенно позабытый, ныне же, благодаря ему, куда как популярный. Ввёл его, кстати, в оборот Карл Радек, что и отмечено.
В «Идеологии национал-­большевизма» исследуются идеологические и культурные истоки революции и трансформации большевистской власти. Еврейское участие, его осмысление занимают большое место в книге. В книге сказался блестящий синтетический талант автора, парадоксализм, сочетающий мистическую диалектику Владимира Соловьёва и Гершома Шолема в его изложении саббатианства.
Агурский скоропостижно скончался, приехав на съезд соотечественников, проходивший в августе 1991 года в Москве. Совмещал своё участие с посланнической миссией Сохнута. Не удивлюсь, если была ­какая-то и иная, недекларированная, миссия. Перед смертью он стал свидетелем грандиозных исторических событий, в существенной мере им предсказанных. За полгода до путча в одном из израильских русскоязычных журналов опубликовал рассказец о неудавшемся военном перевороте в СССР. Танковая колонна путчистов движется к центру города по метромосту, мост рушится — карнавальный символ обрушения старого советского мира.
В его смерти, оставшейся в тени происходивших в Москве событий, некоторые (состоявшая с ним в дружеских отношениях Анна Политковская, среди прочих) сразу же стали обвинять КГБ. Всяко, конечно, возможно. Но никаких доказательств представлено не было. И мотивов не видно. Диагноз — инсульт. От инсульта умерли его отец и сестра. Последние дни плохо себя чувствовал, плохо выглядел, пил лекарства горстями. Любил поднять настроение нездешним напитком араком. Что, наверно, с лекарствами плохо сочеталось. Но укол зонтиком, конечно, эффектнее.
Михаил Агурский умер в гостинице с символическим именем «Россия».
Гостиница разрушена. И следа от неё нет.
И та, прежняя, Россия-­СССР разрушена.
Столько всего с тех пор напроисходило, сколько воды утекло, столько неотложных, нерешаемых проблем сегодня, столько страстей, столько персон на устах у всех.
И кто чего помнит.
Тело его покоится на холме Шауля. Под ярким иерусалимским небом.
Положу-ка я камешек.
Михаил ГОРЕЛИК