Письмо разбойнику

Реб Шолом Кройс не находил себе места. Он то вставал и подходил к окну, вдыхая струившийся из него свежий воздух, то снова усаживался на скамью и, подперев рукой подбородок, раскачивался в такт движению вагона. Из головы никак не уходила сегодняшняя сцена в лавке. Дело было даже не в деньгах, хотя, конечно, чего уж кривить душой, и в них тоже, но главное — в откровенном, наглом, беспардонном жульничестве, с которым он столкнулся лицом к лицу и которому ничего не смог противопоставить.
Шолом Кройс был известным шойхетом, богобоязненным, осторожным человеком. Жил он в Ченгере, небольшом городке на северо-востоке Венгрии. Его старый товарищ, успешный торговец завел дело по продаже гусей. Гусей выращивали в Кечкемете, городе, расположенном в центре страны, на расстоянии почти четырехсот километров от Ченгера. Евреи Кечкемета не отличались религиозным рвением, поэтому шойхета для убоя гусей приходилось приглашать издалека. Раз в два месяца реб Шолом садился поздно вечером в Ченгере на ночной поезд, а утром выходил на перроне в Кечкемете. Три дня напряженной работы, и снова ночной поезд, только теперь уже в противоположном направлении.
В тот день перед отъездом он зашел в лавку купить подарки для детей. Из любой поездки реб Шолом привозил что-нибудь для своей семьи, пустячки, мелочевку, но подарки. Он знал, как дети ждут их, и всякий раз радовался, видя, с каким нетерпением они разрывают оберточную бумагу.
Мелкие деньги у реб Шолома вышли, и он подал лавочнику монету в десять крон. Тот смущенно пожал плечам:
– Сегодня я еще не расторговался, сдачу с такой суммы дать не могу. Зайдите за угол, к бакалейщику Хаиму. У него торговля идет бойко, он разменяет. 
Реб Шолом отправился по указанному адресу. Бакалейщик, крупный мужчина с красной шеей и закатанными по локоть рукавами, взял монету, кинул ее в открытую кассу и тут же высыпал в руку реб Шолома горсть мелочи. Бросив взгляд на полученные деньги, реб Шолом с удивлением обнаружил, что они не превышают одну крону.
– Но я ведь дал вам десять крон, — сказал он бакалейщику. — А вы разменяли мне только одну. Где еще девять?
– Кого ты хочешь обдурить? — взревел бакалейщик. — Мелкий, примитивный жулик! Ты думаешь, мне деньги достаются так легко, чтобы я дарил их каждому проходимцу?! А ну, пошел вон из моей лавки.
– Я дал вам десять крон, — настаивал реб Шолом, — верните недостающее.
– Нет, вы только посмотрите на этого негодяя! — закричал во весь голос бакалейщик. — А еще говорят, будто ортодоксальные евреи ведут себя честно! Пожалуйста, вот доказательство! Жулик, вор, хам и дурак!
На тротуаре перед лавкой собралась толпа любопытных и с интересом наблюдала, как бакалейщик Хаим честит во что попало стоящего перед ним незнакомца в традиционном одеянии ортодоксальных евреев. Реб Шолом по натуре был тихим, почти застенчивым человеком, а Хаим — громогласным краснобаем, и у зевак сложилось впечатление, будто незнакомец действительно пытался выманить у бакалейщика целых девять крон.
С горьким сердцем реб Шолом ушел из лавки. Денег, конечно, было жалко, почти половина заработанного за этот приезд оказалась присвоенной наглым бакалейщиком. Но горечь была не только от потери денег, а скорее от позора, который он навлек на всех религиозных евреев. Пробираясь сквозь кольцо зевак, он видел, с каким презрением они смотрели в его сторону, слышал презрительные, унижающие возгласы. Будь бы это иноверцы, реб Шолом бы так не переживал, хотя тоже расстроился бы, и немало. Но лавка находилась в еврейском квартале, и все зеваки были евреями, давно переставшими соблюдать заповеди. И сегодня они получили замечательное подкрепление своей позиции: человек, одетый как раввин, а значит, и есть раввин, был уличен в мелком жульничестве!
