Устный автограф

Так доставались по «нормальной цене» прижизненное пушкинское издание первой главы «Евгения Онегина» или довоенного сборника стихов Ильи Эренбурга. Чтобы не превратить размышлизм в список, упомяну книжку, о которой хочу рассказать. Она была карманного формата в твёрдой обложке, на которой стояло: ДИР ТУМАННЫЙ. Это не название, а имя автора, вернее — его псевдоним. Я даже помню, где она была приобретена случайно: напротив моего дома в Москве на Ленинском прос­пекте в букинистическом магазине.
Купил её, ничего не зная об этом имени, купил потому, что по псевдониму, качеству и форме издания предположил, что это весточка из 1920-х годов, о которых мало что знал. Так и оказалось.
Об авторе я раскопал скудные сведения. Николай Николаевич Панов начинал свой путь как поэт сразу после революции, был близок с Ильёй Сельвинским и входил в организованную им группу конструктивистов. Книжка из далёких лет свободы. Честно сказать, стихи не очень обрадовали меня, но она была мне интересна и дорога.
Память подсказывала мне, что я вроде бы читал что-то этого автора! Панов, Николай Панов? Ну, конечно, ещё мальчишкой я читал такую романтическую повесть «Боцман с «Тумана». Мне было лет двенадцать – тринадцать! Кинулся в библиотеку и узнал из предисловия, что во время войны служил Николай Панов на Северном флоте, работал в газете, и всё, что рассказано в повести, — это виденное и пережитое, а не слышанное и не описанное с чужих слов. Мне, мальчишке, очень нравилась эта книга. А вспомнив об этом «Боцмане», уже совершенно точно знал, что книга «Колокола громкого боя», которую я читал и помнил, — тоже написана этим автором.
Вот что сам писатель вспоминает в стихотворении «ГОЛУБОЕ И ЧЁРНОЕ»:
Опять под палубой кают
Басы турбинные поют.
Мы с якоря готовы сняться
И выйти в море без огней…
Опять в тиши московских дней
Мне битвы северные снятся.
Опять среди полярных скал
Я путь к землянкам отыскал.
Кругом десантники теснятся…
Звучит матросский разговор…
Опять вдали от волн и гор
Мне сопки северные снятся.
Я прочитал впервые там
Разведчикам и морякам
Наброски «Боцмана с «Тумана»,
Вдыхая волн летящих пыль,
Вплетая выдумку и быль
В ткань авантюрного романа.
Вот портрет Николая Панова, я бы сказал «типичный»: серьёзное сосредоточенное лицо, очки-велосипед, как у Шостаковича, Маршака, Бабеля. Это говорило о многом и очень, казалось, было понятно. Книжка стояла на полке в той стороне, где «старые». И всё. Пока...
В 1963 году при Московском отделении Союза писателей (СП) была создана Комиссия по работе с молодыми авторами. Не могу точно определить, для чего это было сделано — то ли чтобы хоть как-то управлять буйной писательской порослью, появившейся, начиная с «оттепельного» периода, то ли, как декларировали в СП, для помощи молодым войти в литературу. Одно точно: собрали в этой комиссии классных писателей и поэтов!
Я не назову всех, но из тех, с кем пришлось пообщаться тогда и у кого многому научился: Лидия Либединская, Лев Славин, Михаил Зенкевич, Михаил Светлов, Владлен Бахнов, Илья Френкель, Владимир Кукушкин и... Николай Панов! Он и возглавил этот отряд литераторов, которые встречались с молодыми и передавали им свой опыт.
Молодёжь для комиссии рекомендовали разные издательства и журналы, было нас человек пятьдесят. Меня внесло в список издательство «Малыш», где только вылуплялась на свет божий моя первая книжка. Каждому абитуриенту назначался наставник, мне — Илья Френкель. Дорогой Илья Львович, ставший мне близким человеком, добрым другом и действительно наставником на долгие годы вплоть до его последнего дня и часа. Мне одному из всех близких довелось проводить его в последний путь — никого из семьи, никого из Союза писателей, никого из властей... Человек, который написал самые знаменитые стихи 1940-х годов, ставшие песней во время войны и оставшиеся в русской литературе навсегда: «Давай закурим»...
