ОДИНОКИЙ ВОЛК

Представьте себе обычный салон-студию времен перестройки: комнату в «сталинке», тесно заставленную старой мебелью, где перед рядом пустых стульев — поскольку зрителей набралось чуть больше десятка — яростно рвет струны немолодой уже человек, совершенно не умеющий играть. Представили? Теперь попробуйте вообразить, как вас, искушенных ценителей, пробирает трепет от его хрипа, и хочется, бросив все, пойти за ним, неважно куда: на абордаж, на бой, на праздник... Скажете, не бывает? Верно, не бывает — но есть, в виде эксклюзива, культурного нонсенса, редкой диковинки, случайно оказавшейся среди высококачественных безликих штамповок. Моноспектакль Эда Аблама «Записки одинокого волка» лежит вне рамок академического искусства. Он ближе к скоморошеству, к дотеатральной эпохе, когда актерство считалось клеймом, а не щедро оплачиваемой почестью. Бардом делался тот, у кого хватало дерзости встать перед толпой на площади, как перед судьей и судьбой. Все просто: либо обласкают, либо растопчут. Не виртуозность вывозила — звериное везение, плюс воля к правде, поскольку в те дикие времена за фальшивые песни можно было заработать исключительно по шее. — Я знаю семь с половиной аккордов, три из них беру наверняка, остальные — нагло, — говорит Аблам. На лестнице, где мы стоим, гуляют сквозняки. Я кутаюсь в пальто, а Эду хоть бы хны: он два часа жил в роли матерого волка, дрался, любил, бежал — видно, воображаемая шкура еще греет. — Что заставляет вас петь социальные песни? — Усталость от собственной острохарактерности, воспринимаемой как шутовство. Есть такое понятие: русский интеллигент. Он всегда в оппозиции, активной, пассивной, творческой. К чему? К войне, к террору, к президенту, если хотите. Меня не устраивает его политика в Чечне. Мне не нравится, когда убивают людей, не важно, по какому поводу. Я не фанатик пацифизма, мне самому приходилось стрелять, довелось участвовать в нескольких войнах, но я никогда первый не поднимал руку на человека. Правда, никому бы не посоветовал поднимать ее на меня, последствия могут быть неадекватными, так уж меня воспитала родная армия. Царь Соломон сказал когда-то: «Всякий народ лишь тогда чего-нибудь стоит, когда может себя защитить». Мне с детства кулаками приходилось отстаивать свое еврейство, я знаю, что такое насилие, и ненавижу его. Нет, у меня и веселых песен полно — я пою, народ смеется, вот только в жизни все меньше поводов для смеха. Наверно, не рухни СССР, я очутился бы в диссидентах — впрочем, диссидентство тогда было в моде, а я человек немодный... — Кто такой, по вашему мнению, бард? — Я не считаю себя бардом. Барды — это Высоцкий, Визбор, Галич, звездная плеяда тех ушедших мастеров, из которых нынче остались единицы. Чтобы называться бардом, надо великолепно владеть и словом, и инструментом — либо это все должно выливаться из души, как у Окуджавы, который знал пять аккордов, немного пел... Авторская песня всегда отличалась умными текстами, а уж потом музыкой. Хорошая музыка плюс текст — вот бард в нынешнем понимании. А я — автор-исполнитель. — Расскажите о вашей семье. — Как положено хитрому еврею, я хорошо устроился. По советским законам я русский, а по Галахе еврей. Родился в Кишиневе. Моя бабушка Циля Лейбовна в молодости играла в агиттеатре, ходила в синей блузе. Это она меня отстояла, когда я, к ужасу родни, пошел в театральный. «Мальчик хочет пробовать? Пусть пробует!» Перечить ей никто не рискнул... Дедушка Борух Лейбович, коммунист до мозга костей, «на театрах» не играл, был серьезным технарем — оттого, наверно, и я не совсем безруким вырос. Мама, Светлана Борисовна, работала старшим инструктором по туризму — а где туристы, где гитары и костры, там и песни. У меня был прекрасный отчим, Юрий Станиславович Гольдштейн, водитель-дальнобойщик. Благодаря ему я в три года впервые сел за руль. Он, конечно, помогал, баранку придерживал, на педали жал сам — но крутил-то я! Всякий раз, проезжая по улице, где когда-то так лихо рулил, думаю: «Б-же мой, какой же ты тогда была широкой!» Отчим научил меня драться. Он сам был жертвой репрессий, знал цену справедливости. Наука эта нам с братом пошла впрок: я на рост не жалуюсь, а он