Мраморный туалет

— Вы на вой­не потеряли ногу?
— Пил, курил, был нормальный человек. Перестал. Нервы стали сдавать. Авария. Гангрена.
В общем, мы сняли квартиру.
Я говорила знакомым:
— Наш. Хозяин — генерал в отставке, вместо правой ноги металлический протез.
Это было зимой. Потом пришла весна. Она в Новой Англии приходит неожиданно, деревья кричат «сюрприз», как гости в день рождения к полной оторопи хозяина. Еще утрами холодно, и лепестки под деревьями можно принять за снег. Цветут райские яблони и три грушевых дерева через дорогу. Цветет кизил, желтая форзиция, на заборе плющ выстрелил в воздух тремя ярко-синими цветками. После зимы тротуар разбит, у обочин следы соли. Ровный розовый свет тонирует обшарпанные дома. Они похожи на родственников на деревенской свадьбе — цветастые и бедные. Среди них свадебным генералом глядит один высокий дом. Наш. Из вторых дверей выходит полуголая девица. На ней короткое красное платье и лакированные сапоги до колен. Это дочь генерала. Она садится в машину, послав ­кому-то в окно воздушный поцелуй. После нее остается облачко духов с бензином. Это — весна, это ее аромат. Только я еще не готова принять информацию о ее наступлении на веру. На мне черное пальто, мои любимые коричневые ботинки греют ноги, на голове шапка. Я собираюсь писать роман, для этого телу нужен свой микроклимат. Мысль о написании романа посещает меня уже третью весну. Во дни, когда птицы летят над головой, я хожу по улицам и думаю о будущем романе. У меня уже и сюжет есть. Я хочу написать о поколении Z и прославиться, как Пелевин. У меня дочь-подросток с характером переменчивым, как погода. Весь учебный год я в хлопотах. Весной дочь-подросток с другими подростками ездит на Уолден Понд, где искал уединения Торо. Дома она утыкается в книгу, вешает на дверь табличку «Прошу не беспокоить!» Попытки завести с ней душевную беседу за ужином разбиваются о лед презрения.
— Что ты читаешь, если не секрет?
— А что?
— Просто интересно, — говорю, нарочито прихлопывая зевок, чтобы она не подумала ­чего-то.
Среди поколения Z новое веянье: «Мы не хотим, чтобы вы нас контролировали!». «Вы» относится к родителям, то есть, ко мне и Филиппу.
— А ­все-таки, что за книжку ты читаешь?
— Трансценденталистов, — бросает она равнодушно.
В принципе нелепо беспокоиться. Девочка хорошо учится, редактор их школьной газеты. Хвастаясь дочерними достижениями, небрежно сообщаю нашим друзьям Миркиным: «Дочь увлеклась Эмерсоном и Торо»… Впереди подачи в университеты. Все рвутся в Гарвард.
— А чем она хочет заниматься?
— Филологией. — говорю с гордостью.
— Естественно, — говорит Женя Миркин. — Анекдот новый хочешь про филологов? «Все было нормально, сидели, выпивали. Драка началась после фразы: «Семантика этюдности в прозе Пришвина неоднозначна».
Одноногого хозяина зовут Дэвид, его назойливую супругу Катлин, но она попросила, чтобы мы звали ее Тинк, потому что так называли ее мама с папой, когда ей было мало лет. Они оставили дочери в наследство миллионный дом в центре Кембриджа, виллу у океана и интерес к семантике этюдности.
Как гром среди ясного неба голос. Тинк в фиолетовом костюме выбирается из машины.
— У меня прекрасная новость! Мы собираемся строить мраморный туалет вместо старого.
— Поздравляю!
— У вас!
— Зачем?
— Как зачем?
Пристальный взгляд старой молодящейся красавицы, миллионерши говорит, что она не примет никаких возражений.
— Мы же предупреждали!
Генерал присоединяется к ней, выбравшись из машины. На нем новые туфли, которые поскрипывают при ходьбе. Или это его шарниры. Он дружелюбно строг. Показывая каталог с разными сортирами, перечисляет прелести:
— Материал — белый мрамор! Все в скандинавском стиле. Расширим окно! Поменяем трубы! — Он вздыхает, как это делают продавцы перед тем, как назвать цену. — Конечно, придется немного поднять квартплату.
