Ах, Одесса…

«Когда человек становится религиозным и соблюдающим заповеди, то ему прямая дорожка в Израиль, в Эрец Исраэль, на Святую землю, — говорит Анна Мисюк. — Поэтому синагоги полны. Но состав прихожан постоянно меняется – они уезжают. А в светских еврейских организациях, хотя состав и стабильный, нет глубокого погружения в еврейскую культуру. Вот и получается, что в Одессе остаются те, у кого глубокого интереса к еврейской духовной жизни нет. Что сказывается на всей еврейской деятельности. Скажем, есть такая у нас организация «Мигдаль». Выпускает ежемесячный хороший журнал. Но его почти никуда не берут. Почему? А потому, что это журнал другой организации. То есть в Одессе единой общины нет. А что есть? Есть разные еврейские организации, которые не очень хорошо ладят друг с другом».
«Так что, будущего у общины нет? — спросил я у Анны. — «Я бы не спешила с такими выводами. Разве уезжая, ты мог предположить, что в Одессе будет вот такая еврейская жизнь? Со всеми ее минусами и противоречиями? Конечно, нет. Поэтому давай не будем зарекаться и на будущее. Хотя, конечно, община стареет».
Анна рассказывает о показательной тенденции. В Одессе остаются те, кто знает, что не сможет себя реализовать в Израиле. А это люди в основном 50+, редко за сорок. Поэтому и подход их специфический. Они понимают, что их шансы нормально устроиться в Израиле или Америке невелики. Но они также отдают себе отчёт, что и в Одессе резкое изменение жизни им не под силу. 
Анна преподаёт на курсах гидов по еврейской Одессе. Евреев среди ее слушателей нет. Евреи Одессы все в таком возрасте, что о новой карьере экскурсовода им думать не имеет смысла. Надо дожить свою жизнь с тем, что есть, что привычно и наработано. Хотя потенциал еврейского туризма в Одессе очень велик – в первую очередь для израильтян, но еврейских гидов нет и не будет. Этот пример — знаковый, точно описывающий общую ситуацию…
Велвл Верховский, глава одесской «Хевра кадиша» («Похоронное братст­во»): «Таких возможностей, которые сейчас есть у евреев Одессы, никогда раньше, даже до революции, не существовало. Тогда была большая община, но и антисемитская власть, которая где могла, ставила палки в колеса. Сегодня власть не антисемитская, поэтому у евреев есть все возможности – и духовные, и материальные.
Существуют самые разнообразные еврейские учреждения — хейдер, религиозная и нерелигиозная школы, ешивы, еврейский университет. Есть кошерная еда, два ресторана высокого уровня. А в этом году уже и всякие кошерные деликатесы появились – конфеты, печенка на Песах. На религиозные мероприятия приходят сотни людей. Да, действительно, как единое целое община не существует. Ну и что в этом плохого? Пусть расцветают все цветы, все направления и все организации! Если они умеют в самом главном находить общий язык, а это зачастую происходит — ну, так и дай Б-г всем здоровьичка…»
Оптимизм Велвла сменяется пессимизмом, когда он говорит о будущем. Молодежи мало и она уезжает, остаются старики, да и их становится все меньше. Когда 25 лет назад он начал заниматься «Хевра кадиша», в Одессе было по пять еврейских похорон в день. Сегодня — пять в месяц. И не потому, что стали дольше жить или меньше болеть — община резко сократилась. Час­то называют цифру в 30 тысяч человек. По мнению Велвла, на самом деле она намного меньше.
Уровень антисемитизма одесских властей, о котором писал Бабель в начале прошлого века, а я прочувствовал на собственной шкуре в его конце, я проверил, зайдя в штаб-квартиру СБУ Одесской области на улице Еврейской. В свое время здесь располагался областной КГБ, а улица носила, конечно, другое название — социалиста Августа Бебеля. Флаг и вывеска на здании изменились, но внутри все осталось таким же. Вот она — лестница, по которой меня таскали на «беседы», окна, лепнина на потолке, лампы — те же. Но атмосфера — другая. В СБУ меня привел мой одесский друг, ультраортодоксальный еврей. У него есть связи в этой конторе, чего раньше в принципе быть у евреев не могло.
