Моя еврейская бабушка

Моя еврейская бабушка

Тишина оглушала. В доме ни звука. Меня охватил ужас. Я оцепенела. Обычно день начинался с побудки. Мать стояла надо мной и ругалась, а я делала вид, что ничего не слышу, и куталась в одеяло. Ночью я засыпала за книгой, а утром не могла проснуться. Пробуждение расценивала как поражение. И вдруг тишина...
Никто не ругается. Печка остыла. Мама не может проспать. Она всегда встает рано. У нее такой закон — кто рано встаёт, тому Бог дает. Каждое утро начиналось с этих слов. Мать хотела научить меня жить по своему укладу.
Именно так я впервые встретилась со смертью. Она пришла в виде оглушающей тишины, и привычный мир рухнул. Потом мне пришлось встать, тревожить соседей, заниматься похоронами, а было мне тогда шестнадцать. Вроде бы немало, но и немного.
Смерть матери потрясла меня. До сих пор не примирилась со смертью. Не понимаю, что это такое. Всё знаю, многое могу объяснить, а что такое смерть — не по-ни-ма-ю. Даже себе объяснить не могу. Никогда не ходила на похороны. Принципиально. Ни на чьи. Увиливала от поминок под любым предлогом. Часто врала. Иногда говорила правду. В общем, делала все, даже шла на сделку с совестью, лишь бы не натолкнуться на хладный труп любимых прежде людей. Мне хотелось, чтобы они остались в моей памяти живыми, веселыми, молодыми. Окружающие не понимали, осуждали, упрекали, многие отворачивались, но я стояла на своем.
А недавно я переступила через собственные принципы и торжественно отправилась хоронить мою еврейскую бабушку, ведь мои кровные татарские погибли молодыми по дороге в ссылку. Моей бабушке Софье было всего тридцать, когда она умерла на барже от дизентерии. Говорят, была удивительной красавицей. Меня тогда и в помине не было, а моя мать была еще ребёнком. Это случилось в далеких тридцатых прош­лого века.
Но в моей жизни все же была бабушка, да не простая, а еврейская. Еще студенткой я познакомилась с Симой. Разумеется, по паспорту ее звали иначе. По-еврейски — Сима Абовна, на русский лад — Серафима Абрамовна. В те годы она была взрослой, но еще не старой женщиной. Мы не знали, что пойдем по долгой жизненной дороге в одной упряжке, не связанные кровным родством, национальностью, языком и даже интеллектом. Мы были разными, слишком разными. Сначала принюхивались к друг другу, присмат­ривались, а потом привыкли. И уже не смогли обходиться друг без друга. Когда Сима состарилась, она стала утомительной, но по-прежнему оставалась сильной и властной. Сколько народу с ней нянчилось, каких людей она заставила танцевать вокруг себя, со счету можно сбиться. Но ведь и нянчились, и танцевали, и прихоти исполняли, и терпели.
Она казалась вечной. Мы были готовы к тому, что нас всех не будет, а она останется. Но ничего вечного не бывает. Всё проходит. На днях она умерла. Я часто привожу ее в пример молодым: дескать, Симе было всего двадцать три года, а она вывози­ла мёртвых людей из промерзших блокадных квартир. В отряде по вывозу трупов их было несколько молоденьких девчонок. Она не любила вспоминать про блокадные дни. Расскажет что-нибудь, нахмурится, заругается и замолчит. Клещами слово не вытащишь.
Я впервые в крематории. Здесь чис­то. Обычный запах рядового казённого учреждения. Вполне приличное кафе, где предлагают хороший кофе со сливками. Ничего скорбного.
Перед смертью у Симы «поехала крыша». Хорошо, что это состояние длилось недолго. Рассказала дочери, что к ней приходила красивая женщина в красном платье, мол, пришла и сидит. Молодая, красивая. Это ей привиделось. Я сказала, что это Симина смерть приходила. Так и вышло.
