Чёрная шаль и презренный еврей

Грандиозное музыкально-драматическое переложение превратило ее в своеобразную мини-оперу одного героя. В-третьих, после выхода плас­тинки запись не переиздавалась, не было также концертных повторов уникальной интерпретации. И наконец, само ее появление было обязано выпавшей на июнь 1974-го 175-й годовщине со дня рождения Пушкина и предпринятым в этой связи личным усилиям Козловского.
Причиной как предшествующего, так и последующего «бойкота» необычного произведения является, на мой взгляд, не сложность музыкального прочтения пушкинского текста Верстовским (молодых амбициозных вокалистов это скорее вдохновляет), а сами стихи классика. Слишком уж вызывающе в условиях постоянно провозглашаемого советской пропагандой братства народов звучали строки о презренном еврее, не понятно за что проклятом, и злодее армянине, безжалостно убитом за визит к наложнице героя, о не русском происхождении которой тоже вовремя сообщается. Читать такое в изданиях классика никто, конечно, запретить не мог. Но петь на всю страну или для многотиражной пластинки, даже с учетом юбилейных торжеств, и по нынешним временам представляется довольно смелым. Тем не менее последнее (запись на пластинку) осуществить, как видите, удалось.
Между тем превращение небольшой стихотворной пародии в яркий концертный номер, сделавшийся на какое-то время популярной новинкой светских салонов, а затем в широко известную песню-романс на народную музыку, ярко отражает морально-психологическое состояние тогдашнего русского общества.
Чтобы правильно во всем разобраться, придется начать издалека. В 1768 г. в Париже вышли «Сочинения» французского поэта Ф.О. Паради де Монкрифа (1687–1770), писавшего в стиле рококо. Вошедшая в собрание романтическая история «Les constantes amours d’Alix et d’Alexix. Romance sur un air Langedocien» (Негаснущая любовь Аликс и Алексиса. Лангедокский романс), стилизованная под поэзию трубадуров, в 1814 г. привлекла внимание Василия Жуковского. Он осуществил перевод французского текста, который появился в 4-й книге альманаха «Амфион» за 1815 г. под названием «Алина и Альсим».
Это была типичная для Жуковского романтическая баллада, рассказывающая о несчастной любви молодых людей, разлученных родителями героини. После нескольких лет монастырского заточения выданная замуж за генерала (у французского автора — за Советника) Алина по-прежнему любит Альсима. Однажды муж приводит к ней торговца-армянина, предлагающего множество предметов роскоши, в т.ч. «дорогие шали» (одно из первых упоминаний этого слова в русской литературе), а сам уходит. Армянин оказывается переодетым Альсимом.
После долгой «игры» в вопросы-ответы, открывшись Алине, он говорит, что повторное расставание было бы для него равносильно смерти. Но Алина «верной быть женою дала обет» и просит ее покинуть. Когда в знак прощания она прижимает к сердцу руку Альсима, входит муж. Не разобравшись в ситуации, ослепленный вспышкой ревности, он разит кинжалом жену, а затем мнимого соперника. «Невинна я», — умирая, говорит Алина, прощает убийцу и просит его все забыть. В последней строфе безутешный генерал днем и ночью видит повсюду тень жены, грудь которой «обагрена кровавым током».
Баллада неоднократно служила источником разного рода пародий. К примеру, прозвище Дениса Давыдова, данное ему как участнику литературного объединения «Арзамас», было Армянин.
В 1820 году, отбывая в Кишиневе южную ссылку, Пушкин пишет свою пародию на балладу маститого автора, назвав ее «Молдавская песня». Действие «драмы» перенесено на берега Дуная. Роковая ошибка генерала, приводящая у Жуковского к трагедии, снижена у Пушкина до бытового убийства на почве ревности. Вместо невинной Алины мы видим молодую ветреную гречанку. Мнимый армянин Альсим превращен в настоящего армянина, который приходит к ней на свидание. Любящий муж, жертва рокового ослепления, — в жестокого убийцу, по доносу, прямо с дружеской попойки отправляющегося покарать изменницу и ее гостя. Брутальный сюжет «молдавской песни» в явно пародийных целях увенчивается романтически-роковой концовкой в духе Жуковского и Монкрифа. Только вместо тени невинной жертвы убийцу преследует предмет ее одежды, взятый напрокат у того же мэтра: «Гляжу как безум­ный на черную шаль, / И хладную душу терзает печаль».
