Как обрусел польский почтальон

Грустная, местами будто плачущая мелодия считается народной, что можно объяснить скромностью социального происхождения автора, который наверняка был ее первым исполнителем. К сожалению, до нас не дошли отзывы Трефолева о том, как он оценивал происшедшее с его стихотворением, но подозреваю, поэт не был от этого в восторге. Да и каковы могут быть чувства автора, когда вместе с целыми кусками текста исчезает главное — морально-смысловой стержень произведения. Тем более что русский автор был вправе обижаться не только за себя, но и за польско-литовского поэта Владислава Сырокомлю (настоящая фамилия Кондратович, 1823–1862).
Дело в том, что «Ямщик» был переводом стихотворения Сырокомли «Почтальон» (Pocztylion. Gaweda gminna, 1844). Любимой поэтической формой автора была гавэнда — рассказ бытового или исторического характера от лица автора или героя. Трефолев сохранил эту форму, что позволяет отнести его перевод к широко распространенному у нас жанру баллады. Вот ее начало:

Мы пьем, веселимся, а ты нелюдим,
Сидишь, как невольник в затворе.
И чаркой и трубкой тебя наградим,
Когда нам поведаешь горе.
Не тешит тебя колокольчик подчас,
И девки не тешат. В печали
Два года живешь ты, 
приятель, у нас, —
Веселым тебя не встречали. 

