Перед отлётом

Значит, все-таки надо ехать. Да, но ехать с таким, мягко выражаясь, неуравновешенным мужем, как Андрей, боязно и даже опасно. Кроме того, для Марии Александровны было очевидно, что Люся не любила мужа и заставить себя полюбить его не могла. И реально ли это для женщины вообще — принудить себя полюбить нелюбимого? Можно привыкнуть, привязаться, проникнуться симпатией и уважением к мужу. Но Григорий Ефимович и Мария Александровна сомневались, что с Люсей произойдет даже эта метаморфоза общечеловеческого отношения к Андрею.
Несмотря на красивую и мужественную внешность, Андрей после недолгого знакомства вызывал у окружающих исключительно отрицательные эмоции. Тем более у жены, которая с ним соприкасалась чаще других. Родители не давали советов Люсе. Они попросту безмолвствовали, за что себя впоследствии нещадно упрекали.
Все разрешилось в один час, когда взмыленный от беготни по инстанциям Андрей прибежал к Люсе домой с букетом роз, в пафосном порыве встал перед ней на колени, стал целовать ей руки, клялся в вечной любви и со слезами на глазах (да-да, натурально проливал слезы) умолял ехать в Америку. Причем эта сцена сознательно разыгрывалась на виду у Люсиных родителей и тети Нади.
Смотрите все, какой я замечательный! Я любящий, верный, единственная Люсина надежда и опора, та самая крепкая мужская спина, за которую они с Сашкой могут спрятаться в случае любых жизненных невзгод!
– Я исправлюсь, Люсенька! Я понял свои ошибки. Я так люблю вас обоих, жить не могу без тебя и Сашки. Клянусь, я тебя никогда, никогда больше не обижу, пальцем не трону. Да и какая жизнь вас ожидает здесь? Жалкое прозябание! Прошу тебя, соглашайся! — взывал он к ее эмоциям и разуму.
В таком состоянии решительности и вроде искреннего покаяния Люся видела Андрея впервые. Никто до сих пор не стоял перед ней на коленях с букетом роз. Она растерялась, расчувствовалась, заплакала и в конце концов согласилась ехать. Домашние смирились, успокоились, не то облегченно, не то покорно вздохнули. Решение было принято. Правильное решение или нет, показать могла только дальнейшая жизнь.
Григорий Ефимович с Люсей пошли в ЖЭК для выписки ее из квартиры. Работница ЖЭКа, молодая девица лет двадцати пяти, посмотрела на них с нескрываемой ненавистью и презрением. Ее всю распирало от негодования, и она не смогла удержаться от «патриотического» напутствия отъезжающей:
– Поскорей бы вы убирались в свой Израи?ль, — она сделала ударение на третьем слоге. — Без вас тут воздух будет чище.
– А можно без хамства, девушка? Я лично никуда не уезжаю и напишу на вас жалобу начальнице ЖЭКа и… в райком партии. Я — ветеран Великой Отечественной войны и член КПСС с 1944 года. Ко мне прислушаются, а вас за такое хамство по головке точно не погладят, — пригрозил девице Григорий Ефимович.
– Что? — открыла рот девица.
– То, что слышали, — сказал Григорий Ефимович.
Девица только и смогла открыть рот и ловить воздух. Не ожидала она такого отпора от «этого старого еврея».
– Пап, не связывайся с этой дрянью. Пошли. У нас нет времени, — влезла в разговор Люся.
Она взяла отца под руку и буквально оттащила его от типичной представительницы советской хамско-антисемитской бюрократии.
Не хватало еще, чтобы эта нахалка в отместку притормозила документы и не выдала нужную справку. Но внутри у Люси все клокотало. Вот и еще одно доказательство того, что она все делала правильно. Надо уезжать, непременно!
Вечером Люся с Андреем решили немного погулять. Взяли Сашку и выкатились на местный бульвар. Стоял конец апреля, самое любимое Люсино время года, когда зима уже отступила, а весна еще только-только подкрадывалась к городу, обещая скорую зелень, тополиный пух, а потом уж и цветенье сирени-черемухи. Радость была именно в этом первом легком дыхании весны и предвкушении лета. Теплицкие сели на скамейку, тихо говорили о том, что еще им предстоит сделать в ближайшие несколько недель перед отлетом. Сашка, опьяненный кислородом, заснул.
