Пока не втопчут в землю каблуком

Сколько музыки в шуме листвы
Взять хотя бы кино. Где бы ни показывали «Мешок без дна» — не пропускаю его. Ведь мир режиссера Рустама Хамдамова — прививка от серости и пошлости.
Хамдамов взял госзаказ — снять детский фильм о царевне и разбойнике времен XIII века. Работал лет пять. И вышел у него черно-­белый шедевр! Недаром его идеал — довоенный Голливуд. Откуда в наше грубое время такие прекрасные лица? такой свет? такой звук?
В фильме дама-сказительница (Светлана Немоляева) рассказывает сказку скучающему князю. Дело идет к концу, и тот в надежде спросит: «А рай есть?». И она ответит: «Рай у всех был в детстве, и все мы в нем были бессмертны». И зальется слезами.
Хамдамов феноменально использует музыку британского композитора Эдварда Элгара. Оператор Петр Духовский в личной беседе рассказал мне, что Элгар имелся в виду с самого начала (Концерт для виолончели в неповторимом исполнении Жаклин Дю Пре и часть цикла «Энигма»). Представляю, как эта музыка измотала режиссера своей привязчивой неземной красотой. И древний лес в сказке полон завораживающих звуков — скрипа ветвей, плеска воды, звона серебряных капель…
Зато совершенно испортили фильм «Солярис» Андрея Тарковского, который заново выпустили в прокат. Всю звуковую партитуру задвинули на десятый план — отреставрировали называется. Даже хоральная прелюдия Баха в «космическом» электронном звучании, на которой в начале 70-х все просто помешались, превратилась в банальный фон для титров. То ли технический огрех при оцифровке, то ли люди работали равнодушные, но вся великая звуковая панорама земной жизни ушла: никаких шорохов, птиц, треска сучьев — ничего, что так тщательно отбирали Тарковский и выдающийся композитор Эдуард Артемьев. Они гордо называли это «музыкой жизни». Одних только шумов листвы было использовано несколько десятков.
Я пересела на первый ряд — может, думаю, оглохла? Но нет, речь героев слышна нормально. Зато стараниями какой-то бездари канули в пустоту и все «хичкоковские» звуковые загадки космической станции.
Но главная катастрофа ждала впереди: фактически пропал слышимый образ самого океана — Соляриса, бесформенной мыслящей массы, озвученной Артемьевым. Все его будоражащие, пугающие настроения.
Сердце фильма убито. Зачем было выпускать?

Анатомия одержимости
Теперь не просто о хорошем, а об очень хорошем.
Поражают московские выступления британского тенора Иена Бостриджа в концертном зале «Зарядье». Лет 15 назад мы впервые услышала его на «Декабрьских вечерах». Песни (Lied) Шуберта тогда прозвучали в каком-то потустороннем, почти сюрреалистическом исполнении. Стало ясно: да он превзошел самого Питера Пирса!
В «Зарядье» он выступил с ансамблем Europa Galante, и достаточно было 20-минутного мадригала Монтеверди (XVII век), чтобы подтвердилось: Бостридж — великий артист. По существу, он разыграл в лицах целую трагическую сцену «Сражение Танкреда и Клоринды», где исполнял три партии — героя, героини и рассказчика. Это певец такого пронзительного нерва, что, даже не понимая слов, кожей чувствуешь покалывания электрических разрядов.
В фойе продавали только что изданную по-русски книжку Бостриджа «"Зимний путь" Шуберта: анатомия одержимости». Тут же прошла автограф-­сессия: несмотря на улыбку в ответ на You are amazing! (Вы поразительны), было заметно, как смертельно устал артист, только что отдавший публике все свои силы.
415 страниц глубоких размышлений умнейшего певца мне хватило как раз до его следующего приезда в Москву. Теперь он пел циклы «К далекой возлюбленной» Бетховена и «Лебединая песня» Шуберта. Казался совершенно бесплотным от того, что все отчаянные монологи звучали будто от лица уже умерших людей, пусть это даже про луга в цвету.
…И как я могла в юности считать, что все эти Lied — занудные сочинения, достойные лишь музея. Как же долго надо было зреть. Не было даже сил хлопать — так глубоко уязвил меня в очередной раз Бостридж всей этой чистотой и кажущейся наивностью, которая так задевает: «Там в тумане спит долина, где тебя увидел я»…

