«ДА, Я ЕВРЕЙ»

Я второклассник. Уфа. 41-й год.
Зашумела черная картонная тарелка над дверью, что вела на кухню. Захрипела Интернационалом. Пора вставать. Откидываю ватное одеяло, ноги сами находят застывшие за ночь валенки. Главное — не разбудить мать и двух моих теток с дочерьми. В нашей проходной комнате поместились три кровати и маленький столик — едим по очереди. Через комнату часто проходит хозяйка и две ее дочери. Надеваю штаны, что мать сшила из старого одеяла, накидываю на плечи пальто и, сняв с гвоздя ключ от нашей дворовой уборной, выхожу во двор. На выпавшем за ночь легком снежке нет ничьих следов. Замок, вчера смазанный керосином, открывается легко. Сквозь отверстие на сиденье проглядывает растущая заиндевевшая горка. Это моя обязанность — разбить ее железным колом. Вроде дело несложное, но требует осторожности: осколки должны попасть только внутрь. Возвращаюсь на кухню. Пробиваю тонкую пленку льда в умывальнике, споласкиваю лицо. Теперь задача — пробраться в школу, пока Они еще завтракают.
Я тяну за кожаную петлю, дверь медленно поворачивается, сминая тонкий слой снежной крупы в плотный валик. Протискиваюсь в образовавшуюся щель. Еще три ступеньки, и я в общей комнате: детей еще, конечно, нет. Только сторож Егор возится возле печи. Печь называют «голландкой». Полукруглым теплым боком она выходит в классную комнату. Еще в комнате две учительницы, Марья Ивановна и Марья Федоровна. Как всегда, одна лежит на скамейке, положив голову на колени сидящей рядом. Вторая вычесывает ей волосы густым гребнем. Время от времени раздается жирный звук раздавленного насекомого. На меня никто внимания не обращает. Я прохожу в класс. Темно и холодно. Сажусь за третью парту самого дальнего от окна ряда. Вчера это было мое место. Сегодня меня могут пересадить. Каждый день приходят новенькие. Учеников много — сидим по трое за партой.
В класс заходит Егор и щелкает выключателем. Тусклый свет слегка освещает парты. До начала уроков остается четверть часа. Постепенно класс заполняется. Все проходит достаточно мирно, отдельные перебранки из-за мест. Есть время подумать, что буду делать сегодня. После уроков, как обычно, побегу в соседнюю школу, где есть библиотека. Книг там мало, а интересных почти нет. «Три мушкетера» уже два раза брал на дом. Есть, говорят, продолжение, но не в этой библиотеке. Хотел взять в прошлый раз «Очерки бурсы» Помяловского, так библиотекарша сказала, что эта книга для старших школьников. Взятую книгу засовываю за пояс под рубашку, портфеля у меня нет — все равно отнимут. Затем надо успеть домой, пока Они еще на уроках. Если удастся — вернусь домой без снега за шиворотом.
Дома меня ждет полуслепая тетя Тема с поручением принести пару небольших ведер воды от водоразборной колонки на углу нашего квартала. Горка, на которой стоит колонка, уже обледенела, и, хотя ее обильно посыпают золой, спуститься, не расплескав половину ведра, почти невозможно. Но самое неприятное в другом: на нашей улице Пушкинской в доме 93, мимо которого я возвращаюсь, а мы живем в сто первом, живет Фрося. Увидев меня, она выбегает на улицу и, выкрикивая одну и ту же фразу: «Жид, жид по веревочке бежит!» — пытается плюнуть в ведро. Снова набираю воду и, прикрываясь каким-нибудь прохожим, пробираюсь мимо беснующейся Фроси.
Следующей моей обязанностью было наколоть щепы из поленьев, что в количестве пяти штук выделяла нам на день хозяйка. Я любил это делать. Колода стояла у крыльца, я с топором — возле, и никто из Них не рисковал подойти ко мне. Я был свободен. В руках у меня было оружие, и я был готов привести его в действие. Щепки я складывал у печи. А полуслепая тетя Тема старалась разжечь огонь в кухонной печи.
Коротко звякнул колокольчик Егора. В комнату не спеша вошла Марья Федоровна. Она бросила на стол классный журнал, на обложке которого фиолетовыми чернилами выведена надпись «2а», и, оглядев класс, громко сказала:
– Евреи! Встаньте!
Этой фразой Марья Федоровна уже третий день начинала первый урок. И если позавчера поднялось фигур десять-двенадцать, то вчера — в два раза меньше. А причина была проста: на перемене нас, евреев, били. Били не больно, но с удовольствием и молча. Было обидно.
– Евреи! Встаньте! — повторила Мария Федоровна. Поднялась фигурка со второй парты второго ряда. Больше никто не поднялся, ну, и я остался сидеть.
– Ну, что! В жмурки со мной играть захотели? — Мария Федоровна обвела взглядом класс и, указав пальцем на паренька с третьей парты из первого ряда, на который падал серый свет от окон, грозно сказала:
– Вот ты! Встань! Ты еврей, а сидишь!
– Нет, Мария Федоровна, я не еврей. Мой отец — выдатный советский письменык. Моя фамилия Сосюра.
(Почему я запомнил эту фамилию? Была она какая-то съедобная. А я был голоден — уходил в школу без завтрака: печь разжигали к обеду).
Мария Федоровна помолчала и затем негромко сказала:
– Пробачь, сынку. Помылылась я.
Класс затих, все снова смотрели на фигурку из второго ряда. Она продолжала стоять.
– Так ты еврей?
– Да, Марья Федоровна, я еврей.
– Нет, скажи, ты еврей?
– Да, я еврей!
Его молча били на перемене, но у меня перед глазами не «куча мала» пацанов, а фигурка девятилетнего паренька в утреннем холодном полумраке перед грозной Марией Федоровной. И звучит его, с надрывом, голос: «Да, я еврей!». За пятьдесят с лишним лет жизни в России мне пришлось много раз сталкиваться с оскорблениями, грязными намеками, угрозами и жалкими советами доброхотов поменять отчество на более «благозвучное», но фигурка перед глазами все повторяет: «Да, я еврей».
Илья ГЕРШБЕРГ, Хайфа