Знай свое место

Каждый год перед Рош га-Шана Ицхок писал письмо своему ребе. Разумеется, всякий кулик хвалит свое болото, но Ицхок был абсолютно уверен, что ребе Исроэль из Гусятина — самый святой праведник из всех живущих на земле. Ему не нужно подсказывать, не нужно напоминать и просить: он все видит сам и сам заботится о благе своих хасидов. Поэтому писать письмо было очень просто: поздравляя ребе, Ицхок указывал только свое имя, имя жены и просил благословения для всей семьи на будущий год. Он никогда не упоминал имен детей и не просил о конкретных вещах, ребе Исроэль не нуждался в подсказках. Ребе лучше самого Ицхока знал, что просить для него у Всевышнего, и, можете быть уверены, делал это наиболее правильным образом.
Жил Ицхок в Кракове, а ребе — в Вене. Время стояло смутное, 1936 год, но о том, что случится через несколько лет, никто не догадывался. А пока молитвы ребе попадали в цель, точно стрелы у меткого лучника. Ицхок богател год от года и передавал ребе на нужды благотворительности все большие и большие суммы. Росли и дети, шестеро мальчиков и старшая дочка, красавица Адель.
Адель, Адель, его утешение, его любовь, его надежда… И все рухнуло, все полетело в тартарары. Он сам, своими собственными руками разрушил свое счастье.
Ицхок тяжело вздохнул и оттер непрошеные слезы. Да, все началось с того, что его дочь попросила пианино. Она была очень музыкальной девушкой, постоянно напевала, мурлыкала что-то себе под нос. Ицхок в ней души не чаял, всем взяла его дочка: и благочестивостью, и умом, и красотой. И если хочет ребенок немного позабавиться, почему нет?
Он купил пианино и нанял польку — учительницу музыки. Не лишь бы кого, а долго выяснял, расспрашивал, наводил справки. Не о профессиональных качествах учительницы, эта сторона интересовала Ицхока меньше всего, а о ее порядочности и нравственности. Не хватало только того, чтобы иноверка испортила его дочь!
Ванду все называли кардиналом в юбке, это и подкупило Ицхока. Адель приступила к занятиям, быстро научилась играть простые вещи, а за ними и более сложные. Скоро их дом стал напоминать музыкальную школу, Адель посвящала пианино все больше и больше времени. Когда Ицхок попросил ее маленько угомониться, та вместо ответа прислала Ванду для разговора.
– У вас выдающаяся дочь, — едва шевеля узкими губами, сообщила учительница. — Она талант, огромный талант, который нельзя зарывать в землю. Ее ждет большое, великое будущее.
– Я вовсе не собираюсь зарывать в землю единственную любимую дочь, — отрезал Ицхок. — Но прошу вас не кружить Адели голову, музыка для религиозной еврейской девушки только развлечение, не более того.
– Она достойна более завидной участи, — настаивала Ванда. — Лучшие концертные залы Кракова и Варшавы будут ей рукоплескать. Да что там Польша — Париж, Лондон и Берлин склонятся у ее ног.
– Вот именно этого я и боюсь больше всего на свете! — заявил Ицхок и немедленно рассчитал учительницу. Увы, она успела посеять в сердце Адели ядовитые семена. Вскоре они взошли и превратились в тугой чертополох.
Его любимое дитя, его праведная Адель ушла из родительского дома и поселилась в польской части Кракова. Веру во Всевышнего и исполнение заповедей она с собой не взяла, забыв их, как забывают в чулане старую одежду. Все свое время, все силы своей души она отдавала музыке и, в точном соответствии с прогнозами Ванды, быстро поднималась по шаткой лестнице славы и успеха. 
Уходя, Адель оставила записку. Таких горьких слов Ицхоку еще не доводилось читать. «Я ухожу в светлый мир современности, — писала она, — к солнцу, свободе и радости. Мне душно в затхлом воздухе вашего замшелого чулана. Пришла пора сбросить ржавые оковы устаревших обычаев и наполнить легкие свежестью мировой культуры. Не ищите больше Адель, она умерла, меня зовут Аделаида, и я намерена посвятить свою жизнь высокому искусству музыки, а не пеленкам и кухне».
О, Боже! Какое тяжелое испытание ты уготовил своему верному сыну! И за что, за что? Нет, он должен все написать ребе. Ицхок решительно обмакнул перо в чернильницу и быстро вывел начальные строки письма. Затем добавил имена шестерых сыновей и попросил ребе помолиться за то, чтобы их вера в Б-га и страх перед Небом оставались крепкими и чистыми. 
Теперь надо было рассказать про Адель. Но как? Ведь он сам заварил эту кашу: стоило ответить нет на просьбу о пианино, и все бы осталось по-прежнему.
Спустя несколько часов раздумий Ицхок запечатал письмо и отнес его на почту. Да, именно так: он не станет ничего рассказывать о трагедии с дочерью и просить для нее тоже ничего не станет. Он даже имя ее не упомянул в письме, ведь Адели больше не существует, а Аделаида — не член его семьи. Честно говоря, он просто не решился написать правду. Признаться ребе в полном провале своего отцовства? Нет, на такое у него нет сил. Лучше промолчать…
После утренней молитвы и легкого завтрака ребе Исроэль из Гусятина садился разбирать почту. Перед Рош ­га-Шана и Йом Кипур ее было особенно много. Ребе осторожно, словно боясь порезаться, вытаскивал записки из разрезанных служкой конвертов и несколько минут держал их в руках. Поначалу он чуть поглаживал их сухими кончиками пальцев, потом сжимал все сильнее и сильнее, а под конец или туго скручивал в трубочку, или складывал несколько раз, тщательно разглаживая ногтем сгибы.