Затем следует рассказ героя о трагедии, приведшей его в такое состояние. Будучи молодым и сильным, он служил почтовым ямщиком, неплохо зарабатывал и даже побратался с начальником — почтовым смотрителем. Все шло хорошо; в одном селе он даже влюбился в девицу, к которой часто сворачивал с маршрута, «чтоб вместе побыть хоть минутку». Однажды зимней ночью, когда стояла такая непогода, что «на небе ни звездочки нету», смотритель вручил ему пакет, приказав отвезти как можно быстрей. На третьей версте «средь посвистов бури» он различил стон и зов о помощи: кого-то заносило снегом. Первым побуждением было, свернув с пути, помочь несчастному. Но вспомнив наказ смотрителя, ямщик струсил и помчался доставлять пакет.
От ужаса перед тем, что совершает, он едва дышал, дрожали руки, и парень даже «в рог затрубил, чтобы он заглушал предсмертные слабые звуки». Пакет был доставлен вовремя; на рассвете рассказчик тронулся назад. Перед третьей верстой его конь, испугавшись, остановился перед телом, покрытым «холстиной простой да снежным покровом». Это была его невеста.
Что же осталось от перевода Трефолева в результате народной переработки? Влюбленный в «девчонку» ямщик, томимый недобрым предчувствием, получает от начальника срочный пакет и вихрем мчится доставить его на почту. Тяжелые предчувствия нарастают («И что за причина? Понять не могу…») Неожиданно конь останавливается. Соскочив, он видит на дороге занесенный снегом труп. Остолбенев от ужаса, узнает свою невесту: «Под снегом-то, братцы, лежала она! Закрылися карие очи…» Несчастный случай, ничего более. Совесть ямщика чиста, и пьет он не мучимый ее угрызениями, а тоскуя по погибшей невесте.
Могла ли подобная переработка понравиться Трефолеву? Поэту, трудившемуся — не ради ли простых русских людей? — над переводом хотя и маленькой, но подлинной трагедии. Но зададимся другим вопросом: зачем эта экзекуция понадобилась безымянным народным песенникам?
Ответ, как мне кажется, дает пояснительная строчка на пластинках Плевицкой: «ямщицкая (в других случаях — «народная») песня». Отсутствие имени автора подчеркивало сугубо народные истоки произведения. Но разве эти истоки могут быть замутнены нечистой совестью героя, проехавшего мимо зовущего на помощь путника? Ведь он, герой, — русский ямщик, а не какой-то польский почтальон! Он никогда не оставит несчастного в беде. Зато сам, как правило, жертва эксплуатации или злого рока.
Возможно, кто-то возразит: дело не в гордыне, а в простом сокращении текста, который невозможно уложить на трехминутную граммофонную пластинку. Если бы так! С конца 1930-х годов возможности радийных записей позволяли записывать куда более продолжительные интерпретации любых песен. А когда появилась магнитная запись, некоторые исполнители растягивали подобные произведения чуть ли не на десять минут.
Кроме того, зачем же в целях сокращения текста выбрасывать как раз ключевые в смысловом отношении строфы? Тем не менее и в ­1930-е, и в 1940-е, и во все последующие годы песню «Когда я на почте…» пели и продолжают петь в привычной «народной» интерпретации, причем не стесняясь подписывать или объявлять: слова Л. Трефолева.
Леонид Николаевич, как большинство его тогдашних собратьев по перу, был человек левых, почти революционных взглядов. В своих стихотворениях он не боялся обличать даже самого царя («Царь наш — юный музыкант», «Александр III и поп Иван» и др.). Но и заискивать перед народом до такой степени, чтобы мучимого совестью грешника превращать в жертву обстоятельств, он бы не стал. Не тот тип личности. Да и переработка его «Ямщика» в ямщицкую песню, наверно, произошла не сразу, так что окончательный вариант, возможно, не застал его в живых.
Через 12 лет после его кончины произошла, как известно, Октябрьская революция, «защитившая» простых русских ямщиков от эксплуатации и издевательств прежней власти (помните: «а нехристь староста татарин меня журит, а я терплю»?) Еще через два года разразилась советско-польская война, последствия которой не давали покоя кремлевским вождям вплоть до сентября 1939-го. Ясно, что никому не хотелось напоминать советским людям о польском «Почтальоне», из которого родилась некогда популярная народная песня, распеваемая самой Плевицкой. Не хотелось до такой степени, что произведения Сырокомли, последний раз вышедшие в русском переводе в 1879-м, не переиздавались до 1953-го!
Можно, конечно, встретить иное объяснение народному сокращению текста Трефолева. Мол, судьба героя прописана в нем без пропусков, нет места для возможного, поэтому слушатель воспринимает события отстраненно, как случившееся не с ним. А в народном варианте возможно домысливание, что позволяет обратить текст к каждому в отдельности, и только потому — ко всем.
Хорошо, если так. Но столь ли уж склонен любитель народных песен додумывать случившееся не с ним? Не привычнее ли под знакомый текст пить и веселиться? Как, например, уже сто лет он это делает под слова Стеньки Разина, бросающего несчастную персиянку в реку, «чтобы не было разладу между вольными людьми». Или под сообщение старика Хасбулата: «Ты невестой своей полюбуйся, поди — она в сакле моей спит с кинжалом в груди».
Эти песенные истории об убитых женщинах народ почему-то не только не сокращает относительно первоисточника, но и расширяет, наполняя новыми кровавыми подробностями, как, например, самоубийство князя, бросающегося с горы в реку, в песне о Хасбулате. Если же взять такую немеркнущую народную любовь, как «Мурка», то фантазии вокруг заурядной бандитской мести разворачиваются в нескончаемый рóман. 
Дело доходит до того, что даже мирные песни еврейских авторов наполняются трупами. Так, в знаменитых «Кирпичиках» Павла Германа (муз. С. Бейлесона) героиня и ее возлюбленный Сенька самоотверженно восстанавливают разрушенный во время революции завод. А в народных переложениях то Сенька из ревности убивает героиню, то собственный сын. В не менее знаменитых «Папиросах»* несчастный еврейский сирота просит прохожих купить у него папиросы и спички, дабы не умереть с голоду. Обрусев, песня получила сразу два трупа: отца, отдавшего жизнь «в бою жестоком», и матери, которую «немец из винтовки где-то (иногда поют: в гетто) расстрелял».
Что тут скажешь? От общества, сроднившегося с тотальным насилием, трудно ожидать иных предпочтений. Так пусть же польский почтальон (не прообраз ли наших кающихся интеллигентов?) до конца жизни изнуряет себя муками совести за неоказание помощи терпящему бедствие. А мы, истребив в социальных экспериментах, терроре и депортациях целые поколения, будем «петь и веселиться». С пьяными ямщиками, Стенькой, Хасбулатом, бандой из Ростова и прочими социально и духовно близкими товарищами.
Николай ОВСЯННИКОВ, Россия
___________
*Лучшее исполнение этой эпохальной песни принадлежит израильской певице Яффе Яркони (1925–2012).