О чем поют перелетные птицы

И это неслучайно. Авторы, как не раз бывало в истории их сотрудничества, вовремя отозвались на новые идеологические веяния. В стране разворачивалась кампания против так называемого низкопоклонства. Практически все иностранное стало сходу отвергаться как заведомо чуждое и вредное. Ему противопоставлялось свое, исконное, отечественное.
По свидетельству Константина Симонова, инициатором кампании был лично Сталин, еще в мае 1947-го на встрече с ним, Фадеевым и Горбатовым указавший на важность темы советского патриотизма, чувство которого якобы недостаточно «воспитано» у среднего советского интеллигента. Ему, по мнению вождя, свой­ственно «неоправданное преклонение перед заграничной культурой» и привычка «считать себя на положении вечных учеников».
По сути, кампания являлась внутренним продолжением начавшейся годом раньше холодной вой­ны с Западом во главе с США. А низкопоклонствующие интеллигенты были ни чем иным как новым кремлевским фантомом, в качестве очередного врага призванным сильнее сплотить массы вокруг вождя и партии, а заодно припугнуть немногочисленных «умников», слишком много о себе возомнивших после Победы.
Очевидно, поэтому Исаковский, не видя вокруг реальных «низкопоклонников», для противопоставления патриотическому герою стихотворения не нашел более подходящего образа, чем перелетные птицы. Поначалу кто-то узнавал в них журавлей из популярного в ту пору эмигрантского танго, распространяемого на так называемых «ребрах» — рентгеновской пленке. Можно предположить, что Исаковский, подобно многим современникам, считал создателем «Журавлей» «предавшего родину белоэмигранта» Лещенко и тем самым как бы возвращал ему изменников-­журавлей, которых тот, находясь «под небом чужим», весной 1945-го якобы провожал «в дорогие края». Но Лещенко, как известно, к «Журавлям» отношения не имел, на «ребрах» был записан не он, и Матвей Блантер с его абсолютным слухом мог бы мигом рассеять сомнения Исаковского на этот счет.
Кроме того, живший и выступавший в теперь уже дружественной Румынии Лещенко не мог ассоциироваться с Турцией и Африкой, куда устремлялись перелетные птицы Исаковского.
Птицы… И тут невольно ловишь себя на мысли, не Вертинский ли с его «птиц дальним караваном», гонимым в «ослепительной лазури» (сравните у Исаковского: «Летят перелетные птицы / в осенней дали голубой»), «вдохновил» советского поэта? При том, что и к турецким берегам («Не нужен мне берег турецкий / И Африка мне нужна») эмигрантский Орфей имел самое непосредственное отношение: покидая родину в 1920 году, отправился не ­куда-нибудь, а в Стамбул. Там он жил и выступал в увеселительных заведениях почти два года. Кстати, и в Африке, по пути в Палестину, побывал — в частности, в Александрии, о чем уже в СССР зачитывал на концертах отрывки из готовившихся воспоминаний.
В конце «Перелетных птиц» Исаковский максимально усиливает отказ героя от всего чужого: «Не нужно мне солнце чужое, / Чужая земля не нужна». И тут приходит на память не только один из популярнейших романсов Вертинского «Чужие города» (там, правда, поется о том, что не они для наc, а «мы для них чужие навсегда»), но и поэтический сборник горячо любимого им Николая Гумилева «Чужое небо». Того самого Гумилева, который обожал Африку и написал о ней стихотворный цикл «Шатер».
Но у Исаковского был еще и личный повод не по-доброму напомнить (читателям? власть предержащим?) о возвратившемся из «жарких стран» (последние годы перед отъездом в СССР Вертинский провел на юге Китая) эмигрантском Орфее. Как известно, Александр Николаевич не слишком жаловал советских поэтов. Но Веру Инбер он отметил еще в эмигрантскую пору, исполняя и записывая на пластинки песенку на ее стихотворение «Джонни». А в советский период написал музыку на ее «Шкатулку» (1945). В ней, кстати, ностальгически перечитываются письма «от двух сестер, живущих в Смирне» (город в Турции), причем Вертинский пел этот романс и на концертах. В частности, известен факт исполнения его в 1946 году в Свердловске. Напомню, в том же году Исаковский и Блантер создали свою знаменитую песню «Враги сожгли родную хату», певец Владимир Нечаев записал ее на радио, но репертуарный комитет ВРК «заморозил» фонограмму на долгие годы.
Исаковскому было не по себе, ведь одноименное стихотворение в том же году было напечатано в журнале «Знамя» и официальной критике не подвергалось. Официальной — да, но поэтесса Вера Инбер в 1947-м в статье о послевоенной поэзии в журнале «Октябрь» взяла да сравнила «жизненность» его солдата, проливающего слезы несбывшихся надежд, с реальностью двух героев-­антагонистов из поэмы малоизвестного поэта Недогонова. Причем сравнение оказалось не в пользу Исаковского.
Но главное, Вертинский, необычайно тепло встреченный той самой публикой, для которой годами трудились Лебедев-­Кумач, Исаковский и другие патриотические авторы, теперь свободно разъезжал по стране, давая по 25 концертов в месяц, и своими романсами, ариетками и эмигрантскими “безделушками“ буквально разрушал их железобетонную песенную монополию.
Советским людям он казался «посланцем другого, наглухо закрытого мира. Его появление на эстраде, его песни как бы приподнимали край железного занавеса, плотно опущенного в послевоенные годы, открывая неведомые романтические дали. Другая жизнь, оказывается, есть, она где-то рядом». (Е. Уварова. Александр Вертинский. В кн.: Мастера эстрады, М., 2003.)
Странно, но Исаковский даже не пытается вразумить доверчивых слушателей этой «перелетной птицы» — простых советских людей. Поэтическим адресатом его стихотворения является родина, фактическим же — Власть. Ясно, что не «родная моя сторона» посылала его героя выполнять свою волю, утопать в болотах, замерзать во льду и подолгу жить от нее, родины, вдалеке. Все это делала Власть, и именно ей он клянется: «…если ты скажешь мне снова, / я снова все это пройду». Я навеки твой, я поддержу любое твое начинание: против вредителей, формалистов, объективистов, низкопоклонников, космополитов! Но уж и ты уважь верноподданного, не позволяй «перелетным птицам» распевать здесь не наши песни, соблазнять «малых сих» всякими романтическими далями и чужой, не нашей жизнью.
Отечественная культура полна парадоксов. Более чем за двадцать лет до создания Исаковским и Блантером «Перелетных птиц» замечательный ленинградский поэт Николай Олейников написал маленькое стихотворение «Кузнечик», которое, если заранее не знать его происхождения, можно принять за ядовитую пародию на вспоминаемую песню:

