Марк Розовский: «Я просто работаю. Люблю писать и ставить»

— Марк Григорьевич, хочу начать с главного дела Вашей жизни — с Театра. Вас давно пора занести в книгу рекордов по числу постановок, в которых Вы являетесь не только режиссером, но и автором инсценировок, а также поэтом и композитором.
— Сразу Вас чуть поправлю: вышел трехтомник моих пьес, и неделю назад я даже получил за него премию «Лучшие книги года-2020». Первый том — драмы, второй — мюзиклы, третий — комедии. Всё это — никакие не инсценировки, я это слово ненавижу, это — не мой жанр.

— Замечание принимается, простите. В театре «У Никитских ворот» можно увидеть спектакли во всех жанрах: комедии и драмы, трагифарсы и мюзиклы, и такие, которые ни под одно определение не подпадают. Какой жанр самый любимый?
— Наш театр многожанровый, разностильный, разноязыкий, разноформный. Это делается сознательно: каждый следующий спектакль должен отличаться от предыдущего и даже иногда контрастировать с ним.
Я всерьез считаю, что профессия режиссера есть дело Создателя. Б-г, создавая мир, работал режиссером, потому что делал нечто новое. Потом оказалось, что великое сотворение мира связано с сотворением Человека, как мы знаем из Главной книги. Человек — конечная цель Создателя. До него надо было еще создать небо, землю.

— Декорации.
— Да. Так вот, Человека создать труднее всего, потому что внутрь надо залезть. Станиславский говорил о жизни человеческого Духа. Но это тайна, Дух непостижим. Тело изучили до тонкостей, даже научились реанимировать, а вот Дух так и не удалось изловить, потрогать. Режиссеры тоже пытаются эту задачу в меру своего таланта ­как-то решить. Ты должен обнаружить в каждом характере, каждом поступке героя божественный смысл. Ставя спектакль, волей-­неволей заступаешь за неведомую черту. Все люди несут в себе непознаваемый мир. В театре происходят постоянные попытки его познать. Если ты эту миссию уразумел, то работаешь с утроенной энергией, постоянно ­что-то открываешь. Самое интересное в театре — некое священнодейство. Я немного становлюсь, как бы так сказать, партнером Б-га, когда служу Гармонии, делаю Человека (Адама) и противостою злу вместе со своим автором. Это азы профессии.

— Непрофессионализм сегодня — проблема не только театральная.
— Но театр — часть нашей жизни, моя религия. То, о чем я говорю, разлито в каждом спектакле. Я не хочу манифестировать или проповедовать, искусство не должно ни на кого давить. Каждый извлекает из искусства ­что-то свое.

— По Вашему мнению, что больше воздействует на человеческую натуру — смех или слезы? Комедия или трагедия?
— Трагикомедия. Сегодня в жизни полно трагедий, смертей, всякого рода бед. Поэтому в искусстве мне ближе всего трагикомический подход.

— Спектакль или хорошая книга способны воспитывать, изменять сознание человека?
— Смотря, какая книга и какой человек. Не должно быть соцреализма, придуманного Максимом Горьким. Но мы не можем зачеркнуть влияние Павки Корчагина на целое поколение. Особые идеологизмы были призваны приводить человека в состояние одержимости Идеей, за которой многие пошли; она захватила их, а потом растоптала. Если произведение сделано искренне, если оно соответствует психологическим запросам поколений, то, конечно, такая вариация возможна, но она ослабевает с окончанием революции. Во времена Горького придумали формулировку: писатели — инженеры человеческих душ. Что значит, инженеры? Чертеж души делают? Сегодня надо уходить от прямолинейности в воспитании. Самовоспитание — дело совести самого человека, оно зависит от его культуры, может быть связано с религией. Мы не должны быть моралистами. Нравственность должна возникать внутри произведения.
В искусстве интересна загадка, и Гоголь тому отличный пример. Как можно разгадать смысл «Портрета» или «Носа»? Каждый художник продходит со своим смыслом к разгадке. Я многое приемлю, в самых разных формах. Мои учителя — Станиславский, Мейерхольд и, конечно, Товстоногов. В самом начале мы искали себе кумиров, у которых можно учиться. Мне повезло: я не только присутствовал на репетициях Георгия Александровича, но и десятки раз встречался и беседовал с ним, и я — полный идиот, что не записывал наших с ним бесед. Они были обоюдно увлекательными, поверьте.

— Ваши университеты?
— Больше, чем университеты! У нас с Товстоноговым были идеальные человеческие и творческие отношения, когда все начиналось.
Сегодняшняя театральная ситуация заключается в том, что будущим актерам в вузах вдалбливают классические основы, а потом они видят, что побеждают те, кто пренебрег всеми этими понятиями. Все отбрасывается, высмеивается, подвергается бытовому остракизму, и это приводит к крушению великого русского театра, потому что рушится первооснова. Каждый спектакль должен быть результатом выстраданной воли, эта воля должна быть не от фонаря, а ответственна перед авторским сознанием. А когда все отбрасывается, получаются спектакли-­однодневки. Сыграли на фестивале, получили премию и… растворились. Когда режиссеру нечего сказать — это профнепригодность. Между тем, фестивали становятся междусобойчиками, премии и критика — узконаправленными.

