Уроки оптимизма Семена Виленского

Невысокий светлоглазый человек с седеющей гривой, спиралями вразлет. Справа — антикварный, заваленный бумагами письменный стол, слева — этажерка, забитая рукописями, впереди — во всю стену до потолка — стеллажи книг.
Семен Самуилович осторожно и доброжелательно меня изучал. Услышав в числе любимых мною авторов имя Варлама Шаламова, едва не подскочил, а затем вдруг принялся объяснять неправоту Шаламова в его крайнем пессимистическом взгляде на природу человека и жизнь. Как художника он, конечно, признавал и уважал Шаламова, но с мрачным и безысходным настроем его творений натура Семена Самуиловича не могла смириться, несмотря на пережитое им самим — бериевскую пыточную, Сухановскую тюрягу и бесконечные годы колымского ада.
Да, он был оптимистом, жизнелюбом с активной жизненной позицией. Оптимизм в нем сочетался с трезвой аналитикой, чувством юмора и самоиронией. Никогда, невзирая на самые сложные ситуации, я не видел его угнетенным или подавленным.
Жена Виленского страдала тяжкой и безнадежной патологией — Альцгеймер. Уходила тяжело. В соседней с его рабочим кабинетом комнате. А он продолжал трудиться и принимать людей, внешне ничем не выдавая своих переживаний — спасался работой.
То было горячее и тревожное время: перестройка стремилась к своей кульминации, только что прошло регистрацию историко-­литературное общество «Возвращение», объединившее бывших сталинских политкаторжан. Неофициально оно существовало с 1963 года как Колымское землячество. Шли споры о наименовании общества, и я помню, как неунывающая Заяра Веселая — дочь репрессированного писателя Артема Веселого, сама прошедшая тюрьму и ссылку, предлагала: «Семен, а давай назовем “Не ждали”, как картина Репина».
Вообще, это были самые разные, но удивительно светлые люди: Заяра Веселая, Паулина Мясникова, Наталия Пирумова, Эльга Силина (дочь Ольги Адамовой-­Слиозберг — автора замечательного мемуарного романа «Путь»), поэт Платон Набоков (очень дальний родственник Владимира Набокова), замечательный художник-­акварелист Елена Розина, вдова писателя Юрия Домбровского Клара Домбровская, знаток старой Москвы Владимир Муравьев, бывшая эсерка Берта Бабина, участник двух мировых вой­н немец Демонд и многие-­многие другие. И каждый — со своей неповторимой, драматической судьбой, достойной романа.
Женщин было гораздо больше, чем мужчин: как говорил Виленский, лагерные условия для мужчин оказывались губительнее.
Иногда Виленский встречал гостей прямо у лифта, шутливо декламируя: «Богат и славен Кочубей!», «Не счесть алмазов в каменных пещерах!» или еще ­что-нибудь из классики, а провожая, открывал решетчатую дверь на лестницу и объявлял: «На свободу с чистой совестью!». Собирались за столом в большой комнате, где предлагался ужин, нередко и с рюмочкой. Неутомимая молдаванка Татьяна Мачука успевала везде — и за Семеном ухаживать, и дом в порядке содержать, и бесчисленных гостей принимать. Кого там только ни бывало — в памяти люди сливаются: русские, евреи, татары, немцы из трудармии, армяне, американцы, англичане…
Вот только некоторые из них. Поэт и художница Лидия Головкова, совершившая гражданский подвиг, раскрыв общественности мрачную тайну массовых захоронений Бутовского полигона и Коммунарки. Правозащитник и миротворец Виктор Попков, который ходил между окопов в горячих точках, призывая воюющие стороны к миру (трагически погиб в Чечне). Директор Сахаровского центра Юрий Самодуров. Подданный английской королевы маленький, изящный историк и переводчик Джон Кроуфт. К­ак-то раз я встретил у него за столом знаменитого путешественника Федора Конюхова, с которым неутомимый Семен, как его звали близкие люди, реставрировал храм в Чукавино, бывшем имении Великопольского.
Гостей Семен любил и старался подольше удерживать за столом — рассказывал бесчисленные истории из своей жизни с ответвлениями различных сюжетов, а иногда читал собственные стихи в беспафосной разговорной манере, и голос его приобретал необычную глубину:

Эстонский лес озвучен морем.
В нем тени бродят по стволам
И по лобастым валунам.
Шумят вершины, чуя волю,
Шумят — и тянут на простор
Сосновый сумрачный собор.