Симу классно обрядили в последний путь. Надели на нее праздничное платье, сделали прическу, элегантно повязали шарф. Она неверующая была. Сима не верила ни в бога, ни в черта. Наряжала её бабушка в больнице Джанелидзе, сказала, что она одна из последних, кто моет покойников, как положено — руками и с мылом. Всех остальных теперь прос­то поливают из шланга. «Последняя из могикан» постаралась, Сима выглядела красавицей. Спокойная, величественная, красивая старуха. Вся в цветах, в руки ей положили третью часть материнского шарфа, это единственное, что осталось у Симы от еврейской матери. Когда её мать умерла, Симе было всего тринадцать лет. Отец на следующий день привел новую жену, а всех детей выгнал из дома. Это было в тех же далеких тридцатых, в Староконстантинове Хмльницкой области. Кстати, Симина мать была одной из первых женщин-врачей. Умерла от рака. Тогда его совсем не умели лечить. Старшая сестра успела вынести из дома материнский шарф. Она разрезала его на три части и раздала сёстрам. Все давно умерли. От большой родни Шенфилдов оставалась одна Сима. 
Она была смешной, часто нелепой, но всех и вся держала на привязи. Она умела дёргать за невидимые ниточки, а мы все подпрыгивали и бегали на задних лапках, лишь бы Сима не капризничала. Она часто выпрашивала у меня полюбившуюся ей вещь, а я с лёгким сердцем отдавала ей все свои модные шапочки и шарфики. Она хотела жить. Хотела ощущать себя модной и красивой. Мылась по два раза в день, борясь со старушечьим запахом. Если дочь не успевала прибежать к назначенному сроку, Сима звонила всем подряд и требовала, чтобы её срочно помыли: мол, родной дочери некогда, так хоть вы, люди добрые, придите и помогите старому человеку.
***
Сима была разной, но она никогда не была узконациональной. Пожалуй, так. Она была человеком своего времени. А это звание значительно выше национального вопроса. Я не знаю, какими бы были мои татарские бабушки. Даже моя мать не дожила до преклонных лет. И я не знаю, какой старушкой я стану, мне не дано этого узнать до поры до времени. Но жизнь всегда оставляет человеку запасной вариант. Забирая одно, она преподносит что-то другое. И я могу сказать, что, несмотря ни на что, у меня была бабушка, она многому меня научила и незаметно, по крупицам передала мне свой огромный житейский опыт.
Меня часто называют «специалистом по еврейской тематике», и многие не понимают, откуда у меня обширные познания, касающиеся этой национальности, — дескать, занималась бы татарской историей. Все, разумеется, от Симы Абовны. ИНТЕРЕС к еврейской теме возник не сам по себе, он прирастал понемногу, по дням, по минутам общения с этой незаурядной женщой. Сима прожила яркую жизнь, достойную по всем общечеловеческим стандартам. В тринадцать лет она приехала в Ленинград, поступила в ФЗУ, а потом всю жизнь работала на «Красном Треугольнике» на резиновом производстве. Когда «Треугольник» развалился, Сима стала болеть. Вся ее жизнь была связана с ним.
Сима любила меня. А я любила Симу. Теперь мне ее не будет хватать. Я больше не чувствую себя бедной студенткой, долго будет тревожить пустота внутри. Со временем боль утраты утихнет, но пустота останется. Близкого человека ничем и никем не заменишь. Просто привыкнется жить без Симы. Но она будет всегда в моей памяти. Своими словами, поступками, делами, образом жизни. Стремлением к красоте до последней минуты.
Ещё с её смертью ушло моё ощущение молодости. Пока была жива Сима, я была юной. Теперь мне нужно занять её место.
Она ещё не отпустила меня. Не успокоилась. А я желаю ей покоя. Она его заслужила. Мы все равны перед смертью и Господом, татары и евреи, русские и чеченцы. Когда-нибудь мы все встретимся на том свете. Надеюсь, что там не делят людей по национальному признаку. И каждый из нас обретёт свою мечту, уродливый станет красивым, обездоленный – богатым, больной – здоровым, одинокий вольётся в большую семью. Наверное, там не будет зависти. В таком случае Сима снова нас всех перехитрила. Упокой, Господь, её мятущуюся душу!
Галия Мавлютова, Санкт-Петербург