Главная картина Моисея Маймона

Уроженец местечка Волковишки Сувалкской губернии (ныне Вылкавишкис, Литва), Мовше был отдан в хедер и уже тогда проявил неукротимый интерес к рисованию. Образцами ему служили лубочные иллюстрации к изданиям «Пасхальной Агады». Мануфактурные лавочники, прознав о способностях школяра, обращались к нему за рисунками, а иногда и награждали за работу. Поэтому, когда настала пора определяться, каким ремеслом зарабатывать на жизнь, сомнений быть не могло — он станет художником.
И вот в жизнь юноши властно вторгается многомудрый дед: видя недюжинные способности внука, он горячо настаивает на том, чтобы тот в 1878 году отправился в Варшаву, в тамошнюю художественную школу, как будто заранее знал, что и экзамен он выдержит, и обязательно будет принят. После Варшавы Мовше едет в Виленскую рисовальную школу, где на отделении живописи совершенствует свое искусство. И вот уже двадцатилетний Маймон в Петербурге, студент Академии художеств. Иудеи (коих было девять человек), по словам инспектора академии Павла Черкасова, «как терпимые в заведении, должны быть тише воды, ниже травы».
Но Маймон был из числа тех студентов, которые дерзали говорить о своем еврействе во весь голос, и это было весьма симптоматично. Ведь в то лихолетье погромов и усиления российской антиеврейской политики авторитетный критик и теоретик искусства Владимир Стасов как раз призывал художников-евреев творить национальное искусство. И еврейская интеллигенция, разочаровавшаяся в просветительских и ассимиляторских идеалах, обратилась к национальным истокам, озаботилась поиском духовных связей со своим народом.
Впрочем, свой путь в живописи Моисей Маймон нашел не сразу. Он обратился к историческим сюжетам, и вот — первая победа: за картину «Смерть Иоанна Грозного» (1887) он получил золотую медаль и звание «классный художник первой степени». Постепенно он приобретает известность своими портретами.
И хотя среди них есть такие официально-парадные, как «Его Величество Император» и «Цесаревич», все же превалируют изображения еврейских деятелей, и не только российских: востоковеда-эпиграфиста Даниила Хвольсона (1819–1911), главного ортодоксального раввина Британской империи Натана Маркуса Адлера (1803–1890), фольклориста, собирателя древнееврейских манускриптов д-ра Мозеса Гастера (1856–1939), юриста и филантропа Уолтера Льюиса (1849–1930) и других. Работает Маймон и над пейзажами и жанровыми сценами. В 1889 году он участвует в выставке в Кёнигсберге, а затем — постоянно на академической выставке в Петербурге. 
Наконец, в 1893 году он создает свою главную картину «Мараны (Тайный седер в Испании во времена инквизиции)». Импульсом к созданию его произведения послужило реальное событие. Его пригласили в один еврейский дом на празднование «чудесной Пасхи». Настроение у гостей было торжественно-приподнятое. 
Во главе стола восседал живописный старик, «одетый в китель, с вышитою ермолкой на голове, обложенный разноцветными подушками. В знак свободы и радости читал он певуче знакомым мотивом Агаду. Все в такт вторили ему, и было уютно и отрадно». 
Но вдруг — «резкий звонок и одновременно стук многих кулаков в дверь». Являются сыщик, помощник пристава, дворники, проверяют документы и, обнаружив, что у хозяев нет необходимого разрешения на жительство в Петербурге, приказывают взять их под арест, а прочим — освободить помещение. «Ошеломленный и разбитый», плелся Маймон домой. Он все силился и никак не мог понять, «за что разорили уютное гнездо». И принял твердое решение: этот случай необходимо увековечить. Но как? Представить картину на подобный сюжет из современной российской жизни было тогда совершенно немыслимо...
А между тем академия объявила конкурс тематических работ на соискание звания академика. Дело спасла удачно найденная Маймоном историческая аналогия. Художник вспомнил, что грядет 400-я годовщина печально знаменитого события, когда христианнейшие король Испании Фердинанд и королева Изабелла изгнали из страны сотни тысяч евреев, живших здесь веками. Он отодвинул событие на столетия назад, обрядил персонажей в испанские костюмы, а вместо полиции изобразил инквизиторов.
Как ни отдалена была тема расправы инквизиции над евреями, в ней угадывались параллели с современной российской действительностью. Запертые в черте оседлости, иудеи империи были поражены в правах, и с молчаливого одобрения императора Александра III по стране прокатилась волна погромов. Как некогда в средневековой Испании, в России в XIX веке крещение и ассимиляция все еще оставались важными инструментами политики в отношении иудеев, направленной на «борьбу с их религиозным фанатизмом и сепаратизмом».
В разное время эта борьба принимала разные формы, начиная от учреждения еврейских светских школ, откуда вытеснялся Талмуд, и запрета традиционной национальной одежды и заканчивая недоброй памяти рекрутчиной — кантонизмом, призывом в армию малолетних детей, иногда и семи лет, которых самыми недозволенными методами принуждали принять христианство. По образному выражению историка Семена Дубнова, «для еврея единственным способом снискать благоволение правительства было склониться перед греческим крестом».
Хотя картина была посвящена «делам давно минувших дней», художник сомневался, что в условиях государственного антисемитизма академическое начальство санкционирует эту его работу. Дело спас влиятельный конференц-секретарь академии граф Иван Толстой (1858–1916). Он встал горой за маранов, и Маймон получил возможность отправиться в творческую командировку за границу. В поисках материала художник исколесил Испанию, Португалию, Голландию и Англию, где собрал данные об обстановке, утвари, быте евреев-изгнанников. Труднее было с фигурною частью: не давался образ старого марана, по мысли художника, центральный в композиции.