Как будто ему ­кто-то угрожает пистолетом: «Подними квартплату или смерть!».
— Сколько это будет длиться? — спрашиваю без всякой радости, думая про себя: «Есть же люди, для которых нужник — радость».
Он начинает говорить на иностранном языке.
— Контракторы прикинули, что на форматирование фасадов в стиле Шейкер уйдет неделя, на установку столешницы три дня, резка и покрытие пола еще неделя.
Наступает лето, хозяева сваливают на виллу у океана, их дочь — в Париж. Рабочие силы прибывают только через неделю после обещанного срока. Следующим же утром они появляются в семь часов с большими ящиками, с грязными чемоданами с инструментами. Грузовик привозит контейнер с мраморными плитами. Двое подмастерьев тащат ­какую-то хреновину, похожую на гаубицу, которая стреляет гвоздями в пол. То есть в то, что осталось от нашего бедного пола. Транспортер везет металлическую кабинку. Ко всей этой куче подъезжает подъемный кран, и рабочие устанавливают временный туалет на задворках дома. Мы ходим во двор в привезенный туалет. В полдень рабочие едят на террасе принесенные сыном хозяина соседней забегаловки бутерброды и запивают пепси-­колой. Рабочие — люди с достоинством, они всегда прибирают за собой. А если что, то, уходя, говорят:
— Извините, мы тут наследили. Мы завтра приберем.
Эх, полным полна коробушка — мало не покажется! На террасе полно людей — рабочие, полиция, мексиканский парень из лавочки. Все говорят про все: про будущие выборы, про детей, про цены на нефть. Особенно про детей. Дети есть и у рабочих, они есть даже у полицейских. Полицейская машина стоит на нашей улице, потому что в соседнем переулке дом мэра Кембриджа. Встать прямо у его дома неудобно — получится, что мэр защищается от избирателей. Предыдущий мэр хотя бы был черным, а этот совсем белый. Если он поставит полицейских у дома, его не переизберут. Полицейским скучно целый день сидеть в машине, поэтому они сидят на нашей террасе, посматривая за входом в мэрские апартаменты. У нас тут своего рода парламент. Рабочие целиком за Трампа, мексиканский парень — за Клинтоншу, полицейские отвечают уклончиво. Может быть, им как лицам, состоящим на службе у государства, не положено оповещать нас о партийных пристрастиях. Может быть, они поддерживают всех кандидатов. Может, никого. Кто бы ни встал во главе нашего могучего государства, служитель закона все равно будет иметь свои восемьдесят тысяч в год плюс добавочные за стояние в местах дорожных работ в неурочные часы. Не могу не отметить их дружелюбия. Они итальянцы. Даже в третьем поколении на их лицах обаяние страны, из которой прибыли их предки. С другой стороны, меня как бывшего советского человека вид людей в полицейской форме у моего крыльца угнетает. Все обаяние не выгонит из советского человека страха перед портупеями. Говорите, что хотите, но я сто раз подумаю прежде чем вступать с вами в дружескую беседу. Я лучше покурю в стороне. Июнь выдался холодный. Дочь-подросток сидит в своей комнате. Оттуда доносится музыка. Электрогитаре вторит пила, режущая мрамор в туалете. Дальше вступают ударные: два молотка, стреляющая гвоздями в пол гаубица. Вернее, в то, что осталось от нашего пола. В окнах висит мраморная пыль. Такая семантика этюдности.
В один из дней, отрывая меня от созерцания груды досок с гвоздями в гостиной, звонит телефон.
— Привет! Ну, я уже здесь.
— Привет!
— Как вы там? Все в силе?
— Да, в силе, конечно, — отвечаю в тон и пытаюсь по голосу понять, с кем говорю.
— Точно?
— Точно.
— Ты звучишь не очень уверенно. Есть ­какие-то сомнения?
— Есть сомнения в завтрашнем дне.
— В чем?
— Не важно.
— Так я скоро буду?
— Да, конечно. Где?