Благородная миссия, которую взял на себя Виленский, привлекала к нему честных и порядочных людей, ведомых гражданским долгом. Их были десятки. Особенно отмечены в моей памяти редактор многочисленных книг издательства «Возвращение» Татьяна Балаховская, Александр Мордвинцев, готовивший, в частности, копии архива Семена Самуиловича, которые были отправлены в Международный институт социальной истории в Амстердам.
Общаясь с Виленским, все мы соприкасались с живой историей советской России, подлинной, без прикрас. Рассказывал он, конечно, и о своем аресте. В 1948 году он поступил на филфак МГУ. Новоиспеченные студенты отправились гулять на природу, в Перхушково. И там Семен Самуилович, будучи в веселом расположении духа, неожиданно для себя решил прочитать перед всеми свое четверостишье:

Интеллигенты,
Быть крепче стали!
Кругом агенты,
А первый — Сталин!

Один из новых товарищей выразил полный восторг по поводу стихотворения, достал блокнот и записал. И донес.
…Семен Самуилович был генератором идей. Помимо главной задачи, которую он перед собой поставил — издать и сохранить как можно больше воспоминаний бывших заключенных (Виленский начал их собирать сразу после освобождения из лагеря), у него постоянно возникали новые идеи, требующие — при имеющихся скудных средствах — огромных организационных усилий. Чего только стоило проведение четырех съездов узников тоталитарных систем — сталинских и гитлеровских лагерей. Люди приезжали со всех концов России и СНГ, из Франции, Германии. О каждой из таких встреч можно много рассказать.
Семен Самуилович начал издавать журнал «Воля». Ему же принадлежала идея создания театра общества «Возвращение». Две талантливые девушки, профессиональные актрисы, поставили пронзительный спектакль по книге Ольги Адамовой-­Слиозберг «Путь» и по воспоминаниям женщин, вошедших в сборник «Доднесь тяготеет». Назвали его «Дороги, которые мы не выбирали» и исполняли почти без декораций.
Виленский задумал создать хрестоматию для старшеклассников «Да будет свет… Человек в тоталитарном обществе». Он считал важнейшим делом сохранить для молодого поколения память о преступлениях коммунистического режима. В хрестоматии были собраны произведения или отрывки произведений Александра Солженицына, Варлама Шаламова, Юрия Домбровского, Михаила Булгакова, Георгия Демидова, Ариадны Эфрон, Георгия Владимова, Анатолия Приставкина и других, раскрывающие античеловеческую суть ленинско-­сталинской системы. Хрестоматия вышла тиражом 32000 экземпляров, рассылалась по городам России, а 5000 книг были переданы московским школам. Кстати, и тут, при подготовке текстов для хрестоматии, проявилась позиция Семена Самуиловича: из рассказов Шаламова для сборника был выбран тот, что более всего соответствует жизнеутверждающему принципу активного сопротивления злу — «Последний бой майора Пугачева».
Психология покорной жертвы была Виленскому чужда. Недаром темой четырех конференций узников сталинских лагерей было сопротивление в ГУЛАГе. А сопротивлением в лагере можно считать не только восстания заключенных в Усть-­Усе, Кенгире, Норильске, но и все, что сохраняло личность, человеческое достоинство, и, конечно, творчество — чтение на память стихов, сочинение новых. В этом аду люди умудрялись, пользуясь лишь резервами памяти, создавать книги, высокую поэзию. Потребность высказать пережитое, стремление донести правду до общества, в противовес великой гипнотизирующей народ лжи социализма, помогала выжить, выстоять.
Помню, при составлении моего сборника прозы «Рассеянный склероз», я предложил рассказ, в котором нашел отражение мой опыт работы в реанимационном отделении. Рассказ был довольно мрачный. «Нет! Не пойдет! — решительно заявил Семен. — Из этого следует, что жизнь ничего не стоит и все закончится одним. Нет!».
К­ак-то Виленский рассказывал о Сухановской тюрьме. От него требовали признания в том, что он готовил покушение на Сталина. За отказ подписывать обвинение мучили карцером, бетонным мешком без света с сырыми холодными стенами, таким узким, что ни сидеть, ни лежать в нем было невозможно — лишь полусидеть-­полустоять. Напротив карцера, в который его привели, он заметил чан с кипящей водой. «И слышу, ­кого-то тащат, и крики: “Жарь ему яйца, жарь!”. Террористом я себя не признал — наверное, потому, что не шпарили кипятком», — мрачно иронизировал Семен Самуилович.
Было у него понимание пределов человеческой психики, поэтому он никогда не торопился осуждать людей за то, что оговорили себя, подписав бредовое обвинение, или лукавили. Однажды усмехнулся: «Теперь то один, то другой рассказывают не о том, как его бил следователь, а как якобы он бил следователя!». Вообще, рассказывать о самых ужасных вещах в жизни полушутя-­полувсерьез было его манерой. Возможно, потому, что если весь этот безумный абсурд эпохи воспринимать совершенно всерьез, можно сойти с ума.