Мы встречались в семинарах и читали стихи, на которые тут же получали рецензии и отзывы старших товарищей, выступали на вечерах, нас рекомендовали в бригады выступающих на «День поэзии» — ежегодное широко рекламируемое «мероприятие». Я не чувствовал ни разу никакой идеологической подстёжки, никаких канцелярских реалий — очевидно, руководители СП рассчитывали на несколько другое влияние на нас, молодых, но оказалось, что мы интересны уже маститым писателям. Было интересно и старшим, и нам — новички были действительно дерзкими! А обвиняли нас в вечных грехах: опять формализм, опять литературность вместо реализма, опять в жажде свободы (это в самой демократичной Стране Советов!), опять фрондёрство. 
Можно было только удивляться тому, что писали рецензенты на наши опусы во «внутренних» рецензиях для издательств, а порой критики и в открытой прессе. Ничего похожего не было в общении в этой комиссии.
Тем не менее, когда Николай Николаевич Панов передал мне, чтобы я связался с ним, и по телефону пригласил меня к себе домой побеседовать, кошки начали скрести на сердце. Он был высоко, он был официальным руководителем комиссии, он... А что я, и почему вдруг к нему на беседу?
Значит, «на ковёр»? И как раз в то время, когда на всю страну в рецензии одной суровой дамы я был «разоблачён» как дерзкий формалист за стихотворение для детей «Запонки», в котором звукопись и игра словом были изобличены как страшная безыдейная крамола. Не знаю, известно ли это было Панову, но шёл я прямо к начальнику — по времени, во всяком случае, совпало!
Вот тут я вспомнил про книжечку Дир Туманного и захватил её с собой. Напрасны были мои опасения, тревоги и сомнения. Николай Николаевич встретил меня сам и очень дружески, по-отечески. Он оказался старше моего отца на год и втрое старше меня!
Бывают такие встречи, которые остаются и в памяти, и в сердце навсегда. Редко, знаю по себе, но бывают! И помнишь потом таких людей всю жизнь. Вот уже больше полувека вижу его внимательное, казавшееся суровым и аскетичным лицо, может быть, от этих очков? Слышу его сипловатый голос, помню даже кожаное кресло — громадное, в котором я оказался где-то в его глубине, и плечи мои поднялись до скул из-за высоких подлокотников...
Разговор сначала о житье-бытье, о Москве, о моей инженерной службе, о том, откуда меня и почему в стихи затянуло, и чтение моих листочков им самим, руководителем, а потом мной вслух: новых — и детских и взрослых, автограф на принесенной мной книжечке на обороте обложки — титула в этом дешёвом издании не было. И главное: вдруг удививший меня вопрос, от которого я совершенно смешался и стал что-то невнятное бормотать в ответ: «Вы уверены, что пишете лучше всех на свете?!»
Прямо так, в лоб и без тени юмора или сарказма. Вот интересно Николаю Николаевичу, как я отношусь к своему... нет, не творчеству, так я ещё не мог тогда сказать и подумать, а, например, к своему увлечению, к своей литературной работе...
Очевидно, моя неуверенность и мое малопонятное мычание в ответ на этот вопрос совершенно не удовлетворили маститого писателя. И он, склонившись ко мне и впервые за весь разговор наставительно, по-учительски и даже указательным пальцем отмечая такт своих слов, сказал:
– Пока вы не будете совершенно уверены, что сочиняете стихи лучше всех на свете, вы ничего толкового не напишете!
Николай Николаевич, дорогой, я тогда не понял всю серьёзность и смысл вами сказанного! Я не готов был это воспринять, как пушкинское «Поэзия должна быть глуповатой», я ещё не созрел для понимания, уже позже я нашёл удивительное высказывание Бориса Пастернака о том, из чего состоит строфа, и другие парадоксальные высказывания поэтов, плод их размышлений о творчестве и литературе.
Так что же автограф? Он был на этой книжечке — был! И вместе с ней ушёл, куда? В чьи руки? Чем больше книг поэзии появлялось у меня, тем больше было пропаж!!! Увы, я пытался пользоваться правилом моего друга, поэта Игоря Ринка: он не давал книг поэзии «на вынос». В его доме я впервые читал негласно запрещённого Хлебникова, Киплинга, объявленного властью апологетом империализма, и других малодоступных авторов. Он даже приносил чекушку водки и разворачивал свежекупленную колбасу на столике, залезал по стремянке на её верхнюю ступеньку, доставал из второго, заднего ряда томик стихов и говорил: «Читай! Только здесь! Домой не дам!»
Книжка с автографом ушла «Михаилу Садовскому и т.д.» А то, что сказал мне дорогой мой старший товарищ Николай Николаевич Панов, осталось на всю жизнь!
И я благодарен ему за этот устный автограф! 
Михаил САДОВСКИЙ, Россия