Прочитав письмо от Ицхока, он какое-то время сидел молча, сосредоточенно разглядывая небольшую кляксу в самом низу листа, а потом отложил его в сторону.
Вечером ребе Исроэль вышел на ежедневную прогулку. Его сопровождал ворчливый служка Кальман-Шауль, помогавший ребе не один десяток лет. Служки — бесцеремонный народ. Казалось бы, постоянная близость к праведнику должна благотворно влиять на душу, очищать и возвышать ее, а вот поди ж ты, получается ровно наоборот! Чем дольше находится служка возле цадика, тем бесцеремоннее он становится.
Ну, не все конечно! Бывали служки, которые после кончины ребе занимали его место. Однако таких раз-два и обчелся. В основной своей массе служки — народ беспардонный и горластый. И хоть тому есть объективные причины — попробуй изо дня в день сдерживать бушующий напор толпы посетителей, — их трудно оправдывать. Особенно после того, когда хоть раз с ними столкнешься лично…
– Кальман, — спросил ребе, когда они оказались в густой тени придорожных вязов, — как ты думаешь, Ицхок из Кракова мог намеренно вычеркнуть из письма имя своей дочери? Он указал только шесть сыновей.
– Да откуда мне знать, — буркнул служка. — Этот Ицхок сроду не указывал никаких имен, кроме своего собственного и жены. Он думает, будто ребе — справочное бюро! А может, и нет у него никакой дочери, а только шестеро сыновей?
– Вот что, — велел ребе Исроэль, оставив без внимания слова служки, — как вернемся домой, напиши Ицхоку и спроси, почему он потерял дочь.
Ицхок долго не решался разорвать конверт. Он знал, что ребе не проведешь, и боялся сурового ответа. Прочитав, он тяжело вздохнул и тут же сел за стол писать письмо. Изложив во всех подробностях свою трагедию, он завершил его такой фразой: «Поскольку Аделаида перестала соблюдать заповеди и ведет себя не как еврейская девушка, я больше не считаю ее своей дочерью и вычеркнул ее из списка моих детей».
Когда ребе Исроэль прочитал ответ хасида, его лицо побагровело от сдерживаемого волнения.
– Кальман, — воскликнул он чуть громче обычного.
Служка тут же понял, что ребе сердится, и примчался с максимальной скоростью, на которую было способно его грузное тело.
– Напиши Ицхоку, — велел ребе Исроэль, — что он должен знать свое место и не строить из себя хозяина мира. Дети — не его собственность, и никто не дал ему право вычеркивать или добавлять их куда бы то ни было. Когда хасид убирает имя ребенка из списка благословения для ребе, это почти то же самое, что вычеркнуть его из списка живых. Пусть немедленно пришлет мне новое письмо и укажет в нем имена всех детей.
Он помолчал немного и добавил:
– Только Всевышнему известно, кто из этих детей принесет ему спокойствие и радость…
Вихрь, налетевший на Польшу, развеял над полями пепел миллионов евреев. Из большой семьи Ицхока уцелел только он один, уцелел чудом, благодаря невероятному стечению обстоятельств. После завершения войны он почувствовал, что больше не может ни минуты находиться на земле, причинившей ему столько горя. После нескольких лет мытарств он добрался до Америки и поселился в еврейской общине Бруклина. Первую субботу староста синагоги предложил ему провести в семье, славящейся своим гостеприимством. Ицхок застеснялся и стал отказываться, но староста не стал даже слушать его возражений.
– Это золотые люди, — несколько раз повторил он. — Особенно мать семейства. Если хочешь познакомиться с настоящей праведницей — иди и смотри. А муж ее — добряк, каких поискать. Иди, иди, даже не раздумывай.
В прихожей густо пахло чолнтом. О боже, он столько лет не вдыхал этого аромата! Впрочем, нет, чолнт ему доводилось пробовать, и не раз, но вот этот запах, именно так пахло в его краковском доме целую вечность назад. Дверь в комнату распахнулась, и на пороге возникла молодая женщина в косынке, очевидно, хозяйка дома.
– Добро пожаловать! — сказала она, и от звука ее голоса по телу Ицхока прокатилась дрожь.
Он протер глаза, еще не привыкшие к яркому электрическому свету после уличной темноты, разглядел лицо хозяйки и без чувств повалился на пол. Это была Адель.
Ванда, учительница музыки, всю ­войну прятала ее в чулане своей квартиры. Как только Красная армия вошла в город, Адель бросилась разыскивать семью. Поиски оказались тщетными: из евреев Кракова практически никто не уцелел. Оставаться в Польше Адель не захотела, она уже не казалась ей ни солнечной, ни свободной, а свежий воздух культуры вонял дымом крематориев. Она уехала в Америку, вышла замуж за религиозного парня и стала вести ортодоксальный образ жизни, который теперь не казался ей ни замшелым, ни тесным.
– Я нашла свое место в жизни, папа, — сказала она, завершив рассказ. — И не знаю, как загладить свою вину перед тобой и мамой. Чем искупить то горе, которое я вам причинила?
– Ничего Адель, ничего, — ответил Ицхок, не утирая катившихся по щекам слез. — Главное, что мы снова вместе.
Яков ШЕХТЕР, Израиль