Есть боли грань,
за ней не плоть, а воля, —
И смерти нет,
И отреченья нет,
И тьма, как ослепительный рассвет.

Своему делу Виленский отдавал всего себя. Иногда обещал больше, чем мог осилить. Хватало недовольных тем фактом, что он не публикует полученные рукописи. Авторов тоже можно было понять: возраст, близкий к критическому, и каждому хочется видеть свое детище опубликованным, быть услышанным. Но маленькое издательство работало на пределе возможного: только с 1990 по 2010 год было опубликовано двести книг — по десять книг в год! Среди них: «Доднесь тяготеет» (сборник воспоминаний женщин — узниц ГУЛАГа, переведенный на английский и другие языки), хрестоматия для школьников «Есть всюду свет…», «Записки добровольца» Сергея Эфрона, книга Ариадны Эфрон и Ады Федерольф «А жизнь течет, как Енисей», трехтомник Ариадны Эфрон, сборник стихотворений Юрия Домбровского «Меня убить хотели эти суки», три тома заново открытого Виленским замечательного писателя Георгия Демидова («Чудная планета», «Оранжевый абажур», «Любовь за колючей проволокой»), «Собибор» (о восстании евреев в одноименном немецком концлагере) и многие другие. Семен Самуилович вместе с Заярой Артемовной Веселой собирал антологию «Поэзия узников ГУЛАГа» и, наряду с другими авторами, участвовал в составлении сборника документов «Дети ГУЛАГа» (книги изданы под эгидой международного фонда «Демократия» академика А. Н. Яковлева). За свою литературную деятельность издательство «Возвращение» было награждено золотой Пушкинской медалью.
Не раз Виленский проводил презентации книг в Доме русского зарубежья, одна, особенно запомнившаяся, была посвящена выходу в свет книги Георгия Демидова. Это был крупный писатель трагической творческой судьбы, не увидевший при жизни ни одной своей опубликованной строчки. Весь архив Демидова был арестован КГБ, и только после его смерти, в 1988 году, дочери писателя удалось этот архив вернуть. Георгий Демидов, лично знавший Варлама Шаламова и обладавший не меньшим по масштабу талантом, спорил с ним о том же: там, где Шаламов видел только смерть, Демидов видел упрямую жизнь, пробивающуюся, как трава сквозь асфальт. На презентации присутствовала дочь писателя, приехавшая по такому случаю из Америки. Как обычно, страстно выступала Мариэтта Омаровна Чудакова. И в последних рядах в зале, как это не раз случалось, можно было увидеть Наталию Дмитриевну Солженицыну, женщину благородной красоты. Такие прекрасные одухотворенные лица я видел на долагерных снимках женщин, чьи воспоминания вошли в сборник «Доднесь тяготеет…».
Александр Николаевич Яковлев, один из лидеров перестройки, близко к сердцу принимавший судьбы репрессированных, способствовал Семену Самуиловичу в организации мероприятий общества и в работе с архивами Лубянки. Однако в 2005 году Яковлева не стало, и с каждым годом все сложнее становилось изыскивать средства для издательства, все более ограничивался доступ к архивам. Свою квартиру Виленский давно превратил в редакцию, дошло до того, что он продал дачу на Пяловском водохранилище и вырученные деньги вложил в деятельность общества и издательства.
Была у Семена затея восстановить в селе Чукавино Тверской области бывшее имение Великопольского на берегу Верхней Волги, превратить его в музей ГУЛАГа, создать дом отдыха для бывших политкаторжан. Это требовало больших средств, и все же частично свою идею он осуществил, приспособив двухэтажный флигель под своеобразную гостиницу-­общежитие, куда часто привозил членов общества. Побывал там один раз и я. Усадьба и флигель находились на берегу еще не очень широкой, но быстрой и сильной Волги. Проснувшись раньше всех, мы с заядлым рыболовом Платоном Набоковым пошли удить рыбу. Через час бесплодного сидения я вернулся, а терпеливый Платон остался. «А-а! — встретил меня ликующий Семен Самуилович. — Не выдержало молодое поколение — ­мы-то, старички, покрепче оказались!».