— Марк Григорьевич, Вам важно ­чье-то мнение? Какую публику Вы цените? Что является критерием успеха?
— Раньше меня дико волновало мнение окружающих, сейчас ­как-то не до того. Есть лично я и есть дело, которому отданы десятилетия моей жизни. Коллектив театра «У Никитских ворот» формировался в течение 38 лет. Я считаю, что наш театр недооценен, более того, есть некая тенденция замалчивания. Пожалуйста, критикуйте, не соглашайтесь, спорьте — но не молчите. У нас на протяжении десятков лет аншлаги, масса достижений, мы объездили всю страну, множество других стран, в США гастролировали восемнадцать раз — но нас упорно держат во второй лиге. А я работаю — и все. У меня нет задачи ­кому-то понравиться, а есть задача поддержать мое дело. Лично мне не надо самоутверждаться, горячая молодость прошла.

— От чего зависит возникновение болезненного чувства зависти к молодым и талантливым?
— У меня нет этого чувства. Я вообще студийный человек. В моем театре работают 150 человек, есть режиссеры, которые ставят хорошие спектакли, и у меня спрашивают про преемника. Если ко мне придет молодой художник со сногсшибательной идеей, как я пришел к Товстоногову, — я перед ним все двери открою, помогу, назову преемником. Позитивное тщеславие необходимо, без него творца нет…
Время катастрофически изменилось. Кроме идеи, на проект теперь нужны деньги. Нашему государственному театру не дают ни руб­ля на постановку.
Вот у меня есть новая пьеса «И назвал тьму ночью», посвященная убийству Михоэлса. В трехтомнике она уже опубликована и будет напечатана в журнале «Современная драматургия». Чтобы из пьесы сделать спектакль, нужны средства. Соломон Михайлович Михоэлс, великий актер, режиссер, Человек с большой буквы убит по личному указанию Сталина. Я изучил все материалы, связанные с Михоэлсом. Он стоял у истоков атомной бомбы, о чем мало кто знает, был и внутри страшного проекта, который называли «Еврейской Калифорнией». После вой­ны, когда еще не было государства Израиль, думали организовать его в Крыму, и Михоэлс этому противился. Собственно, это — одна из причин его убийства. Так вот, выбрасываются колоссальные деньги на праздники и фейерверки, а на серьезнейшее дело денег нет, все отворачиваются, становятся глухи.
Спектакль про Михоэлса нужен нам всем, и у меня все есть для постановки: театр, труппа. Нет только денег. Мы еще с Мишей Козаковым написали сценарий на четыре серии для телевидения, но когда он уже был принят на студии, ­кто-то вычеркнул его из планов. Миша впал тогда в тяжелейшую депрессию. Прошли годы, и во время пандемии я вытащил сценарий из ящика письменного стола и переделал в пьесу. Разобьюсь в лепешку, но поставлю!

— Марк Григорьевич, когда и как Вы узнали, что Вы — еврей?
— Еще в детстве. В нашей коммуналке, во дворе мне говорили. А «дело врачей»? Тогда была опасность, что нас, как семью врага народа, депортируют и разлучат: меня отправят в детский дом, а маму — по другому адресу. В советское время антисемитизм был бытовым и государственным. Не принято сравнивать Гитлера со Сталиным, и я не понимаю, почему. Сталин сотрудничал с Гитлером, в отношении евреев их доктрины смыкаются, это подтверждено миллионами судеб. Зачем же врать и делать вид, что не понимаем, не помним. Я уверен, что пройдет время, и будем говорить о сталинском Холокосте, а не только гитлеровском. Переиздать «Черную книгу» Гроссмана и Эренбурга очень важно. Наши дети должны знать правду.

— Список Ваших регалий, профессий, произведений огромен. Откуда такая невероятная энергия? Можно предположить, что место рождения — Камчатка повлияло на Вашу вулканическую натуру.
— Меня ­почему-то считают неуемным, а мне уже это слово кажется оскорблением. Я просто работаю. Люблю писать и ставить пьесы. Удивляются: откуда, мол, такое количество! У меня были объективные причины. Когда мы начинали, я должен был обеспечить репертуар и писал пьесы для авторского театра. Я — счастливый человек, всегда делал то, что любил и хотел. Никогда не работал по заказу. У меня ящики стола забиты пьесами.

— По еврейским меркам, Вы прошли только две трети жизненного пути. Что планируете в оставшиеся сорок лет? Чем удивлять будете?
— Сорок лет? «Я собираюсь быть бессмертным, — сказал он и дьявольски захохотал». (Розовский весело смеется)… Ну, в следующем сезоне буду ставить это, это и то… есть, конечно, планы и через сезон, и дальше.
Загадывать не буду, я — фаталист.
Беседовала Лариса Каневская