По счастью, Маймон оказался на одном из клубных собраний так называемых Мюссаровских понедельников (филантропического общества, покровительствовшего художникам, организованного Евгением Ивановичем Мюссаром (1814–1896)). Здесь он неожиданно увидел «фигуру входившего в залу седого генерала, огромного, широкоплечего, с удивительно красивою старческою головою, как раз такою, которая была так необходима и которой он не мог найти в течение многих лет». Мюссар сообщил ему, что это генерал Арнольди, «большой любитель искусств». (Речь, по-видимому, идет об отставном генерале от кавалерии Александре Ивановиче Арнольди (1817–1898), известном меценате.)
Маймон «почти в слезах» умолил его уговорить генерала позировать для картины. К его удивлению, услышав о маранах, Арнольди воодушевился и, бросив на художника оценивающий взгляд, по-военному четко произнес: «Буду у Вас завтра в 11 утра — и баста!» И назавтра художник одел генерала в белый китель, опоясал его, надел на голову ермолку, и «получился редкой красоты старик с огромной седой бородой».
Маймон ощутил горячее участие генерала в работе над картиной: «Он вошел в мастерскую, посмотрев на огромный холст, стал его подробно осматривать с одного конца до другого и особенно внимательно как бы изучал главную фигуру старого марана... У меня перебывало много натурщиков, но я не помню, чтобы кто-то с таким интересом позировал. Я чувствовал, что мне судьбою послан клад, и я должен использовать это счастье как можно шире и глубже. С каждым новым мазком голова оживала, и фигура принимала то выражение, которое нужно было для общего впечатления».
А после завершения работы, перед самым своим уходом, стоя у картины и указывая на главного марана, Арнольди сказал нечто ошеломляющее: «А знаете ли Вы, молодой человек, почему я так старательно Вам позировал? Потому что... потому что я сам из евреев. Меня мальчиком похитили из родного дома и насильно крестили, и я до сих пор помню два праздника: Пейсах и Йом Кипур. Поэтому сразу согласился Вам помочь, что Вы угадали во мне еврейскую душу».
Маймон был потрясен этой исповедью новоявленного соплеменника и наговорил ему много теплых слов. «После, — вспоминал художник, — я часто бывал у него на квартире, и много интересного рассказывал он из своей жизни и жизни кантонистов вообще».
Но вглядимся в картину Маймона. Седобородый патриарх маранов восседает во главе стола на праздновании еврейской Пасхи. Богатый дом, гости в элегантных платьях испанских грандов, роскошная мебель — кажется, все подчеркивает благополучие этих людей. Вдруг все смешалось — в дом врываются вооруженные инквизиторы в масках. Общее оцепенение и — опрокинутые стулья, разбитая посуда... И ясно, что всех их, тайных иудеев, ждут неправедные судилища, а затем — огни беспощадных аутодафе. Внимание приковывает этот старик с волевым лицом сефарда, спокойный и величественный, он лишь слегка приподнимается с места, и в его мужественной фигуре проступает статная генеральская выправка... 
Картина приобрела известность, ее репродукция разошлась огромным тиражом, а Маймон вторым из евреев удостоился звания академика Российской академии художеств. Она выставлялась в Варшаве и Вильне, была воспроизведена в «Еврейской энциклопедии» Брокгауза и Ефрона и во многих иностранных журналах, даже открытки с ней были весьма популярны. 
Но незамедлительно последовала и жесткая критика картины в печати, а затем и преследования со стороны властей. Гвоздь был здесь в идеологической подкладке, «вредной» тенденции картины, которую мгновенно уловила реакционная критика. Мараны были названы «кучкой преступников», обманывающих «испанское христианское правительство». Мало того, президент Академии художеств великий князь Владимир Александрович отменил решение о покупке «Маранов» как произведения «антихристианского».
Какова же дальнейшая судьба главной картины Маймона? В 1904 году «Мараны» экспонировались на международной выставке в Сент-Луисе (США), а затем, признавался художник, его «любимая работа исчезла навсегда». Долгое время картина считалась безвозвратно утерянной. 
Но если правда, что рукописи не горят, то не обращаются в тлен и произведения искусства. Совсем недавно картина «Мараны» была найдена в Нью-Йорке, в одном из еврейских домов для престарелых. Американский искусствовед Муся Гланц, обнаружившая эту бесценную находку, увидела здесь закрывавшую почти всю стену картину размером 9 на 16 футов. «Слои пыли, покрывавшие ее много лет, — рассказывает она, — не смогли скрыть ее выразительности и глубокого смысла... Чем дольше я смотрела на картину, тем сильнее я чувствовала великую силу искусства, которая способна соединять времена, страны и народы».
Исследователь скрупулезно прослеживает путь «Маранов» из мастерской художника в Петербурге до дома престарелых в Нью-Йорке, историю пропажи картины и ее новое обретение. Вдаваться в детали мы не будем, скажем только, что в историю эту вовлечено большое число людей, событий и мест. Хотя многие вопросы все еще остаются без ответа и требуют дальнейших разысканий.
Закончим наш рассказ стихами юного Самуила Маршака о старике-маране на праздновании Песаха, твердом в вере и непоколебимом, как храбрый победоносный воитель:

Могучий и смелый, лишь он не дрожал,
И встал он пророком
В молчаньи глубоком
И взором окинул подвал.
И тихо он начал: «Рабами мы были!»
Но в темной могиле, в подвале немом
Мы гордо повторим:
«Мы были, мы были!
Теперь мы тяжелое время забыли —
И дышим своим торжеством!»
Лев БЕРДНИКОВ, США