К скамейке подошла пьяная женщина лет сорока-пятидесяти, неопрятная, из тех прожеванных жизнью бывших ночных фей, которых в народе называют шалавами. Она посмотрела на парочку тупым затуманенным взором и без всякой злобы, просто как утверждение факта, произнесла:
– Во, явреи сидят. Чаво ждете? Ехайте в свой Израи?ль!
Она ухмыльнулась и обнажила отвратительный рот с черными пеньками гнилых зубов. Резко запахло тухлятиной и сивухой. Андрей хотел было ей что-то ответить, но Люся своевременно схватила его за руку и сказала:
– Молчи! Не связывайся. Это же настоящее дно. Нам сейчас только скандала не хватает и вмешательства милиции. Пошли отсюда, немедленно!
Андрей молча сжал кулаки. Он все же умел сдерживаться, когда это было необходимо. Ведь на кону стояла эмиграция. И они покатили коляску в другую часть бульвара. Горькое чувство приниженности и незащищенности охватило Люсю.
Какая-то падаль со дна рода человеческого, грязная мразь и пьянь, которая еле стоит на ногах и мало что соображает, способна в этом полуживотном состоянии выделить их как евреев да еще отпустить по этому поводу ремарку. Да, из такой страны надо эмигрировать непременно и как можно скорее. Все шло к тому. Вот и еще одно доказательство.
Больше всех отъездом Люси и Сашки была расстроена бабушка, бывшая актриса. Бабушке было 76 лет. Она больше не играла на сцене, ей нечем было заняться, кроме забот о собственном здоровье. И тут вдруг рождается Сашка, ее первый и единственный правнук. Он рос и развивался на ее глазах. Старушка привязалась к ребенку, златокудрому и зеленоглазому ангелочку, пела ему колыбельные песни по-русски, по-украински и на идише, играла с ним, иногда варила ему супчик. И у нее этот супчик получался вкуснее, чем у Люси. Сашка наполнил ее угасающую жизнь любовью, долгом и, можно сказать, первостепенным смыслом.
Бабушка искренне горевала о том, что больше не увидит Сашку, и отговаривала Люсю ехать. Она рассказывала внучке в назидание, что в свое время ее старший брат, который уехал в Америку в одна тысяча девятьсот далеком году, писал им с дедушкой о трудностях, которые ждут эмигрантов. Бабушка даже предрекала, что с профессией «английский язык», на котором там говорят все, следовательно, он не является профессией, и «с таким ужасным мужем» Люся, возможно, окончит свою жизнь в приюте для бедных или в канаве. И что будет с Сашенькой! У бабушки были устарелые, дореволюционные представления об эмиграции: пароход, долгое плавание, качка, Эллис-Айленд, тяжелый фабричный труд, нищета, приют для бедных и ранняя смерть.
– Не переживай, бабуля! Ты просто не в курсе. Сейчас другие времена. Американское государство оказывает новым иммигрантам и беженцам моральную и материальную помощь. Со мной и Сашкой все будет хорошо!
Не удалось бабушке отговорить внучку от отъезда в Америку. Бабушка всплакнула и на всякий случай все же снабдила Люсю адресами своих племянников и их детей. Потом, по приезде в Америку, Люся написала им письма, но никто не откликнулся, и послания ее не вернулись, значит, все же были получены адресатами. Видимо, американские родственники просто не захотели отвечать какой-то там троюродной сестре — десятой воде на киселе, испугавшись, что она обременит их заботами или, что еще хуже, упаси Б-же, попросит денег.
Где-то за месяц до отъезда Люся с Андреем собрали кое-какие хорошие, но ненужные вроде в Америке вещи, сложили в чемодан и решили отнести в комиссионный магазин. Выходят они из дома, направляются к автобусной остановке, а навстречу им два милиционера:
– Куда направляетесь, молодые люди? Ваши документы.
Андрей побледнел, у Люси все похолодело внутри.
Ну вот. Приехали. Они знают, что мы собрались эмигрировать. Выследили нас. Сейчас придерутся к чему-нибудь — и прямиком в СИЗО. Не видать нам Америки!
– Мы едем в комиссионный магазин, — еле выдавила из себя Люся. Андрей, наступив на горло своему вздорному характеру, слава Б-гу, молчал.