Поезд с железным лязгом и грохотом продолжал катиться по рельсам, вздрагивая на стыках всем своим крупным телом. Реб Шолом устало прикрыл глаза, обычно в это время он уже спал, чтобы завтра утром прямо с вокзала поспешить в синагогу, а потом снова, точно шуруп в мягкое дерево, ввинтиться в привычные заботы и хлопоты. И тут ему пришла в голову мысль, от которой он открыл глаза и вскочил на ноги. 
Ведь поезд проходит мимо местечка Кростир, в котором живет праведник ребе Ишайя Штайнер. Почему бы не сойти на этой станции и не попросить совета у цадика? Мысль еще крутилась в голове реб Шолома, а руки уже тащили с верхней полки дорожный баул. Проводник немало удивился странной прихоти пассажира.
– Поезд стоит в Кростире ровно три минуты. Дыра, каких поискать. Там до рассвета даже птицы не поют.
Реб Шолом оказался единственным пассажиром, сошедшим с поезда. Пустой перрон тускло освещался единственным фонарем. Большие часы на скромном станционном здании показывали половину третьего. Реб Шолом вздохнул и отправился искать синагогу.
Ребе Ишайя давно перевалил за черту старости. Лицо у него напоминало седой пепел, длинная борода тоже была седой. Когда-то голубые, но давно выцветшие глаза глядели молодо, годы, согнувшие плечи и выбелившие волосы, ничего не смогли поделать с их живым блеском.
– Так-так-так, — произнес он, выслушав подробный рассказ реб Шолома. — Так-так-так. Советую написать бакалейщику подробное письмо с изложением вашей претензии. Письмо надо составить в самой почтительной форме. Словно вы обращаетесь не к вору и разбойнику, а к уважаемому раввину.
Сказать, что реб Шолом удивился, значит не сказать ничего. Но праведник мыслит по-другому, его взгляд на мир существенно иной. И коль скоро он так велит, остается лишь положиться на его зрение и кинуться в воду.
Вернувшись домой, реб Шолом составил письмо, употребив выражения, годящиеся для раввинских респонсов. По дороге на почту он не смог сдержать недоуменного выражения лица, и почтальон, старый Шандор, приносивший письма еще отцу реб Шолома, осторожно поинтересовался, все ли у него в порядке.
Прошла неделя, но ответ, как и следовало ожидать, не поступил. Реб Шолом написал еще одно письмо, а спустя неделю еще одно. Теперь воля праведника была выполнена со всем тщанием. А что еще может сделать человек в нашем смутном и непрозрачном мире?
Спустя месяц реб Шолом снова оказался в Кечкемете и, разумеется, при первой же возможности поспешил к бакалейщику. Тот его не узнал или сделал вид, будто не узнает. Реб Шолом не обиделся, ведь через лавку ежедневно проходят сотни покупателей, где уж всех упомнить. Однако не успел он обратиться к Хаиму со словами приветствия, как тот прервал его громкой бранью.
– Чего тебе надо, писака? Думаешь выманить из меня денежки? Ищи дурака!
– Но послушайте… — начал было реб Шолом.
– Ничего слушать не желаю! Вместо того чтобы честно трудиться и зарабатывать в поте лица хлеб, вы в своих ешивах обучаетесь крючкотворству и сладеньким выражениям, а потом пускаетесь в мошеннические махинации. Ну, зачем ты строчишь мне письмо за письмом? Откуда ты поднабрался этих подленько-гладеньких фраз? Да я и слов таких не знаю, какие ты там навтыкал, а письмам твоим место в печке. Первое я еще кое-как осилил, а остальные, не раскрывая, туда и отправил. Ну, все, хватит, убирайся, не мешай торговать!
Реб Шолом не выказывал ни удивления, ни обиды. Ведь по-другому и быть не могло. Единственное, что не вписывалось в понятную для него картину мира, было указание цадика.
– Ну что ж, — сказал сам себе реб Шолом, возвращаясь от бакалейщика, — поезд останавливается на станции Кростир в половину третьего ночи. 
– Так-так-так, — заметил ребе Ишайя, когда шойхет завершил свой рассказ. — Так-так-так. Значит, письма сразу в печку. А тебя опять лицом в грязь?
– Именно так, — подтвердил реб Шолом.
– Ну что ж, возложенное на тебя ты выполнил. Можешь спокойно возвращаться домой.