Звонящий отвечает, но из-за электропилы я не могу разобрать ни слова. Мне приходится соглашаться со всем сказанным, ведь неудобно после всего спросить: «А кто ты?». Положив трубку, задумываюсь. У меня мало русских друзей: так, несколько семейных пар. После сорока мы вступаем в полосу, когда верх берут родовые отношения. Супруги вытесняют подруг. Семейные пары предпочитают другие семейные пары. Разговоры о детях-­подростках. Про школу. Совместное проведение праздников. Лыжи — в Нью-­Хепшире. Предел мечтаний подростков — крутые склоны, черный алмаз. Летом — отдых на Кейп-­Коде. Походы за ягодами на ферму, где выращивают ягоды. Поездки за яблоками в сады. Жизнь ради детей. Поколение Z, в отличие от нас, меня с Пелевиным, предпочитает пепси-коле здоровые натуральные соки. Миркины купили пятилитровую соковыжималку. Сейчас ­кто-то придет. Я мысленно перебираю всех, кто говорит мне «привет». Смотрю на номер, отпечатавшийся в телефоне, но он мне не знаком. А может, вообще номером ошиблись…
Выясняется, что это мой троюродный племянник из Пенсильвании приехал смотреть бостонские университеты. В последний раз мы с племянником виделись, когда ему было пять лет и мы с ним играли в детской с паровозиком. Подарочный набор «Железная дорогая на батарейках в коробке. Дарите радость!» привезла я. Ося мог играть в нее бесконечно. Я гостила у родственников две недели, и каждый вечер, когда этот холерический ребенок приходил из садика, мы играли. Ч­то-то звенело, грюкало, загорался маленький семафор. После ужина Ося несся в комнату:
— Играем?
Я прокляла ту минуту, когда купила игрушку. Ведь могла купить плюшевого медведя: они не грюкают и не бегают кругами по рельсам. Ося с паровозиком ложился спать, клал его под подушку. Утром перед завтраком он врывался в мою комнату с криком: «Я сложил рельсы! Играем!». Ося мне потом еще год снился, и я пробуждалась ночью в холодном поту. Теперь Осе было восемнадцать лет — ни следа того круглолицего с веснушками мальчика. Перед нами предстал задумчивый, я бы сказала даже — меланхоличный — юноша. Про паровоз он не помнил, что меня ­почему-то обидело.
— Совсем не помнишь? Нам было так весело играть, — говорю ему, вместо того чтобы сказать: «Ты меня истязал две недели! Хотя бы запомнил!».
Посмотрев на меня с заботливой улыбкой, как смотрят на скучных пожилых родственников, он пожал плечами, спросил, где можно кинуть кости и где у нас тут курят.
— Кости можно кинуть в гостиной. Курят на террасе, — отвечаю.
— Там у вас полиция ­какая-то… Случилось что?
— Наша полиция нас стережет.
— Что?
— Не важно, они тут мэра охраняют.
Ося опять пожал плечами и пошел курить. Через час, когда Ося не зашел в дом, я вышла за ним и застала всю компанию — мастеров, полицейских, парня, что приносит еду, и присоединившегося к ним Осю за оживленной беседой. Рабочие объясняли, почему надо голосовать за Трампа. Ося мне сказал:
— Something is rotten in the state of Denmark!
К трем основным законам диалектики Гегеля надо добавить четвертый. Ремонт никогда не начинается вовремя и никогда не заканчивается в обещанный срок. Испорченное лето. Ненаписанный роман. У меня пропадал великий сюжет. Становление девушки с независимыми взглядами. Девушка-­подросток из семьи русских эмигрантов возглавляет движение Black Lives Matter. Ей приходится преодолевать неодобрение родителей, которые, как и многие из соотечественников — расисты. Я не про себя и не про Филиппа, а так в общем. Конечно, любой из моих русских приятелей о себе скажет то же самое — это не про нас. Дочь София и Ося с нами спорили, когда мы говорили, что жизнь любого человека важна в независимости от цвета кожи. Даже белого.
Ося, доедая котлету, говорил:
— Да, это так, но только, черт возьми, жизнь белого человека важна уже две тысячи лет. В какую эпоху ни заглянешь, она важна.
Но я перейду к сути.
Я решила, что надо потребовать у хозяев компенсации.