Завел он там даже небольшое хозяйство и в трудные девяностые годы снабжал свежим маслом и сметаной своих девочек, как он с любовью называл женскую часть общества. Своим долгом Виленский считал помощь членам общества «Возвращение»: продуктами, лекарствами, получаемыми одно время из-за рубежа, вниманием. Он мужественно брал на себя обеспечение достойного прощания с ушедшими в мир иной, что, к сожалению, учитывая почтенный возраст большинства членов общества, случалось нередко. Когда морозной зимой Армения оказалась в тяжелой блокаде без света и тепла и одинокие старики замерзали в квартирах насмерть, он приютил у себя армянскую семью своего товарища Артура (жену и дочь). Такой поступок в нынешних условиях, где каждый, как зеницу ока, оберегает личное пространство от вторжения, дорогого стоит.
По мере возможности я помогал обществу в медицинском плане: сортировал полученные лекарства, делал назначения, консультировал. Получилось так, что Семен Самуилович стал моим старшим товарищем, благословил в литературный путь, издал три сборника. Как поэт Виленский, конечно, обладал особым чутьем к слову. Еще в самом начале нашего знакомства он дал мне полноценный литературный мастер-­класс, когда я принес один из своих рассказов о геноциде армян, написанных под влиянием судьбы отца. Семен Самуилович увлеченно пробовал на вкус почти каждое слово, находил более точный синоним, вдумывался в побуждаемые ассоциации, прислушивался к звуку…
Характер у Виленского был сложный, иногда он проявлял необъяснимое упрямство, своенравие, мог и вспылить, впрочем, быстро отходил.
Меня удивляло его отношение к медицине. Не раз, когда Семену Самуиловичу становилось плохо, он звонил мне посоветоваться. Я рекомендовал препараты, необходимые ему в первую очередь. Он внимательно слушал и… ничего не исполнял. Когда становилось совсем худо — по его выражению, оказывался «при дверях» — вызывал «скорую». По его собственному признанию, он относился к врачам, как к лагерному конвою — ограничивающему, запрещающему.
Дочь с мужем жили в США, наградили Семена замечательной внучкой, фото которой он показывал. А когда пришла весть о появлении на свет внука Дэвида, он просто сиял: «Знаете, — говорил, — такое ощущение счастья, будто идешь босой по мелкой морской гальке вдоль пляжа навстречу солнцу».
Несколько раз Виленский был в Америке с лекциями по приглашению университетов — в Сиэтле, Сан-­Франциско и, конечно, гостил у дочери в Лос-­Анджелесе, но переезжать туда отказался.
В России у Виленского было дело. Незадолго до кончины он рассказывал корреспондентке «Радио Свобода» о своей встрече с сестрой жены Сталина — Анной Аллилуевой, о том, как в разговоре с ней попросил разрешения пересесть поближе. Анна указала на личный сундучок Сталина, с которым тот не расставался. Виленский находил немало комического в ситуации, когда бывший зэк сидит на личных вещах тирана. Давал он это интервью, лежа в постели, слабым голосом, но и тогда слышалась знакомая усмешка над парадоксами жизни.
Свой уникальный архив воспоминаний узников лагерей Семен Самуилович завещал «Музею ГУЛАГа».
Амаяк ТЕР-АБРАМЯНЦ