вообще вымахал за два метра, плечи — во! Когда мы подавали документы на выезд, нас в посольстве спросили: «Ребята, а вы часом не бандиты?» Кишинев... Это замечательный город, почти как Одесса. Только она резче, темпераментней за счет моря. Кишинев сдержаннее: кругом холмы, особо не разгуляешься. Терпимость у тамошнего люда в крови. Хотя самый первый еврейский погром случился именно в Кишиневе, народ до сих пор гадает: кто же громил? Молдаване? Да они во время войны спасли 97 процентов еврейских детей, круче была только Дания, где уцелели все сто. А ведь за евреями охотились не только немцы, но и румыны. Молдаване прятали ребят, красили их, придумывали какие-то язвы, смертельные болезни... Даже в гетто выжили почти половина узников, потому что молдаванки, шедшие на рынок, непременно что-нибудь кидали через «колючку»: кусок хлеба, яблоко, шматок мяса... Когда в перестройку начались все эти безобразия с суверенитетом и появился лозунг «русских за Днестр, евреев в Днестр», было настолько дико... Люди бросали все, уезжали пачками, без виз, без документов, прыг в автобус — и в аэропорт. Израиль всех тогда принимал. Пришла депутатша: «Евреи, — говорит, — дорогие! Не уезжайте, мы без вас пропадем!» Не хочу ее называть — стерва тетка, лично приложила руку к войне в Приднестровье, однако и на ее счету нашелся человеческий поступок. — Почему вы из Израиля вернулись в Россию? — Израиль и Россия, на мой взгляд, близнецы-братья. Я влюблен в Израиль, в природу, в людей, которые там живут, так же, как в здешних людей, в улицы и города. Но я терпеть не могу оба эти государства, потому что одно позволяет себе жить без конституции, прикрываясь состоянием перманентной войны, а другое изо всех сил к этому стремится. В Израиле я работал шофером в солидной компании, был на хорошем счету, зарплата росла постоянно... Но ведь я — актер!.. А играть-то и негде. В стране полтора приличных театра: самодеятельный, созданный Игорем Мушкатиным, где работают потрясающие ребята, не столько выходцы из России, сколько их дети, израильтяне, для которых русский язык — второй; и театр Леонида Хаита, полулегальный, которому не дают жить, всячески гнобят, причем не сабры, а свои же. Иврит, как бы я на нем ни говорил, все равно не станет моим, я не смогу на нем думать. Конечно, будь мне лет 17, был бы совсем другой компот, а когда возраст поджимает, хочется хоть что-нибудь успеть. В России легче: да, огромная страна, с мощнейшей театральной традицией, блестящих актеров полно, но я еврей, я привык добиваться! А Россия привыкла, что евреи добиваются. Не я один такой привередливый. Мой питерский приятель, рок-музыкант, тоже покинул Израиль — при том что рока в стране нет, никаких тебе конкурентов, играй на здоровье, живи да радуйся! «Знаешь, — сказал он, — я боялся стать израильским БГ. Я бы тогда бросил писать». Знаю одну девочку, фотохудожницу, очень талантливую, у нее прекрасные работы. Но вот беда: с парнем своим она живет вне брака. Поэтому ее выставку в маленьком израильском городке, где все друг друга знают, закидали камнями. Для художника его творения — те же дети. Очень больно, когда по ним — камнями. Мы же не виноваты, что Б-г нас проклял талантом. — Неужели все так плохо? Бывают же и светлые моменты — например, Гран-при международного фестиваля «Бард-театр» в Реховоте... — Сам не пойму, как это получилось. Я бывал и на «Бардюге», и на «Дуговке», но в качестве гостя. А тут Марина Меламед меня буквально вытащила на конкурс. У меня был приготовлен совсем другой номер, свежая песня, посвященная «Дольфи» (теракту в тель-авивской дискотеке. — Ред.), но ее попросили не петь: «Эдя, ты же так все призы отберешь, дай людям шанс!» В итоге я вышел с «Одиноким волком» и получил Гран-при. В оформлении материала использованы рисунки Александра Заполянского и Эдуарда Зарянского Отрывок из моноспектакля Эда Аблама «Записки одинокого волка»

Быть иль не быть? Я волк — почем я знаю? И в самом деле, тоже мне вопрос: «Быть иль не быть?» А звезды что — летают? И падают под пасху на поднос? Я, как и вы, клубок противоречий, То не дышу, то в омут всем нутром. Но о «не быть» не может быть и речи, Кто не жил здесь, не будет и потом.