Пародийный запал влечет Пушкина еще дальше. Его герой-повествователь отнюдь не скорбит — скорее, он оправдывается перед собой и слушателями. Для его, по сути, разоблачительного самооправдания автором вводится новый персонаж — еврей, который, разумеется, во всем «виноват». Не он ли, «презренный», спровоцировал подвыпившего человека на кровавую разборку, которой без него могло бы не быть? И не за это ли, отсыпав золота, проклинает его благородный господин?
Череда картин с отрубленной головой армянина, топтанием мертвого тела, убийством молящей о пощаде женщины, успевшей лишь поцеловаться со «злодеем», отиранием окровавленного меча черной шалью, сорванной с головы убитой, сокрытием трупов в реке — что это как не пародийное превращение средневековой провансальской трагедии в чис­то российскую чернуху?.. Вы просите песен? — Их есть у меня! Пойте же на здоровье, дорогие сограждане, если задиристую стихотворную пародию неспособны отличить от жес­токого романса.
Мелодию, на которую горничная Мариула из кишиневского «Зеленого трактира» распевала молдавскую песню, запомнившуюся Пушкину, он подарил публике в качестве музыкальной основы «Черной шали». Новинка быстро разлетелась по городу, а потом и по стране. На текст, опубликованный в № 15 журнала «Сын Отечества» за 1820 г., композиторы тоже принялись сочинять музыку. Наибольший успех получила интерпретация Верстовского, написанная в 1823 г. 
Будучи в гостях у Грибоедова на Новинском бульваре в Москве, Верстовский, только что переехавший туда из Петербурга, пел «Черную шаль» «с особым выражением, своим небольшим баритоном, аккомпанируемый Грибоедовым», — вспоминала одна из современниц. Грибоедов дал ему совет поставить «Черную шаль» в картинном изложении.
10 января 1824 г. на сцене Большого театра среди декораций пуб­лике предстал певец Булахов в молдавском костюме. Кантата произвела сильное впечатление. Николай Полевой в статье «Обозрение русской литературы» в том же году писал, что «песни Пушкина сделались народными; в деревнях поют его «Черную шаль», А.Н. Верстовский с большим искусством сделал на сию песню музыку, и жители Москвы не наслушаются очаровательных звуков, вполне выражающих силу стихов Пушкина». С тех пор необычайная популярность «Шали» среди всех слоев населения сохранялась практически до конца ХIХ века. В труднообъяснимой на первый взгляд притягательности песенных сюжетов, подобных пушкинской пародии, есть несколько причин.
Первая — это женофобия традиционного народного сознания, которым «женщина воспринимается как прямое воплощение природного начала, как сила, дарующая жизнь и потому виновная в бытии человека в мире. В этом ее грех — и страшная, затягивающая сила»*. «Женщина, статусно более низкая, нежели мужчина, в любом патриархальном обществе <…> осмысливается как главное зло».
Вторая — это неистребимая склонность русского человека к насильственному решению любых, в первую очередь семейно-бытовых проблем.
Третья — ненависть к чужаку (в «Шали» их представляют еврей и армянин), выполняющая роль компенсатора мучительной раздвоенности незрелого, по сути подросткового сознания.
Четвертая — радость отождествления себя не с жертвой, а с победителем. Пусть даже из-за своей «победы» впадающим в полубезумное состояние, сопряженное с отвержением всех земных радостей. Ведь мироотвержение, апология которого «буквально пронизывает собой всю русскую культуру», это тоже победа — над праздным, глубоко бессмысленным существованием. Ради какой-то другой, настоящей жизни.
Вопрос лишь в том, настанет ли она когда-нибудь?
Николай ОВСЯННИКОВ, Россия
__
*Здесь и далее цитаты из книги: Яковенко И.Г. Познание России: цивилизационный опыт. М., 2012.