Мы позвонили в архив и, выслушав мою просьбу получить свое дело, сот­рудник архива любезно согласилась проверить его наличие. Через полчаса она перезвонила мне на мобильный телефон и сказала, что дела нет. Я был готов к такому повороту событий.
Другой мой одесский приятель, также имеющий связи в СБУ, за несколько часов до этого свел меня с другой дамой. И та объяснила, что в начале ­1990-х годов большая часть так называемых надзорных дел, то есть дел тех, за кем КГБ следил, но не довел до их осуждения, была уничтожена. В моем случае вероятность уничтожения была почти 100-процентной — уехал в Израиль, зачем хранить? Принцип знакомый — нет человека, нет и дела…
С еще одним то ли принципом, то ли его отрыжкой я столкнулся в Литературном музее. В его прекрасной экспозиции представлены литераторы, имевшие даже самое малое отношение к Одессе. Как знаменитые, так и забытые. Но вот двух имен я не увидел — Жаботинского и Бялика.
Как в одесском литмузее не нашлось места Жаботинскому — единственному, кто написал поэму в прозе о Дерибасовской? Как не нашлось места «еврейскому Пушкину» — Хаиму Бялику? На домах, где они проживали, горсовет Одессы установил мемориальные доски. А в музее для них места не оказалось. Не потому ли, что именно Жаботинский и Бялик были самыми ненавидимыми советской властью еврейскими писателями? И эта инерция все еще властвует в залах литмузея Одессы?
Меня все старались уверить, что это не так, что тут речь идет не об антисемитизме, а о лености, недосмотре и пр. и пр. Но это — комментарии. Факт остается фактом: в Литературном музее Одессы — нынешней, не советской Одессы — о двух гигантах еврейской литературы нет никакого упоминания. Не то что личного стенда — маленькой фотографии. Нет даже групповой фотографии с их участием. Кстати, здание литмузея и многие его залы описаны в книге Жаботинского «Пятеро»…
Я не пропадал все время на семинаре, музее и СБУ. Два с половиной часа на прогулку по городу выкроить все же удалось. Я ходил по улицам и переулочкам, вспоминал великие строки: «печаль моя светла». Вот по этим плиткам из лавы Везувия, которыми когда-то была замощена вся Одесса, я ходил со своим детским садиком гулять к памятнику графу Воронцову (полукупец-полумилорд).
Памятник по-прежнему возвышается на Соборной площади. Вот на этой остановке трамвая я с трехлетним братом-близнецом решили прокатиться самостоятельно и влезли в вагон, оставив нашу мать на мостовой. А вот в этом дворе-колодце, известном теперь всем по фильму «Ликвидация», мы с отцом, задрав головы, звали: «Рива, Рива». Я и сейчас постоял, покричал… Эхо подхватило мои крики, вспугнув голубей. Но окно на пятом этаже не отворилось, и бабушка не махнула рукой: «Поднимайся, я дома…»
В Щепном переулке ко мне подошел какой-то мужик и, улыбнувшись, спросил: «Ностальгия?» Увидев мой недоуменный взгляд, он объяснил: «У меня уже на туристов глаз намётанный, ходят, фотографируют». Логика была безупречной: снимать покосившиеся, ничем не примечательные домишки может только тот, кому они дороги как память о прошедшей молодости. Тут он меня просчитал точно.
Но вот насчёт ностальгии мужик ошибся. Я никогда, ни одну секунду не испытывал её в Израиле. Гуляя в Одессе по местам, где родился и вырос, мне было грустно и легко. Но во мне даже не шевельнулось сожаление, что лучшие 30 лет жизни я, одессит в третьем поколении, провел не в Одессе, а в других приморских городах — Ришон ­ле-Ционе, Тель-Авиве. Я несказанно рад тому, что живу в Израиле, что в нем живут мои дети и внуки. И не готов променять его ни на одно другое место в мире. Даже на родную Одессу…
Давид Шехтер, Израиль
Фотографии автора