Александр Ласкин и его друзья

Совсем короткой строкой: уроженец Пятигорска, красавец-мужчина, наделенный разнообразными, редко совмещающимися умениями: дантист — и окончивший Петербургский университет юрист. Смелый солдат, браво воевавший на Русско-японской войне, прошедший японский плен, вернувшийся с полей сражения с ампутированной рукой. И георгиевский кавалер, убежденный толстовец. В какой-то момент своей жизни решивший круто изменить ее, посвятить другой, далекой стране. Палестине. Где чего только не совершивший во благо еврейского народа.
В 1920 году, защищая северную Метулу от арабов, он был смертельно ранен. По легенде, его последние слова: «Хорошо умереть за Родину».
Александр Ласкин исследует хитросплетения интереснейшей, богатейшей судьбы Трумпельдора столь искусно, что оторваться от этого произведения невозможно. Читаешь сразу и взахлеб. Собственная мера вживания автора в образы главного героя, его друга Давида Белоцерковского такова, что нет никаких сомнений: они втроем плывут в одной лодке, рассекая веслами в унисон волны памяти.
У романа четкий, не сбивающийся на аритмию ритм. Если сравнивать его с чем-то музыкальным, то, пожалуй, с маршем «Прощание славянки» в определенной аранжировке — с шолом-алейхемовской интонацией и щемящим звуком еврейской скрипки…
***
– Начнем с вашего предыдущего документального романа «Дом горит, часы идут», о котором в 2010 году мы беседовали на страницах «Алефа». Роман рассказывает о русском дворянине, студенте Коле Блинове, во время Житомирского погрома 1905 года вставшего на защиту евреев и погибшего от рук погромщиков. Книга имела удивительное продолжение — усилиями ваших читателей на территории израильского Ариэльского университета появилась стела в честь Блинова. Так была выражена благодарность не только Блинову, но и вам, ведь до этого об этом прекрасном юноше не вспоминали ни на Украине, ни в России, ни в Израиле. С этих пор история русско-еврейских отношений вряд ли возможна без этого сюжета… Напротив, Иосиф Трумпельдор — герой вашего только что вышедшего романа «Мой друг Трумпельдор», увековечен в Израиле давно. Да и в России есть несколько мемориальных досок, ему посвященных. Так что тут об открытии не приходится говорить.
– Вряд ли мемориальные доски или даже памятники могут сделать то, что делает книга, ведь она не только увековечивает, но и пытается пробиться к чему-то самому главному. Из строчки в учебнике исторический герой должен превратиться в живого человека… Когда я стал читать все, что сегодня написано о Трумпельдоре, мне показалось, что чего-то очень важного о нем пока не сказано, что ему еще предстоит обрести плоть и кровь. Поэтому я и взялся за эту книгу.

– Не потому ли в своем романе вы рассказываете о нем не от третьего лица (как это положено в историчес­ком сочинении), а от первого — книга написана от имени приятеля Трумпельдора Давида Белоцерковского.
– Мне хотелось таким образом максимально приблизиться к моему герою. Ведь одно дело, когда рассказывает сторонний наблюдатель, а совсем иное — друг. Такое решение отменяет все неизбежные перегородки, которые существуют между автором и персонажем.

– Кстати, если о Трумпельдоре нам кое-что известно, то о его друге — ничего. Был такой человек, или вы его сочинили для того, чтобы, как вы сами выразились, «приблизиться»?
– Белоцерковский — лицо абсолютно реальное. Так получилось, что на протяжении всей жизни рядом с Трумпельдором постоянно находился он — в Тульчине, где Иосиф начинал военную службу, в Порт-Артуре, в японском плену. Ну, и дальше — в Петербурге, в ссылке в Финляндии и, наконец, в Палестине. Я понял, что если у кого-то есть право рассказывать о Трумпельдоре, то у него. И это при том что люди это были непохожие. Один — возвышенный идеалист, а другой — человек несколько приземленный. Впрочем, Дон Кихот и Санчо Панса тоже были очень разными, но именно это делало их необходимыми друг другу. Есть дружбы, которые скрепляют не сходство, а несходство, внутренняя конфликтность… Представляете, если бы книгу о Дон Кихоте написал Санчо Панса? Вот к чему-то такому я стремился.
Избрав такой ход, я присоединился к традиции, берущей начало в пушкинских «Повестях Белкина». Из книг наших современников назову хотя бы «Путешествие дилетантов» Б. Окуджавы и «Большого Жанно» Н. Эйдельмана. Впрочем, дело не в новизне, а в уместности. Мне кажется, благодаря присутствию Белоцерковского книга обрела объем: мы не только видим Иосифа глазами приятеля, но и слышим диалог с ним, который не закончился с его смертью. Белоцерковский сетует, возможно, немного завидует и, конечно, искренне восхищается.
– В своем посте в Фейсбуке, посвященном вашей книге, главный редактор «Книжников» Борух Горин вспомнил песню Окуджавы: «Александр Ласкин в путь героев снаряжал, наводил о прошлом справки и поручиком в отставке сам себя воображал. Ну не поручиком, а унтером».
– Борух прав — конечно, тут есть игра, но есть и нечто серьезное. Существует такое правило: для того чтобы читатель откликнулся на ваш текст, вы должны представить прошлое как настоящее. Достигается это разными средствами, но я выбрал этот. Кстати, у реального Белоцерковского есть книга о Трумпельдоре — она вышла в Берлине в 1924 году. Моя книга — это вроде как вторая книга Белоцерковского. Первую он писал в юности, а вторую в глубокой старости. Он разбирает архив приятеля, перечитывает его письма, находит неизвестные ему документы. И конечно, размышляет — пытается осознать его и свою жизнь... Думаю, у реального Белоцерковского были такие минуты. Тем более что до какого-то момента архив Трумпельдора находился у него. Можно ли существовать рядом с бумагами приятеля и не попытаться еще раз погрузиться в прош­лое? Другое дело, дожил ли Давид до преклонного возраста? Вот тут есть вопрос. В берлинской книге указана дата смерти: 1922 год. У меня есть серьезные основания в этом усомниться. Правда, точно мы не знаем, и я позволил себе вольность — похоронил его в начале 1960-х годов. Мне было нужно, чтобы он пережил Холокост. С этой точки зрения история Трумпельдора выглядит несколько по-другому.