Кузнечик, мой верный товарищ,
Мой старый испытанный друг,
Зачем ты сидишь одиноко,
Глаза устремивши на юг?
Куда тебе в дальние страны,
Зачем тебе это тепло?
У нас и леса, и поляны,
А там все песком замело.

Олейников был скрытным человеком, у него никогда не было «старого испытанного друга», к которому он мог бы обратиться с подобным ироническим призывом. Нет, это был диалог с собой. Кузнечик — его тайное «я», жизненный инстинкт которого подсказывал: «Уезжай, ты здесь не выживешь». (Поэт, в самом деле, не выжил: в 1937-м его расстреляли как «врага народа»). При этом другое «я», бывшего красноармейца, ныне коммуниста, по-товарищески вразумляло: да уймись, все не так плохо; там, на «юге», думаешь лучше? Человек человеку волк, нищета, безработица — словом, «все песком замело». Тут, правда, вновь вылезало изнутри тайное «я», иронически отсылая к строке из знаменитого эмигрантского гимна: «Замело тебя снегом, Россия».
Парадоксами полна и наша недавняя история. Не прошло и полвека с той поры, когда на всю страну разносились слова-­заклинания: «Не нужен мне берег турецкий, / и Африка мне не нужна». И что же? Миллионам советских людей (называемых теперь российскими) как никакие другие места на земле полюбились именно турецкое побережье Средиземного моря и африканское — Красного.
Летают, понимаешь, туда-сюда… Ну чем не перелетные птицы!
Николай Овсянников