Что там, за гранью…

В канун юбилея в Нью-Йорке прошла выставка «Что остается», вызвавшая значительный интерес публики. Слава Полищук и Ася Додина рассказывают, что замысел экспозиции появился в 2012 году после урагана «Сэнди», когда они ходили по покинутым, разоренным улицам. «Всего лишь несколько часов сильного ветра и дождя разрушили жизнь целых районов вдоль океана, — рассказывают они. — Человек со всей своей техникой, холодильниками и машинами, превращенными дождем и ветром в кучи мусора, уже в который раз оказался совершенно беззащитен перед природой». Жизнь и смерть, попытка понять и принять неизбежность ухода, хрупкая красота оставляемого мира — так формулируют тему выставки ее авторы. Используемый ими материал — традиционная японская бумага васи — требовал особых навыков работы, особенно в сочетании с тяжелыми деталями разбитой техники, представлявшими образы распавшегося материального мира. Контраст между свойствами разных материалов соотносился с их видением трагичности существования как вещей, так и людей, ограниченности их бытия во времени и в пространстве.
В начале нынешнего года в США вышла книга под названием «Четыре эссе» (Bagriy & Company, Чикаго, 2016). В ней и в самом деле четыре эссе, посвященных природе творчества, два из которых принадлежат Славе Полищуку и два — Григорию Стариковскому, поэту и переводчику.
Эссе Полищука «Дом мечты» — это дневник, записи в котором, в сущности, никак не связаны с происходящими вокруг событиями, а лишь с переживаниями от воспоминаний о жизни совсем другого человека. И охватывают они всего шесть дней жаркого августа 2015 года, которые автор проводил вблизи залива Кейп-Код (штат Массачусетс) в северо-восточном углу Соединенных Штатов.
Какая причина подвигла Полищука к подобным размышлениям именно в эти дни, сказать трудно. Возможно, небывалая влажная жара, нависшая над ним: привычка, как он говорит, сидя в «луже», вспоминать чужую жару — жару пейзажей Арля и Овера, виденных им год назад в Музее Д’Орсе в Париже. А может, и невеселый юбилей тех дней, вернее, мысль о нем, внезапно пронесшаяся перед автором: 125 лет назад Ван Гог покинул наш мир…
Прихотливая память художника ведет читателя в Овер-сюр-Уаз 1890 года к последним дням жизни мэтра почти через два года после злополучного визита Гогена, несмотря на оптимистические ожидания, закончившегося тяжелым приступом безумия. Теперь в жарком июле 1890-го «надежды больше не было», поскольку «Ван-Гог знал, что болезнь победит его». Дело лишь за временем, которого уже не осталось.
Полищука мало интересует внешний ход событий. Он стремится проникнуть в разорванную череду сомнений и переживаний мастера, уже обреченного и знающего об этом, пропустить их через свои предчувствия и волнения и — пусть это не прозвучит вызывающе! — примерить к себе. Автор не просто внимательно всматривается в последние работы Ван Гога, он разбирает их буквально по сантиметрам и в попытке раскрыть вечную тайну гения фиксирует малейшие изгибы его чувств и кисти: «Это был его последний автопортрет. Напряжение лица было бы лишь гримасой, вечной маской романтического героя, если бы не линия губ. Тонкая линия краплака тянется, не прерываясь, от правого угла, стягивает губы и вдруг начинает дрожать, на протяжении нескольких миллиметров теряет напряженность сжатия и раздваивается, расщепляется, чуть размыкая левую половину губ. Правая половина, оставаясь плотно сомкнутой, сталкивается с дрожащей левой, пытаясь разомкнуться. Эта мгновенная дрожь кисти художника, размыкающая губы, своей мимолетностью, неуверенностью, беспокойством определяет всю работу». И дальше: «Художник смотрит в сторону, не на зрителя. Это больше не разговор. Всю жизнь он пытался говорить, искал собеседника… И сейчас в последнем автопортрете собеседник больше не нужен ему. Надежды больше не было».
Не только сама жизнь Ван Гога, но и вся окружающая обстановка после его смерти сохраняют следы особого энергетического напряжения, и эти последующие часы с их воздухом, их вещной определенностью с такой силой притягивают Полищука, что, кажется, он просто не в силах покинуть комнату усопшего и все медлит, присматриваясь к женщине, убирающей никому не нужный хлам — предметное послесловие к жизни мастера.
Второе эссе Слава Полищук назвал «Мост Мирабо». И заглавие это отсылает к знаменитому стихотворению Гийома Аполлинера с его печальным присловием «Ночь приближается, пробил час…».
…Вдруг на башнях Нотр-Дам автор замечает под ногами песок. Странное видение «праха земного» на верхних этажах городского пространства… «Песок — принадлежность земли, ее часть — здесь, на промозглой высоте, был чужим. Я думал о Целане… Просто думал».
Свои размышления об искусстве Полищук основывает на самых неожиданных ощущениях и к сути приходит кружным путем, через странные ассоциации, которые могут показаться избыточно прихотливыми и даже надуманными. Вот и теперь автор пытается сопоставить (или, наоборот, доказать несопоставимость) судьбы двух выдающихся мастеров, особенно близких ему по самой природе существования. Пауль Целан и Марк Ротко… Павел Анчель и Маркус Роткович… Оба, как и сам Полищук, дети еврейских местечек Восточной Европы с перегруженным багажом отрицательной памяти: еврейских погромов, нацистской оккупации, тщетной попытки вырваться в большой мир за пределами гетто. Невыносимой памяти! Ротко вскрывает вены в своей мастерской. Целан бросается в Сену с моста Мирабо. Эссе Полищука — о тщете преодоления, когда совершенство мастера и ужас жизни приходят к гибельному столкновению — с предсказуемым финалом. Мост Мирабо — дорога самоубийц. «Ночь приближается, пробил час…»
Проза художника, если он настоящий мастер, всегда обладает неповторимым очарованием. Оно — и в предметности образов, и в неожиданных цветовых ассоциациях, и в субъективности, даже необязательности оценок. Партнер Полищука Григорий Стариковский — профессиональный литератор, поэт, специалист в области классической филологии, переводчик Гомера. И средства, с помощью которых он идет к своей цели, совсем иные. Полищук мучительно исторгает смыслы, Стариковский думает образами, любуется словом, играет их сочетаниями. Но цель у них, кажется, одна: оба мастера пытаются осмыслить беспредельный ужас небытия со всей искренней одержимостью, на которую только способны художники.
Леонид ГОМБЕРГ, Россия