Мама и папа

Поколение моих родителей относилось к браку серьезно. Они действительно женились навсегда, уверенные в том, что только смерть разлучит их. Однако далеко не все пары в результате жили в мире и согласии, хотя, действительно, разводились редко. Сколько же встречалось мне осточертевших друг другу супругов! Сколько беспрерывно скандалящих и попрекающих друг друга прежними и новыми обидами стариков, сколько не любящих никогда, а женившихся по каким-то, возможно, важным, но, как оказалось, никчемным соображениям. У моих родителей все-таки вначале была любовь. Именно она, не уходящая с годами, но прирастающая уважением и дружбой, стала основой их брака. И вся их жизнь была тому подтверждением. Да и смерть тоже.
В детстве я всегда сочувственно относилась к подругам, у которых в доме бывали ссоры. Чтобы моя мама кричала на папу? Чтобы мой папа сердился на маму? Клянусь, ни я, ни моя старшая сестра такого припомнить не могут. Возможно, когда нас не было дома, они как-то выражали друг другу свое неудовольствие (всякое ведь в жизни бывает!), но лично я ни разу не слышала их пререканий. Как это им удалось? И почему мне не удается? Один Б-г знает...
Наши родители всегда были на стороне своих детей, всегда находили оправдание нам и нашим поступкам. Может, поэтому в дальнейшем я не боялась жизни, не страшилась будущего и неизвестного, не страдала комплексами неполноценности (да и полноценности тоже), потому что всегда знала: есть кому меня защитить и есть кому любить, причем не за что-то, а просто так, за то, что я есть. Боже мой, как же мне трудно без них! Теперь я все время чувствую себя виноватой перед ними. Так, наверное, происходит всегда, когда теряешь самых дорогих и любимых.
Родители мои были люди необыкновенные. Папа — блестящий инженер, прошедший довольно короткий путь от начальника строительства до заместителя министра монтажных и специальных работ Узбекистана, человек очень уважаемый в республике. Изобретатель, крупный руководитель, имеющий много государственных и правительственных наград, он был любим друзьями и близкими за исключительную порядочность и замечательный, спокойный характер. Но вот коллеги его не только уважали, но и боялись. Кстати, почему, для меня всегда было загадкой, поскольку дома он был тихим, не в пример громкоголосой и общительной матери, личности яркой и весьма коммуникабельной. Папа был молчалив, никогда не повышал голоса, а любимым его занятием была игра в шахматы с самим собой. Дом и работа были для него совершенно разными, непересекающимися мирами. 
Папин трест часто называли «сионистским гнездом», потому что он принимал на работу евреев, не оглядываясь на то, что скажут «наверху». В юности я развлекалась изучением списка сотрудников папиного треста. Чуть не 70 процентов — евреи! А когда умер папин папа, мой дедушка Лева, то его хоронили по всем еврейским обычаям. В доме читался кадиш, на котором был собран миньян из сотрудников треста. Ни один из них не отказался прийти на поминальную молитву, несмотря на то что за подобные «сионистcкие штучки» могли и из партии выгнать, и с работы, и даже посадить. Но таков был авторитет отца у партийного и городского руководства, что его не трогали даже в таких неординарных ситуациях.
Нашим с сестрой воспитанием занималась мама. Оно и понятно: папа с утра до вечера был на работе. Мама — это наши музыка и рисование, книжки и театры, болезни и плохие отметки (такое тоже бывало), а когда мы выросли и вышли замуж — наши дети и их болезни, радости, удачи и неудачи. 
Наш дом всегда был полон друзей. А кто-то, особенно близкий, становился «приблудным ребенком» (мамино выражение), в жизни которого родители принимали участие: кормили, лечили, устраивали. И почему-то никогда не было тесно в нашей не такой уж большой квартире. Как маму на все хватало? Ума не приложу! Это притом, что мама была великолепным, от Бога одаренным хирургом-отоларингологом, делала сложнейшие операции, к ней стояли длиннющие очереди из страждущих оперироваться только у доктора Фельдман. 
Но все-таки скрепляющим цементом нашей семьи было отношение родителей друг к другу. Племянница Лена, дочь моей старшей сестры, вспоминала на похоронах мамы, что когда в детстве она спрашивала у бабушки, кого та больше любит — своих детей или внуков, то мама всегда решительно отвечала: «Больше всех я люблю своего мужа». Как только папа заболевал, мама становилась сама не своя, и все силы бросались на его излечение. Она всегда была на стороне отца, и не помню, чтобы его чем-то попрекала или чего-то требовала. Да ведь и папа отвечал ей тем же. Когда маме, еще когда мы были совсем маленькими, нужно было ехать в Москву на повышение квалификации, а денег в семье не было, папа продал свое пальто. А когда однажды, уже будучи замминистра, он узнал, что его коллега невежливо поговорил с мамой по телефону, то устроил тому грандиозный разнос, и этому коллеге пришлось звонить, извиняться и говорить, что его не так поняли. 