Идея настигла меня внезапно среди ночи, и сознание бросилось на нее, как сова на мышь. Я не могла уснуть до утра. Как завести разговор о деньгах? Нас ни в школе, ни в университете не научили этому. Нас учили ­чему-нибудь и ­как-нибудь. Складывать, делить, быть патриотами родины, института. Но не самому главному — как взять у хозяев две тысячи месячной ренты за украденное время. За то, что строительством мраморного туалета, который мне на фиг не нужен, они лишили меня миллиона дивных мелочей.
Задумаемся, из чего состоит наша жизнь? Она состоит из мелочей. Задним числом мы видит этапы большого пути. Однажды, еще в Кишиневе, мы с бойфрендом год строили теплицу, чтобы выращивать на продажу тюльпаны. Нам надо было вырастить их к двадцать третьему февраля. На худой конец, к восьмому марта. Тюльпаны — капризные цветы. Чтобы вырастить тюльпан, для начала луковицу тюльпана сажаешь в огородную почву, где она проводит ленивый год и набирается смысла земного существования. После того, как она поняла, для чего будет жить потом недолгую, но красивую жизнь цветка, нежно отнимаешь ее у матери-­земли и пересаживаешь в стеклянную теплицу. Все шло замечательно, но накануне февральского праздника пришла милиция и разрушила творение нашего практического ума. Теплица рухнула, мертвые красные тюльпаны легли на осколках стекла и досок, как кровь. Мелочи нашей маленькой жизни подвергались остракизму. А жизнь ­все-таки состоит из мелочей, да. Приятно, например, уехать ­куда-то, а потом вернуться и обнаружить оставленную на диване книгу, от которой пахнет сигаретами и кофе. Приятно выйти на террасу, закурить и почувствовать вдохновение. Я мечтала рассказать в романе о том, как поколение Z, дети, рожденные в девяностые, полюбили целое, не любя мелочей. Важнее всего тон. Я называю это «мелодией». Я ее услышу, а остальное ляжет на эту музыку.
Вместо этого я слышала звуки техники. Хаос разрастался, принимая масштабы эпохи крушения Рима. Куски мрамора лежали на диване и на столе в кухне. В ванной лежала тяжелая мраморная плита, другая прислонилась к унитазу. В отсутствие реальных хозяев дома рабочие не ­очень-то суетились и не тратили жизненную энергию на ремонт. Их главный меня ободрял:
— До сентября уложимся.
Ося ездил смотреть университеты. Дочь-подросток сидела в своей комнате, иногда к ней забредали друзья. В одно из утр в нос ударил отчетливый запах марихуаны. К поколению Z нельзя входить без предупреждения — это рассматривается как посягательство на свободу. Я робко постучала.
— Кто там? — спросила она.
— Призрак отца Гамлета. Чем у тебя пахнет?
— Ничем!
Дверь приоткрылась ровно на два пальца, на вопросительный взгляд честных и бесконечно любимых глаз.
— Что?
— Я — что? Это ты — что!? Откуда запах?
— Не отсюда! Ты же знаешь, что я не курю.
— А откуда?
— Не знаю. Я сплю. Спроси Осю.
Так вот, жизнь состоит из мелочей. Не могу же я воспрепятствовать Осе подселить в комнате эту штуковину. Эту дрянь, прижимая к груди, он приволок с радостным лепетом:
— Купил на крэглисте всего за семьсот баксов. Я давно мечтал про такой, но дорого было. А здесь — чистое везение. Скелет. Натуральный женский.
Накануне мы с Филиппом поддавали, и я почувствовала, что реальность едет вбок.
— Что это? — спрашиваю.
— Это скелет.
— Сама вижу, что скелет. С какой целью?
— Чтобы заниматься рисованием.
— Понятно, — говорю.
И тут мне в голову приходит гениальная мысль: поселить Осю у уехавших на лето хозяев. Ключи мне дали рабочие. Я, разумеется, пошла посмотреть, как он там устроился. На хозяйской половине было прохладно и хорошо пахло, в то время как у нас стояла духота. Их верхняя часть была в полтора раза больше нашей, хотя располагалась прямо над нами. Племянник сказал.
