Письмо в полицию

Пять лет ужаса и разрушения тяжелым катком прошлись по Европе. Миллионы евреев погибли, миллионы выживших были духовно сломлены. Судя по тому, как ребе выглядел, и его не миновала эта участь.
Хотя, подчиняясь требованиям рейха, адмирал Хорти и ввел в Венгрии дискриминационные антиеврейские законы, но сам он был решительно против геноцида, и вообще вмешательства Германии во внутренние дела страны. Пока адмирал правил, венгерским евреям жить было очень непросто, но ­все-таки можно. Так продолжалось до 1944 года, когда после переворота Хорти отстранили от власти, и с разрешения нового правительства фашистские вой­ска вошли в Венгрию. Ребе Хаиму-­Меиру пришлось покинуть Гроссварден и бежать в Бухарест. Там тоже было опасно, но хасиды сделали все, чтобы спасти праведника.
После завершения вой­ны ребе вернулся в Гроссварден. Его хасиды из общины Шас не видели цадика больше пяти лет. И вот он приехал.
Разумеется, честь принимать в своем доме праведника досталась главе общины, реб Шлойме Вижницеру. Он происходил из семьи потомственных вижницких хасидов: видеть ребе, советоваться с ним, получать благословения было составной частью жизни реб Шлойме. Пять лет он страдал; передать ребе записку-­квитл с просьбами удавалось очень редко, а получить ответ за все эти годы ему посчастливилось всего два раза. Зато теперь он мог видеть цадика с утра до вечера.
Увы, это зрелище его не радовало. Дина, племянница реб Шлойме, переселившаяся к нему на время визита ребе, чтобы помогать по хозяйству, отреагировала на вид ребе по-женски — рыданиями. Реб Шлойме не мог заплакать, но сердце его каждый раз болезненно сжималось, когда он смотрел на изможденного горем старика, в которого превратился цадик.
— Успокойся Дина, — сказал он племяннице. — Шхина, Божественное присутствие, не покидает своего места. Ребе по-прежнему тот же праведник и чудотворец, а внешний вид… все мы после того, что произошло, выглядим не лучшим образом. И знаешь, я был бы удивлен, если бы ребе остался таким же, как до начала этой проклятой вой­ны.
— Да-да, конечно, — Дина утерла слезы. — Я ведь хочу попросить ребе помочь мне отыскать родителей. Я понимаю, что прошу чуда, шансы у двух стариков уцелеть ничтожны, но ведь…
— Даже не сомневайся, — ответил реб Шлойме. — Мы полагаемся на ребе, а ребе полагается на Г-спода. Завтра после утренней молитвы, когда ребе вернется на завтрак, передашь ему квитл. И все будет хорошо!
— Завтрак! — огорченно воскликнула Дина. — Если ребе завтракает так же, как обедает и ужинает…
Она не стал договаривать. Все было понятно без слов. Дина слыла лучшей стряпухой Шаса. До вой­ны, когда продукты водились в изобилии, о ее субботних трапезах рассказывали, закатывая от восхищения глаза. Даже в голодное военное время Дина ухитрялась сооружать из того немногого, что удавалось раздобыть, невероятные по виду и вкусу блюда.
Разумеется, к приезду ребе Дина особенно расстаралась. И хасиды расстарались, поэтому стол почти не отличался от довоенного. Но ребе почти ни к чему не прикасался. Немного хлеба, кусочек селедки, полстакана несладкого чая, вот и все.
В самые тяжелые времена хасиды были готовы за любые деньги купить для ребе нужные продукты, но его служка предупредил: ребе не в состоянии есть, пока дети его общины голодают. Все пять военных лет ребе постился, а когда позволял себе немного еды, то по количеству съеденного эти дни почти не отличались от поста.
Следующим утром, вернувшись из синагоги, ребе по своему обыкновению омыл руки, сел за стол и с величайшей тщательностью стал вкушать кусочек черного хлеба. Глядя на него, можно было подумать, будто перед ним на тарелке лежит райское лакомство. Дина, немало сил потратившая на готовку, наблюдала за этим через приоткрытую дверь кухни, и сердце ее сжималось от боли и жалости.
Ребе выпил чай, произнес благословения после еды и тут Вижницер сделал Дине жест вой­ти.
— Твой отец, это ведь брат реб Шлойме? — спросил ребе, прочитав квитл.
— Да, — подтвердила Дина. — Он с мамой еще в тридцать первом году перебрался в Вену из-за торговых дел. И все у них было хорошо, просто очень хорошо. До аншлюса.