– Вы проживаете в этом доме?
– Да, я здесь прописана. Это мой муж. Вот паспорт, пожалуйста. Вот прописка. Вот штамп регистрации брака.
Блюстители порядка просмотрели Люсин паспорт, убедились, что она проживает в доме и подъезде, из которого вышла, и вернули ей документ.
– Все в порядке, граждане, можете ехать в комиссионный магазин. Извините за беспокойство! Превентивные меры, так сказать.
– А что, собственно, происходит, почему вдруг такая проверка? — не преминул вставить вопрос Андрей. Ну не мог он удержаться, так и лез на рожон! Люся мрачно взглянула на мужа.
Лучше бы ты помалкивал. Какое нам, отъезжающим за кордон, дело до того, что здесь происходит. Отпустили нас, и слава Б-гу! Сейчас нарвешься! Мало не покажется.
Однако в этот день все закончилось наилучшим образом. Милиционеры спокойно отреагировали на вопрос Андрея, объяснив Теплицким, что в их доме произошли две крупные кражи, и теперь служители порядка пытаются выследить преступников, поэтому, когда увидели мужчину и женщину, выходящих из дома с чемоданом, решили проверить документы. Все логично и просто. У Теплицких отлегло от сердца. Они поехали в комиссионный, сдали вещи на комиссию, но потом в суматохе так об этом и не вспомнили и не узнали, проданы вещи или нет. А деньги от продажи? Кому-то они достались…
***
Наступил день отлета. Все не спали две ночи. Одну — перед отправкой багажа, дома, другую — в аэропорту, сдавая багаж перед отлетом. Кошмар таможенного досмотра в Шереметьеве. Когда открывали каждый из многочисленных чемоданов, трясли каждую тряпочку, мурыжили дотошно и сознательно, чтобы эмигранты там, за границей, не забыли родину-мать. У одного ­отъезжающего в поисках валюты даже развинтили утюг, а у другого срезали каблуки ботинок.
Люся действовала как автомат, без мыслей и эмоций. Она знала, что нужно пройти через все препоны и улететь. Единственное, что она смогла из себя скупо выдавить:
– Мамочка и папочка, простите меня, что я не говорю вам о том, как вас люблю. Вы же знаете и все понимаете. Я просто боюсь разреветься и не хочу вас расстраивать. Все решено. Пути назад нет. Надо сжать зубы и действовать.
– Я понимаю, Люсенька, девочка моя, — ответила Мария Александровна. Чего стоила ей эта короткая фраза! Отец молча кивнул и взял жену под руку.
Мама надела Люсе на руку свои золотые швейцарские часы марки «Мовадо», подаренные ей еще дедушкой на тридцатилетие. Так, на черный день, чтобы дочь смогла их продать, если дойдет до крайней степени бедности. У таможенника глаз на драгоценности был наметан. Он сразу заметил эти часы и велел их немедленно вернуть родственникам. Из ювелирных изделий Люсе позволили провезти только два золотых кольца (одно с жемчужиной, другое — обручальное) и маленькие жемчужные серьги. Денег разрешалось — триста долларов на семью.
Когда Андрей, Люся и Сашка прошли все контрольные пункты и оказались по ту сторону «баррикады», Люся оглянулась назад и застыла соляным столпом. Родители, две сразу сгорбившиеся печалью фигурки, медленно удалялись, поддерживая друг друга.
«Что я натворила, безумная? Как я могла решиться на такой шаг? Я искалечила наши жизни. Ведь я никогда, никогда своих родителей больше не увижу! Я оставляю их заложниками в стране, где их могут покарать за мой выбор. Папу будут таскать в райком партии, читать мораль за то, что вырастил предательницу дочь. Могут понизить в должности и даже уволить с работы. Бедная моя больная мама впадет в депрессию, а бабушка без своего любимого правнука просто зачахнет и скоро умрет», — ясно и безжалостно пронеслось в голове.
Люся заплакала, беспомощно и беззвучно, и еще крепче прижала к себе Сашку, которого несла на руках. Сашка пока не умел разговаривать, но он понимал, чувствовал, что происходит нечто очень важное, неотвратимое, что это касается и его тоже, и, глядя на плачущую маму, захныкал…
Елена ЛИТИНСКАЯ, США