«Гляди, я – призрак розы»

Март с первых же дней обозначает свое пришествие. Если не ясным солнцем, то уж точно предвкушением традиционного женского праздника. Поэтому начнем с концерта певицы, воплощающей беззащитную нежность и ангельское терпение. 
 

Без волшебной машинки
Юлия Лежнева выступила в Зале им. Чайковского. Она поет барочную музыку — Порпору, Генделя, Вивальди. И головоломные путешествия ее голоса захватывают с первых же минут. Стремительные, тихие, легкие. Закрыть глаза — кажется, эльфы, летая, резвятся на просторах утраченного нами рая.
Сначала думаешь: сколько же труда затрачено на такие упражнения! Потом про труд неблагодарно забываешь, перестаёшь наконец глупо вытягивать шею, будто стараясь разглядеть, а не помогает ли Юле какая-то волшебная машинка. И только тогда начинаешь по-настоящему слушать.
Какая машинка может быть так абсолютно музыкальна? Время от времени не понимаешь: это вступил голос? или будто издали зазвучал, набирая громкость, какой-то инструмент? и какой — струнный или духовой? Зал сидел не дыша, боясь пропустить такие волшебные мгновения.
Юлия выступала с ансамблем La Voce Strumentale во главе со скрипачом Дмитрием Синьковским, музыкантом, полным амбициозного драйва. Время от времени это нарушало спокойствие баланса. По мне, так Дмитрию надо было деликатно уйти в тень. Ведь на своих собственных концертах он и так имеет вдосталь славы, цветов и оваций.
Он нервничал: то забывал за кулисами ноты, то ронял их с пульта на пол, часто переговариваясь о чем-то со своими музыкантами.
Юлия же всякий раз покорно ждала своего череда, а когда пауза опасно затягивалась, ей из зала начинали кричать: «Вы — ангел музыки!», и она безропотно отвечала на вопросы поклонников, прорвавшихся к сцене.
Из-за бисов концерт закончился в одиннадцатом часу. Юля еще потом давала автограф-сессию. А я в это время уже брела домой и думала о том, что многим любителям модного сейчас барокко Юля кажется излишне статичной. Действительно, она не носится по сцене, не сверкает глазом, не заламывает рук, не заигрывает страстно с Синьковским, который, аки укрощенный лев, пару раз прекрасно спел с ней в дуэте чистым контратенором.
Но если бы я была дирижером, я бы выбрала для своего оркестра только этот небесный голос.
 

Где та колесница?
Можно ли представить себе Мариса Лиепу восьмидесятилетним?
Нет, для нас он навсегда остался таким, каким предстал на киноэкране во время вечера в Большом театре, посвященного его юбилею. 
Исторические кадры мгновенно напомнили, сколь бешеную энергию расточал его Красс в балете «Спартак» — римский полководец, уверенный в своей непререкаемой власти. Жестокий антипод Спартака, распявший вдоль Аппиевой дороги шесть тысяч рабов, — таков он в этой исторической съемке; стоит на колеснице, статный, светловолосый, с горящим взором красавец, не знающий уныния и усталости…
А в эти же самые минуты Илзе Лиепа декламировала со сцены фрагменты книги своего отца «Я хочу танцевать сто лет». И ты понимаешь то, чего никогда не хочется понимать: сколь высока цена и легкого прыжка, и убедительной мощи. Вот он пишет, как спектакль уже идет, и он пробирается из гримерки к сцене сквозь кромешную тьму кулис, спрашивая по дороге: да где же она, эта колесница?.. Оттанцевав свой фрагмент, рад, что есть 40 секунд раздышаться…
Вы действительно думаете, что танцовщик, выходя на публику, думает об образе? «С момента твоего появления на сцене в лучах прожекторов вся работа над образом уже закончена, и теперь тебе остается только одно: выстоять чисто физически», — читает Илзе.
Гала-концерт поставили его сын Андрис Лиепа и Махар Вазиев. Артисты Большого, Мариинского и Михайловского театров, приглашенные западные солисты представляли хрестоматийные номера из балетов, где блистал Лиепа-старший: из «Раймонды», «Спящей красавицы», «Дон Кихота»… Необыч­ным Корсаром явился темнокожий Бруклин Мак из Вашингтонского балета — своей энергией он взбудоражил заскучавший зал.
Все особенно ждали «Видение розы» — одноактный балет Михаила Фокина, поставленный в 1911 году в Париже для Тамары Карсавиной и Вацлава Нижинского. Воплощение мечты уснувшей после бала девушки, которой прекрасный юноша является в виде… цветка! «Гляди, я призрак розы, тобою сорванной на бал...»
В 1967 году мы увидели в Большом этот балет в исполнении Марины Кондратьевой и Мариса Лиепы, который собирал «Видение», свою мечту, из осколков десять лет! Он даже успел поговорить с Карсавиной, предупредившей: «Только не забудьте — девушка не бросает бутон розы. Цветок выскальзывает у нее из рук... Фокин именно так и сказал — выскальзывает!»
Увы, Якопо Тисси из балета Ла Скала (танцевавший на этом вечере с Евгенией Образцовой), несмотря на свою ангельскую красоту, не смог повторить уникальную пластику, не проникся ароматом романтического стихотворения Теофиля Готье (1837), ставшего основой сюжета, и, главное, не источал обаяния, без которого эта такая не современная греза любви лишается всякого смысла.
Лишь дуэт Изольды и Тристана на музыку «Смерти Изольды» Вагнера (хореограф К. Пастор) остался незабываем. Светлана Захарова в паре с Михаилом Лобухиным являла собой абсолютное совершенство линий. Жаль, что постановщикам не пришло в голову закончить приношение великому танцовщику именно этой музыкой, тающей после колоссального накала, этим медленным, мерным уходом легендарной пары в вечность.
Тем более что станцевать Красса в этот вечер никто так и не решился!