Домой, домой, со всеми повидаться
Подумать только — фестиваль «Возвращение» (Homecoming) прошел уже в 23-й раз!
Пишу для тех, кто не знает, что это за чудо.
Когда-то скрипач Роман Минц и гобоист Дмитрий Булгаков придумали раз в год, в «каникулы», собирать в Москве молодых, а теперь уже и вполне зрелых музыкантов, почти сорок успешных солистов, выпускников столичной консерватории и Гнесинки, работающих за рубежом. Помузицировать вместе в свое удовольствие. Повидаться с родными. Друг с другом. Играют без гонораров. Краундфандингом собираются средства на проезд, проживание, аренду нот.
И получился яркий фестиваль камерной музыки — а это большая редкость. Качество превосходное. Звучат незаигранные сочинения. Слушателей на все эти квартеты-­квинтеты набивается битком. В Малый зал консерватории откуда-то прилетает забытый дух братства.
Программы очень оригинальные. Так, первый концерт назывался «Страна глухих» — музыка композиторов, потерявших слух. Бедржиха Сметаны (1824–1884) — даже свою «Влтаву» он писал уже совершенно глухим. Или Ральфа Воан-­Уильямса (1872–1958), оглохшего на Первой мировой из-за грохота канонады. Или Габриэля Форе (1845–1924), который лишился слуха из-за расторжения помолвки с возлюбленной…
Потом были программы «Фейклор», «Отцы и дети», а закончилось все традиционным «Концертом по заявкам». Самое сильное впечатление — от «Сада радости и печали» Софии Губайдулиной в исполнении флейтиста Евгения Яковлева, альтиста Сергея Полтавского и Татьяны Осколковой (арфа).
Вот музыка, от которой замирает сердце. В зале такая невероятная тишина — ничто не мешает погружаться вместе с тремя превосходными музыкантами в целостность собственного восприятия.
Когда всё уже затихает, тихо перелившись за невидимые горизонты, и хочется минут двадцать полной тишины и воспоминаний о лучших садах нашей жизни, альтист вдруг прерывает недолгое блаженное состояние словом: «Каков же конец? Наш сад здесь, пока его не разворошат палкой и не втопчут в землю каблуком. Но завтра мы начнем все сначала». Губайдулина прочла это в дневнике писателя Франциско Танцера. Спасибо, очень важно знать, что не один ты так мучаешься на этом свете.

Как рассердить публику
Сколько помню Валерия Гергиева — с начала 90-х, столько он опаздывает на выступления. Две тысячи слушателей, напряженно ждущих в зале, не в счет. В Мариинке, которой он руководит, давно шутят: «Первый звонок у нас дают, когда его самолет приземляется, второй — когда он выезжает из аэропорта, а третий — когда наконец входит в театр».
Один раз я хлебнула и сама. Мариинка гастролировала в Большом театре. И вот оркестранты уже давно заняли свои места. Двадцать минут, тридцать, сорок… Мимо по проходу в зале бежит знакомый сотрудник Большого, и я спрашиваю: «Ну, что он там, скоро?» — «Да,?— говорит,?— чай уже допивает». Смешно, конечно, но как-то не очень.
Гергиев способен дать два, даже три полноценных концерта в день, и гордится этим. Но я тысячу раз спрашивала себя: зачем?
Музыкантам такого ранга прощают всё. Но есть и пределы.
В Венской опере он в очередной раз опоздал к началу спектакля «Лоэнгрин». В зале ждало 2300 человек, за сценой — 400 артистов. И его заменили другим дирижером. Скандал. Пошли разговоры, что «задержался авиарейс», тут же проверили — все рейсы сели вовремя.
Правда, вместо Гергиева вышел, можно сказать, «привычный» Михаэль Гюттлер, немецкий дирижер, который еще в 2003 году в Мариинке прославился тем, что в последнюю минуту вставал вместо маэстро за пульт.
Будет ли мир терпеть эту нервотрёпку дальше, не знаю. Я по своей занятости на его московские концерты уже не хожу: ради Гергиева я больше не буду полтора часа слоняться по фойе в ожидании начала концерта, не зная, состоится ли он вообще. Какой уж после этого Чайковский…
Наталья ЗИМЯНИНА