– Все-таки «Мой друг Трумпельдор» — это не только «фикшн» (то есть нечто сочиненное), но и «нон-фикшн» (то есть документальное). В сноске к вашей книге меня поразило количество петербургских, московских и израильских архивов, в которых вам пришлось работать.
– Если Давид Белоцерковский у меня в книге читает и перечитывает доставшийся ему архив Трумпельдора, то мне следовало знать не меньше моего героя. Так что пришлось потрудиться.
– Расскажите об израильских архивах. Все-таки случай такого рода работы — нечастый.
– Весь свой архив Трумпельдор увез в Палестину. Есть в нем документы фантастические — например, письма сослуживцев по Русско-японской вой­не… Посидев в петербургских архивах, где тоже есть много любопытного, я понял, что так у меня ничего не получится, — надо ехать… Дальше я должен сказать, что Израиль все-таки удивительная страна. Здесь отношения образуются стремительно. Правда, во время поездки в связи с открытием памятника Блинову у меня появилось много доброжелателей, и они сразу откликнулись. Не буду описывать цепочку знакомых, малознакомых и совсем незнакомых людей, которая привела меня к сотруднику Архива истории сионизма в Иерусалиме, историку и писателю Михаилу Гончарку. Затем все получилось само собой.

– Мне вспомнилось, как в нашем давнем разговоре на страницах «Алефа» вы говорили о своей любви к серии «Проза еврейской жизни». Значит, слово действительно не воробей. Ведь именно в этой серии вышла книга о Трумпельдоре.
– Я действительно очень люблю и ценю то, что делают «Книжники». Как совместно с «Текстом», так и сами по себе. Тем более для меня было приятно утвердиться в этом чувстве после непосредственного знакомства с издательством. За свою уже некороткую литературную жизнь я имел дело с разными редакциями, и мне есть с чем сравнить. Роман был прочитан и опубликован за полгода — скорость, прямо скажем, нечастая. К тому же у меня был прекрасный редактор Надежда Бахолдина — умный, тонкий, глубокий… Очень хотелось бы, чтобы наши отношения с «Книжниками» продолжились. Моя мечта, чтобы издательство переиздало роман о Блинове, ведь, как написано в «Справке об авторе» в конце книги о Трумпельдоре, «Дом горит, часы идут» — это первая часть моей «еврейской» дилогии.

– Итак, «Мой друг Трумпельдор» позади. А чем вы заняты сейчас? Как принято говорить в интервью с литераторами: «что у вас на письменном столе».
– Уже два года на моем письменном столе дневник моего покойного отца, петербургского писателя Семена Ласкина. Кстати, так вышло, что и сам письменный стол некогда принадлежал ему, а это обязывает. На протяжении почти пятидесяти лет отец вел очень подробные записи. Думаю, он понимал, что «живет в истории», и когда-нибудь сохраненные им разговоры, мнения и оценки могут оказаться интересны. Есть дневники, в которых авторы только и делают, что вглядываются в себя. В отличие от них отца больше интересовали другие люди. Среди них — его приятели и однокурсники писатель Василий Аксенов и кинорежиссер Илья Авербах, его литературный наставник и старший товарищ Геннадий Самойлович Гор… Я разбил дневник по персоналиям, тут есть главы «Гор», «Авербах», «Аксенов», «Гранин», и — по праву участника отцовской жизни — к каждой части написал предисловие. Мне есть чем дополнить и что прокомментировать, даже если я не был свидетелем того или иного события, то многое слышал от него… Получилось что-то вроде разговора между мной и отцом — наподобие того диалога, который ведет Давид Белоцерковский со своим ушедшим приятелем. Я тоже с чем-то соглашаюсь, с чем-то — нет, какие-то оценки принимаю, а с другими спорю… Эта книга могла бы называться не «Одиночество контактного человека» (по строчке из его записей об Авербахе), а «Мой друг отец». Я его действительно ощущал как своего лучшего друга — и по мере работы над этой книгой это чувство все больше усиливается.
Елена ВОЛЬГУСТ, Россия