— Я помню, — сказал ребе. — Он просил броху на удачное ведение дел. Я помню.
Ребе замолчал на несколько тягостных минут. Потом спросил:
— И что стало с твоими родителями?
— Мы не знаем. Всякая связь с ними прервалась, а попасть туда пока невозможно, — ответил за Дину реб Шлойме.
— Я писала во все инстанции, — воскликнула Дина. — И в Красный крест, и в Бюро по делам беженцев, и в еврейскую общину, и в городское управление Вены, — никто не ответил. Ни одна живая душа! Словно я опускаю письма не в почтовый ящик, а в мусорное ведро.
— А в полицию Вены не обращалась? — спросил ребе.
— В полицию? — удивился реб Шлойме. — Какое дело австрийской полиции до еврейских стариков?
— Напиши в полицию, — посоветовал ребе. — Может, они сумеют помочь.
Не успел ребе выйти из дома, направляясь в бейт мидраш для проповеди, как Дина уселась за письмо. Она отправила его в тот же день, и сразу принялась ждать ответа.
Прошла неделя, другая, третья, минул месяц, но ответа не было.
— Почему ребе расспрашивал меня о родителях? — приставала Дина к реб Шлойме. — Он ведь прочитал квитл, там было все написано. Для чего же он спрашивал? Что это должно означать?
— Откуда я знаю,— отвечал реб Шлойме. — Но мне точно известно: цадик не ошибается. Надо ждать, Дина, надо ждать.
Спустя три месяца, уже почти потеряв надежду, Дина обнаружила в почтовом ящике письмо. Почерк на конверте был ей знаком, такие твердые, квадратные буквы получались только у ее отца.
— Здравствуй дочка! — писал он. — Как я рад, что ты нашлась, или, вернее, мы с мамой отыскались. Счастье, что, несмотря на разруху и смерть, ты по-прежнему живешь в Шасе. По слухам, которые до нас доходили, почти все евреи Европы погибли. Мы боялись писать, боялись наводить справки. Ведь ответ означал бы конец надежде, а мы очень надеялись встретиться с тобой.
Нам повезло. Перед началом большой вой­ны немцы в целях пропаганды устроили неподалеку от Вены показательный лагерь. Мы с мамой в него попали и прожили в нем до самого конца Германии. После вой­ны лагерь содержали ­какое-то время русские, потом его закрыли, и мы с мамой вернулись в Вену. Перед выселением из квартиры я замуровал в стене мамины драгоценности, и к счастью они оказались на прежнем месте. Так что мы не голодаем.
Сегодня я стоял в очереди за хлебом. Женщина за три человека передо мной вышла с купленной буханкой, но не успела пройти несколько шагов, как прямо у всех на виду к ней подскочил молодой парень, вырвал хлеб и бросился бежать. К счастью, в этот момент из соседнего магазина выходил полицейский. Он тут же схватил бандита, повалил на мостовую и надел наручники. Наглый бандит стал орать, что он купил этот хлеб и его задерживают без всякого повода. Тогда полицейский обратился к очереди, не согласится ли ­кто-нибудь дать свидетельские показания. Я согласился.
В участке мы долго ждали. Все полицейские были заняты оформлением ­каких-то бумаг. Один из них вдруг со смехом поднял ­какую-то бумагу над столом и крикнул другому полицейскому:
— Нет, ты только послушай, эти евреи совсем с ума посходили! К­акая-то Дина из румынского города Шас спрашивает полицию Вены, что ей известно о ее родителях. Она решила, будто мы справочное бюро. Просто умора.
Я встал, объяснил полицейскому, что речь идет обо мне, и попросил отдать твое письмо. Тот никак не мог поверить, полчаса меня допрашивал, потом вскричал:
— Велик ваш Б-г! — и отдал. Так мы с тобой нашли друг друга.
Дина не смогла дочитать письмо до конца. Горячие слезы благодарности застили глаза, перехватывали горло. Она достала из рукава платочек, вытерла лицо и подошла к окну.
Осень осветила Шас золотом опадающей листвы. Ветер срывал сухое золото с деревьев, кружил над серым булыжником мостовой и бросал на черные крыши домов. Они лежали там желтыми охапками, пока сильный порыв ветра не подхватывал их и нес тучей вдоль улицы.
Дина смотрела на холодно блестевшие дождевые лужи, на тусклое сияние октябрьского солнца, на воздух, желтый от несущихся листьев, и, точно заговоренная, повторяла:
— Я счастлива, я счастлива, я счастлива…
Яков ШЕХТЕР