Сполохи польского модерна
В том же 1911 году написал свою Вторую сонату великий польский композитор Кароль Шимановский. У нас ее не играют. Трудная очень, возни не оберешься. Кажется, последний раз она звучала в 1982 году, в год 100-летия композитора. Шимановский был троюродным братом Генриха Нейгауза, а любимым учеником Генриха был Рихтер. Вот Рихтер-то, конечно, и играл.
Он как-то поделился с режиссером Юрием Борисовым: «Вторая соната — очень пиротехническая! То темно, хоть в глаза выстрели, а то искры… искры изо рта!»
Кому же теперь выпало исполнять ее и почему?
А дело в том, что в Москву снова приехал французский пианист Люка Дебарг, не так давно на Конкурсе Чайковского вдруг открывший широкой публике трагичного до слез Николая Метнера, композитора, который до сих пор особо никого не волновал.
Теперь пришел черед еще более редкого у нас Шимановского.
«Ноты я просто купил в магазине. Кстати, в тот же день, что и Метнера, — рассказал Люка. — Я просто искал себе в репертуар что-нибудь такое, чего нет в интернете. Но когда дома попробовал сыграть, понял, что это почти невозможно. Тогда я сказал себе: выучу во что бы то ни стало!»
Да, непривычно плотен текст сонаты, который невероятными усилиями рабочей и творческой воли надо обратить в непрерывный, колеблющийся в воздухе пламенный шлейф.
«Соната Шимановского близка мне всем, — говорит Дебарг. — Там есть очень странные, несовершенные переходы, но это делает музыку очень живой. Я люблю высвобождать музыку из нагромождений. Люблю ощущать, как она обретает все более четкие очертания. Это завораживает меня больше всего».
Завораживало и московских слушателей, как пианист сплетал сплошную, густоэнергетичную ткань, что-то такое очень польское, с бликами Шопена, польского мученичества, призрачности свободы, далекого эха Скрябина.
Дебарг представил новую программу (Шуберт и Шимановский) не только в Большом зале консерватории, но и в Гнесинской школе, в цикле «Игра без правил». Да, уж какие там, в Шимановском, правила — не упустить бы непрерывной линии повествования!
В Гнесинке пианисту надарили цветов еще больше, чем в консерватории. Унося охапку со сцены, он вынужденно распахнул дверь за кулисы своей длиннющей ногой. А что оставалось делать? Черт с ним, с романтическим образом.
После концерта пожаловался:
– Я еще и композитор, и мне хочется, чтобы мои сочинения выходили. Но пока никто не издает. Не знаю, имеет ли смысл писать… 
Нетрудно догадаться, что мы ему на это хором заверещали.
 

Пять пуль Кутузова
Журналистов познакомили с новой экспозицией Музея-квартиры Прокофьева в Камергерском переулке. Памятник композитору, поставленный в переулке зимой, чуть ли не до пояса покрылся зеленой патиной — соль, столь любимая московскими дворниками, не щадит даже бронзовые монументы.
Музей занял два этажа. Собственно, от квартиры в человеческом понимании остался один уголок — рабочий кабинет Прокофьева. Пианино «Бехштейн» с канделябрами; стеллаж с книгами, этажерка с граммофоном, двухтумбовый письменный стол. На нем метроном, маленькая пишмашинка Royal, часы, стакан с карандашами, лупа и зачем-то циркуль. Слева у кресла — саквояж, трость, портфель.
Остальное — в витринах. Вот трогательное начало — нотный автограф: «Песенка. Посвящается тетечке Танечке. 25 декабря 1902». А вот финал жизни — эскиз Десятой сонаты, одна страница, а всего успел написать полторы, на 43 секунды звучания.
Выставлена небольшая Библия. В СССР она считалась антисоветской литературой, но Прокофьев, шестикратный лауреат Сталинской премии, был стойким адептом американской секты «Крисчен Сайенс».
Две колоды замусоленных карт — любил раскладывать пасьянсы. Картонная коробочка из-под лекарственных порошков (страдал от головных болей) — с карандашным нотным наброском на крышке. Музыкальные темы в голове у него рождались очень быстро, и от них надо было, как он говорил, избавляться.
Черная дирижерская палочка. Самый красивый экспонат — концертный фрак Прокофьева из дорогой ткани. Тех времен, когда это был не только высокий, но и еще очень стройный Прокофьев. На стенах — листки рукописного эскиза оперы «Огненный ангел». Текст пестрит намеренными пропусками гласных букв, например: «с мстрствм удвтльным»; или «н ндо» — это обычная прокофьевская скоропись.
Ну и пять пуль 1812 года автору оперы «Война и мир»! Это подарок от Ксении Качуровой, правнучки М.И. Кутузова. Эти пять пуль когда-то принадлежали самому Кутузову. 
Подниматься в квартиру нелегко: лифта нет, пролеты высокие, лестница крутая. Но ходить придется: экспозицию будут обновлять каждые два года, поскольку единиц хранения по Прокофьеву — две тысячи. А тайн его жизни для нас осталось немало.
Наталья ЗИМЯНИНА, Россия