— Я ее положил на кровать в спальне.
— А сам где будешь?
— В гостиной.
Дочь была в восторге, что у нас появилась дополнительная жилплощадь.
— А можно мне тоже ключи?
— Зачем?
— Я буду заниматься алгеброй.
— Ты уверена?
— Конечно.
— Ну, тогда бери.
Поколение Z редко врет. Им и незачем. Это самое привилегированное поколение из всех, что народились за пятьдесят лет моего существования. Чего им врать? У них все есть. Им и ­фантазировать-то не надо — им их фантазии обеспечили медиа. Телевидение показало. Хана Монтана и Ко. Хотите другую реальность? Пожалуйста! Да и что такое реальность, так подумать? Ведь не стулья и столы, не мраморный туалет. Реальность — это фикция.
Другое дело наше поколение… Один плюшевый медведь и один тигр, выслезенный у родителей перед витриной магазина игрушек на Рышкановке. Фантазии… О, они были самого разного толка. В детстве я много врала. Я врала в школе. Я врала так художественно, что все заслушивались. Пример вранья в связи с не принесенным домашним заданием в четвертом классе. Я вчера пришла домой, но не смогла открыть деверь. Дверь не открылась ­почему-то. Я пошла к соседям. У них дрессированная обезьяна, потому что сосед — капитан корабля. Он привез обезьяну из Турции. Бросили доску, обезьяна пошла по ней, залезла в квартиру через форточку. Но открыть дверь не смогла, хотя и очень умная и всё понимает. Я врала так красиво, что учителя просто от удовольствия слушать меня не ставили плохую отметку. Во дворе я тоже врала. Рассказывала ребятам истории про зарытые клады, и сама иногда начинала верить в то, что наплела. Удивительная способность воображения в том и заключается, что выдуманная реальность реальней мира снаружи.
Ося хочет быть лойером. И вот он мне говорит:
— Ты реально можешь не платить за то время, когда тут ремонт. Ты же ничего не подписывала?
— Нет, вроде.
— Что значит «вроде»? Подписывала или не подписывала — вот в чем вопрос!
— Я думала, вопрос «быть или не быть!».
Он на полминуты задумывается.
— Я бы на твоем месте написала хозяевам прямо сейчас. Они там отдыхают, а мы тут в грязи и пыли валяемся. Пусть почувствуют разницу. Приложи фотографии. Это будет эффектно.
«А ведь действительно», — подумала я.
Мысль не сразу воплощается во ­что-то практическое в нашем мире. Обычно за ней следует рефлексия, она занимает ­какое-то время, потом вытесняется следующей. И так до бесконечности. Я, короче, ничего не написала.
В один из дней конца августа, когда племянник уже уехал в родные пенсильванские поля, когда рабочие загрузили инструменты в машину и отбыли, когда дочь ушла ночевать к подруге, я зашла в хозяйскую квартиру. Лето шло к концу. Жильцы ловили последние чарующие рассветы на балконах и террасах. В доме вдруг стало непривычно пусто. Филипп сидел за компьютером с отрешенным видом. Я пошла наверх, к хозяевам, чтобы убедиться, что Ося забрал скелет с собой, а не оставил его по занятости головы в их супружеской постели. Я заглянула в спальню и поправила покрывало. Я вошла в хозяйскую кухню и открыла холодильник. В холодильнике ничего не было, кроме бутылки рислинга. Я налила себе бокал. Я включила радио и села в спальне на кровать. Белое покрывало хранило тепло от дневного солнца. Рядом на тумбочке лежали альбомы и журналы по садоводству. Взгляд привлекло другое — японские нэцкэ из слоновой кости. В ряде их прослеживалась эротическая тема. Я взяла еще вина, стала пить и смотреть в окно. Радио играло джаз. Желтый, объеденный с краю каравай солнца лежал на серебряном облаке, как на подносе. Я легла на кровать, открыла книгу об искусстве эротического нэцкэ и прочитала, что японцы не видели ничего позорного в сексе. Потом я позвонила мужу, чтобы он принес наверх ­какой-­нибудь закуски.
— Что вдруг? — спросил муж.
— Ты приходи! — ответила я.
Катя КАПОВИЧ