И поехал реб Шолом домой, и снова ввинтился в нескончаемый поток удач, забот и огорчений, составляющих нашу жизнь. Честно говоря, про бакалейщика и девять крон он почти забыл. Ну, сколько можно помнить про оскорбления и сокрушаться о потерях? Всевышний дает деньги, и Он же их забирает. Наверное, на его долю выпало слишком много, и было решено отобрать лишнее.
Спустя полторы недели в дверь постучали. Почтальон Шандор принес телеграмму: «Приезжайте первым поездом тчк нужно срочно поговорить тчк Хаим».
– Итак, — говорил сам себе реб Шолом, собираясь на вокзал, — слова праведника начинают сбываться. Интересно, очень интересно.
Он качался в вагоне, не в силах сомкнуть глаз. За окном крупными снежинками проносились белые звезды, глухо погромыхивал разогнавшийся состав, колеса звонко вздрагивали на стыках рельс.
Ночью пошел дождь. Он стучал по крыше вагона, лился по стеклу, не давая выйти на перрон во время остановок. Ночная жизнь вокзалов, доселе ускользавшая от внимания реб Шолома, теперь казалась ему весьма занимательной. Он так хотел пробежать по мокрому, черному от ливня перрону и ворваться в наполненный светом и шумом зал ожидания. Но проводник не пускал.
– Ночью стоянку обычно сокращают, пассажиры ведь не выходят, спят. Как только заканчивают грузить почту — сразу дают отправку. Отстанете, а следующий поезд только завтра в полдень.
Бакалейщик Хаим поджидал его у входа в лавку.
– Ох! — закричал он, издалека заметив реб Шолома. — Как славно, что вы приехали!
Реб Шломо не успел рта раскрыть, как бакалейщик сунул ему в руку туго набитый мешочек.
– Здесь ваши девять крон и деньги за проезд туда и обратно. Берите, берите, я хочу наконец успокоиться.
Реб Шолом с удивлением посмотрел на бакалейщика. Столь резкая перемена в его поведении выглядела, по меньшей мере, странной. Но это было далеко не все.
– А еще, — продолжил бакалейщик с тем же напором, с каким проклинал шойхета во время предыдущих встреч, — я хочу попросить прощения за то, что кричал на вас и позорил прилюдно. Очень прошу простить меня. И прошу в просьбе моей не отказать!
«Вот так да, — подумал реб Шолом. — Вот как работает слово праведника. Если бы мне кто другой такое рассказал, я бы не сразу поверил. Но как, как ребе Ишайя это сделал?!»
– Хорошо, — сказал он ждущему ответа бакалейщику. — Я вас прощаю. Тора запрещает еврею помнить обиду и мстить. Тем более когда раскаяние чистосердечное. Как в вашем случае.
– Еще какое чистосердечное! — вскричал бакалейщик. — Просто до самой глубины пробрало, до печени, до селезенки!
Он замолк на мгновение, набрал полную грудь воздуха и продолжил:
– О, если бы все были столь незлопамятны, как вы… Я бы так хотел попросить прощения у одного старого раввина. Кстати, может, вы с ним знакомы?
– А как его зовут? — спросил шойхет.
– Понятия не имею. Лицо у него напоминает седой пепел, а длинная борода тоже седая. Но глаза, ух, острые, точно иголки.
Бакалейщик тяжело вздохнул.
– Он каждую ночь приходит ко мне. Будит и дальше не дает спать. А перед тем как разбудить, стыдит нещадно. Слова такие говорит, хоть сгори от стыда. И смотрит... ой-ей-ей, как он смотрит, точно шурупы в глаза мне закручивает.
– А чего он от вас добивается? — спросил реб Шолом, сразу сообразивший, о ком идет речь.
– Ох, — понурился бакалейщик. — Чтобы я вернул вам деньги и попросил прощения. А пока вы меня не простите, не будет мне ни покоя, ни сна, ни отдохновения. Но вы ведь простили меня, простили?
– Простил, конечно, простил, — ответил реб Шолом. — А раввина этого зовут ребе Ишайя Штайнер из Кростира.
– Ребе Ишайя, значит, — повторил бакалейщик. — Значит, его зовут ребе Ишайя. Когда вы увидите его в следующий раз, передайте, да, вот именно такими словами и передайте, что благодаря ему я снова поверил в существование Всевышнего.
Яков ШЕХТЕР, Израиль
В публикации использована репродукция картины Василия Поленова «Голова еврея»