В 90-е, в годы Большой алии, вместе с семьей моей старшей сестры родители репатриировались в Израиль. Мама пошла в ульпан учить иврит (ей было уже около 70 лет), и полученных там знаний хватило, чтобы до конца своих дней вполне сносно объясняться и в магазине, и в банке, и в библиотеке. Папа, привыкший приносить людям пользу, организовал Клуб ветеранов, в котором пожилые репатрианты из России помогали друг другу. Многие члены этого клуба стали друзьями моих родителей, и в их тесной квартирке на Жаботинского в праздники собиралось до 25 человек. И опять всем хватало места. И уже новые друзья восхищались моими родителями, их отношениями и человеческими качествами. Папа у нас в семье считался человеком рассеянным (был за ним такой грешок!), но, тем не менее, у него был просто талант находить на улице какие-то особо нужные для семьи вещи или даже деньги. Один случай поразил всю семью. На мамин день рождения он хотел купить ей красивые серьги, но именинница была категорически против: 350 шекелей для новых репатриантов были слишком большой суммой. Но неожиданно папа нашел на улице конверт, в котором как раз было 350 шекелей! Ровно столько, сколько стоили серьги!.. Мама была очень рада подарку, а папа загадочно улыбался. Недавно мы с сестрой, вспоминая тот случай, поняли, что папа просто копил втайне от мамы деньги, и в нужный момент они «нашлись» на улице... 
Их дом на улице Жаботинского, ветхий, с круглыми, какими-то корабельными окнами, с заросшим маками и ромашками садом, так и стоит, чуть вдавленный вглубь от основной дороги. Во дворе все тот же платан, под ним — диван под кожу, на котором когда-то было так славно сидеть и пить чай с маминым вареньем. 
Совсем состарившись, родители переехали в хостель, но и там мама еще долго вела активную жизнь. Дверь в их крошечную квартирку почти никогда не запиралась, и в нее постоянно кто-то заглядывал с просьбами помочь, вылечить, объяснить (очень многие в хостеле так и не освоили иврит и не могли прочесть даже своего имени). Отпраздновали папин 90-летний юбилей в красивом ресторане на берегу моря. Мама с папой сидели рядом, а подруги на ухо мне шептали: «Как мы тебе завидуем! В твоем возрасте у тебя живы оба родителя!» Они были не просто живы. Они были, что называется, в здравом уме и твердой памяти. Папа пристрастился решать судоку (он их щелкал в день штук по 30), а мама, всю жизнь обожавшая читать, освоила электронную книжку, которую ей подарил мой сын и в которую другие внуки скачивали ей из интернета книги. 
Когда уже маме исполнилось 90, а папе было 94, она вдруг сказала: «Эту зиму не переживу». В этот год оба резко постарели, как-то разом ослабли, хотя папа много раз говорил, что жив только благодаря маме, и это было действительно так. Если папа попадал в больницу, то мама в свои почтенные годы весь день сидела возле него, не разрешая этого делать никому другому.
И вдруг осенью плохо стало маме. Она уходила на глазах. Каждый день приносил новые страшные изменения. Мама лежала в больнице, была без сознания, никого не узнавала и ничего не говорила. Папу забрала к себе сестра. Однажды вечером мы говорили с ним, и неожиданно он сказал: «Я бы не хотел пережить маму». Я ответила в том духе, что мы не вольны распоряжаться своей смертью. Папа, как всегда, промолчал. Но буквально через несколько дней после этого разговора он заболел тяжелым гриппом, который перешел в отек легкого и инфаркт. Его отвезли в ту же больницу, где лежала мама. Теперь они опять были вместе, только лежали на разных этажах. 7 декабря у папы наступила клиническая смерть. И лишь благодаря чудесам израильской медицины и стараниям замечательных врачей больницы «Ланиадо» папа продолжал дышать, хотя и был без сознания. В субботу, 10 декабря, я, как обычно, сидела возле мамы, сменив сестру. В этот день мама была особенно тяжела. Она беспрерывно стонала. И вдруг я отчетливо услышала, как она ясно и четко произнесла: «Есенька, Иосиф». Это были ее последние слова. Вечером ее не стало. Папа все еще был в реанимации и не знал, что мама умерла. Через две недели он пришел в сознание, лежал с кислородной маской, весь высохший, изможденный. Только синие огромные глаза смотрели на нас с тоской и болью. «Где мама? — был его первый вопрос. — Я хочу ее видеть». «Поправишься — увидишь», — дрогнувшим голосом сказала я. Папа промолчал, и из глаз его пролилась слеза. Я впервые видела отца плачущим. Он все понял.
Когда мы пришли к нему на следующее утро, он опять был без сознания. Папа умер через несколько недель после мамы, практически в день ее рождения. Как всегда, он сделал, как хотел, — не хотел жить без мамы и не стал. Так кончилась эта сказка, в которой старик со старухой жили почти 70 лет и умерли в один день. Ну, или почти в один день. 
Их похоронили в одной могиле, и они лежат под одной черной плитой. И теперь уже их точно ничто не разлучит.
Элла МИТИНА, Израиль